Глава хххVIII 19 страница

ГЛАВА XXXIX

Характер Брута. Только такой наивный республиканец, как Суинберн, может думать, чтоБрут сделался главным действующим лицом вследствие политического энтузиазмак республике в душе Шекспира. Он, наверно, не имел никакой политическойсистемы и в других случаях проявляет, как известно, чувства самой горячейпреданности и любви к королевской власти. Брут уже у Плутарха был главным лицом в трагедии Цезаря, и Шекспирпоследовал за ходом действительной истории у Плутарха под глубокимвпечатлением того, что сделанная противно политическому смыслу попыткагосударственного переворота - вроде попытки Эссекса и его товарищей -является недостаточной для вмешательства в управление колесом времени, и чтопрактические ошибки находят себе столь же жестокое возмездие, как иморальные, и даже гораздо более жестокое. В нем проснулся теперь психолог, иему показалось завлекательной задачей исследовать и изобразить человека,охваченного миссией, к которой он по своей природе не способен. На этойновой ступени развития его приковывает к себе уже не внешний конфликт,лежавший в "Ромео и Джульетте" между влюбленными и их близкими, или в"Ричарде III" - между Ричардом и окружающими его, а внутренние процессы ивнутренние столкновения жизни душевной. Брут жил среди книг и питал свой ум платоновской философией; поэтому онболее занят отвлеченной политической идеей республики, поддерживаемойлюбовью к свободе, и отвлеченным нравственным убеждением, что недостойнотерпеть над собою властелина, нежели действительными политическимиусловиями, находящимися у него перед глазами, и значением перемен,происходящих в то время, в которое он живет. Этого человека Кассийнастойчиво зовет стать во главе заговора против его благодетеля и друга,бывшего для него отцом. Этот призыв приводит в брожение все его существо,расстраивает его гармонию, навсегда выводит его из нравственного равновесия. К Гамлету, одновременно с Брутом начинающему мелькать в душе Шекспира,точно так же тень убитого отца обращается с требованием, чтобы он сделалсяубийцей, и это требование действует возбуждающим, подстрекающим образом наего духовные силы, но разлагающим - на его натуру. Так близко соприкасаетсяположение между двумя велениями долга, в котором очутился Брут, с внутреннейборьбой, которую вскоре придется переживать другому герою Шекспира -Гамлету. Брут в разладе с самим собой; вследствие этого он забывает оказыватьдругим внимание и внешние знаки приязни. Он чувствует, что его зовут другие,но не чувствует внутреннего призвания. Как у Гамлета вырываются известныеслова: "Распалась связь времен. Зачем же я связать ее рожден?", точно так жеи Брут содрогается перед своей задачей. Он говорит: Брут скорее согласится сделаться селянином, чем называться сыном Римапри тех тяжких условиях, которые это время, весьма вероятно, возложит нанас. Его благородная натура терзается неуверенностью и сомнением. С той минуты, как с ним переговорил Кассий, он лишился сна. ГрубыйМакбет лишается сна после того, как он убил короля, - "Макбет зарезал сон" -Брут, со своей тонкой, пытливой натурой, Брут, не хотящий действовать иначе,как ему велит долг, спокоен после убийства, но теряет сон до него. Мысль,его поглощающая, изменила весь строй его жизни; его жена не узнает его. Онаописывает, как он не принимает пищи, не говорит и не спит, а только ходитвзад и вперед, скрестив на груди руки и вздыхая, не отвечает на ее вопросыи, когда она повторяет их, с суровым нетерпением отказывается дать ей ответ. Не одни только узы благодарности к Цезарю терзают Брута; более всегоего мучит неизвестность относительно его намерений. Правда, Брут видит, чтонарод боготворит Цезаря и облек его верховной властью; но этой властьюЦезарь никогда еще не злоупотреблял. Брут готов присоединиться к взглядуКассия, что, отказываясь от диадемы, Цезарь, в сущности, ее желал, но втаком случае приходится считаться только с его предполагаемым