Б. Пильняк. Повесть непогашенной луны.

- Когда я очень переутомлюсь, когда у меня ум за разум заходит, я беру машину и мчу. Это мчание приводит меня и мои мысли в порядок. Я помню все до одного эти мчания. И помню все до мелочей, что было в этих мчаниях, все разговоры, все фразы, до интонации голоса, до того, как светится окурок. У меня плохая память, я все забываю, - я не помню даже того, что было в самые ответственные дни боев, - мне об этом рассказывали потом. Но эти мчания я помню абсолютно. Я сейчас машину вел безумно, с девяноста девятью шансами разбиться, но каждое мое движение точно, и разбиться нельзя. Я пьян непонятным опьянением точности. Но если бы мы разбились, мне было бы только хорошо. Давай говорить.
Гаврилов энергическим жестом отбросил окурок, выпрямился на сиденье, замолчал, должно быть, прислушиваясь к себе, - замолчал торжественно в гордости.

- Впрочем, молчи, - мы еще поговорим. Сиди! Мы еще помчим. Мне хорошо, потому что это мчание, это стремление есть то, ради чего надо жить, стоит жить, ради чего мы живем. Мы друг другу все сказали нашими жизнями. Сиди! Надо иной раз помолчать! - с гордостью сказал Гаврилов.
И машина зарвала пространство - обратной дорогой, зашарашила ветер, время, туманы, деревни, заставила туманы и время плясать, кричать и бежать, с тем чтобы вновь загнать Попова на четвереньки, зацепить его руки за что попало, что покрепче, - чтобы зажмурить его глаза в страхе и переселить печенки в пятки.

С холма над городом виден был на несколько моментов весь город, - там, внизу, в тумане, в мутных огнях и отсветах огней, в далеком рокоте и шуме, город показался очень несчастным.

Дж.Б. Пристли. Трое в новых костюмах.

Плач.

…На лестничной площадке перед дядиной дверью у Алана возникло какое-то странное ощущение. Из комнаты доносились звуки, и, пережидая, он прислонился к древнему Комоду, испокон века стоявшему на этом месте. Рядом на стене висела большая старинная акварель – гротескная уличная сцена в некоем средиземноморском порту. В дальнем конце площадки находилось светлое окно, за окном по ярко-голубому небу бежали белые облака, а здесь уже густели, текли сумерки гаснущего дня. Но странным было не это, а сам Музыка, звучащая в комнате дяди Роднея.

Женщина – рыдающее, низкое контральто – прощалась с землей. Взмыли ввысь тонкие голоса струнных, оборвались и пропали. Нежным, чуть слышным перебором ответили арфы. Серебристые молоточки рассыпались по глубокой тишине - будто где-то далеко, жемчужный и безразличный к людям в своей совершенной красоте, над разбитыми сердцами и мертвыми городами исподволь разгорался новый рассвет. «Вечно!» - негромко оплакивала женщина покидаемую Вену. Простонали и замерли последние инструменты. Тишина росла. «Ewig! Ewig!» (Вечно! Вечно!). Светлеет небосвод, земля пробуждается навстречу Весне; и не слышно больше ропота прощанья, потому что Человек обрел свой давно утраченный дом.

***

Дата добавления: 2015-07-12