вожделением: "Цезарь же, если говорить правду, никогда не подчинял еще рассудкастрастям своим. Но ведь известно уже и то, что смирение - лестница юныхчестолюбий". Значит, если Цезарь должен быть убит, так не за то, что онсделал, а за то, что он может сделать в будущем. Позволительно ли совершитьубийство на этой основе? Вариант у Гамлета будет выражен так: верно ли, что король убил отцаГамлета? Что если тень была обманчивый призрак или сатана? Брут чувствует шаткость основы, чем более он склоняется к убийству какполитическому долгу. И Шекспир не задумался наделить его, при всех высокихсвойствах его души, сомнительной в глазах многах моралью цели, по которойнеобходимая цель освящает нечистое средство. Два раза там, где он обращаетсяк заговорщикам, он рекомендует политическое лицемерие, как мудрый ицелесообразный способ действий. В монологе: "Если то, что он теперь и не оправдывает еще такой враждебности, - онаоправдывается тем, что всякое новое возвеличение его неминуемо приведет ктой или другой крайности". К заговорщикам: Пусть сердца наши, подобно хитрым господам, возбудят служителей своихна кровавое дело и затем, для вида, негодуют на них. Это значит, что следует совершить убийство насколько возможноприличнее, а затем убийцы должны сделать вид, будто сожалеют о своемпоступке. Между тем, как скоро убийство решено, Брут, уверенный в чистотесвоих намерений, стоит гордый и почти беспечный среди заговорщиков, -слишком даже беспечный, ибо, хотя он в принципе не отступил от учения, чтохотящий цели должен хотеть и средств, тем не менее, при своей любви ксправедливости и своей непрактичности он содрогается перед мыслью употребитьсредства, кажущиеся ему чересчур низменными или не имеющими себе оправданияпо своей беспощадности. Он не хочет даже, чтобы заговорщики произнесликлятву: "Пусть клянутся жрецы, трусы и плуты". Они должны верить друг другубез клятвенного уверения и хранить общую тайну без клятвенного обещания. Икогда предлагают убить вместе с Цезарем и Антония, - предложениенеобходимое, на которое он как политик должен был согласиться, - то уШекспира, как и у Плутарха, он отвергает это из человечности: "Наш путьсделается тогда слишком кровавым, Кассий!" Он чувствует, что его волясветла, как день; он страдает от необходимости заставить ее пустить в ходтемные, как ночь, средства. О заговор, если тебе и ночью - когда злу наибольшая свобода - стыднопоказывать опасное чело свое, где же найдешь ты днем трущобу, достаточномрачную, чтобы скрыть чудовищное лицо твое? В деле, торжество которого обусловлено убийством из-за угла, Брут всегоохотнее желал бы одержать победу без умолчания и без насилия. Гете сказал:"Совесть имеет только созерцающий". Человек действующий не может иметь ее,пока он действует. Кто бросается в действие, тот отдает себя во власть своейнатуре и посторонним силам. Он действует правильно или неправильно, новсегда инстинктивно, часто глупо, если возможно - гениально, никогда вполнесознательно, но с неудержимостью инстинкта, или эгоизма, или гениальности.Брут, даже и действуя, хочет остаться чистым. Крейсиг и после него Дауден назвали Брута жирондистом, противопоставивего, как контраст, его шурину, Кассшо, своего рода якобинцу в античномкостюме. Это сравнение удачно лишь постольку, поскольку здесьподразумевается меньшая или большая склонность к применению насильственныхсредств; оно хромает, если мы подумаем о том, что Брут живет в разреженномвоздухе абстракции, лицом к лицу с идеями и принципами; Кассий же, наоборот,в мире фактов, ибо якобинцы были, конечно, столь же упрямыми теоретиками,как любой жирондист. Брут у Шекспира - строгий моралист, крайне заботящийсяо том, чтобы на его чистом характере не оказалось ни одного пятна, Кассийже, напротив, вовсе не тщится сохранить нравственную чистоту. Он прямо завидует Цезарю и открыто признается, что ненавидит его;однако он не низок, потому что зависть и ненависть поглощаются у негополитической страстью в ее великом выводе. И в противоположность Бруту онхороший наблюдатель, сквозь слова и поступки людей он как бы проникает в ихдуши. Но так как Брут, по своему положению близкого друга Цезаря, намеченвождем заговора, то его неполитичная, неблагоразумная воля постоянноодерживает верх. Когда позднее Гамлет, столь преисполненный сомнения, ни на минуту неколеблется в вопросе о своем праве убить короля, то это объясняется тем, чтоэтот случай был только что исчерпан в изображении характера Брута. Брут - тот идеал, который жил в душе Шекспира и который живет в душевсех лучших людей, - идеал человека, в своей гордости стремящегося преждевсего сохранить руки свои чистыми и дух свой высоким и свободным, если быдаже таким путем ему пришлось видеть неудачу своих предприятий и крушениесвоих надежд. Он не желает принимать от других клятву, он слишком горд для этого.Пусть они обманывают его, если хотят. Может статься, что этими другимируководит их ненависть к великому человеку, и что они радуются при мыслинасытить свою зависть его кровью; Брут преклоняется перед этим человеком ихочет жертвоприношения, а не резни. Другие боятся действия, котороепроизведет речь Антония к народу. Но Брут изложил народу причины, побудившиеего к убийству, так пусть же теперь Антоний скажет все, что может в пользуЦезаря. Разве не заслуживал Цезарь похвал? Он сам желает, чтобы Цезарь лежалв могиле, окруженный почестями, хотя и потерпевший кару, и он слишком горд,чтобы следить за Антонием, приблизившимся в качестве друга, хотя в то жевремя и старого друга Цезаря, и оставляет форум еще прежде, чем Антонийначал свою речь. Многим знакомы такого рода настроения. Многие совершалитакого рода неразумные поступки, из гордости не заботясь о неблагоприятном,быть может, исходе, совершали их в силу антипатии к способу действий,внушаемому осторожностью, которая кажется низменной человеку высокой души.Многие, например, говорили правду, когда глупо было говорить ее, илипренебрегали случаем отомстить, потому что слишком низко ценили своеговрага, чтобы искать возмездия за его поступки, и через это упускаливозможность сделать его безвредным на будущее время. Можно так интенсивноощущать необходимость доверия или, наоборот, так интенсивно чувствоватьненадежность друзей и презренность врагов, что гнушаться всякой меройпредосторожности. На основе родственного с этим инстинктивного чувства Шекспир и создалсвоего Брута. С примесью юмора и гениальности он был бы Гамлетом истановится Гамлетом. С примесью отчаянной горечи и презрения к людям он былбы Тимоном и становится Тимоном. Здесь, на высоте своей, он благородный,великий человек характера и человек доктрины, слишком гордый, чтобы хотетьбыть осмотрительным, и слишком плохой наблюдатель, чтобы быть практичным;этот человек поставлен в такое положение, что не только жизнь и смерть длядругого и для него самого, но благополучие государства, более того, судя повиду, благополучие цивилизованного мира зависит от решения, которое онпримет. Рядом с ним Шекспир поставил образ, представляющий его женский pendant,вполне подходящий к нему и слившийся с ним воедино, его двоюродную сестру ижену, его родственницу и возлюбленную, дочь Катона в супружестве с ученикомКатона. Здесь и, несомненно, только здесь - поэт дал нам рисовавшуюся в егомечтах картину идеального брака. В сцене между Брутом и Порцией поэт дал место мотиву, которым он ужпользовался однажды: мотиву озабоченной жены, умоляющей мужа посвятить ее всвои великие планы. В первый раз он встречается в первой части "Генриха IV",где леди Перси просит своего Генриха сообщить ей, что он замышляет.Екатерина делает здесь описание настроения и поведения Горячки, совершенносоответствующее описанию произошедшей в Бруте перемены, которое делаетПорция. Притом же и у того, и у другого однородные намерения. Но леди Персиничего не удается узнать. Ее Генрих, бесспорно, любит ее, любит еевременами, между двумя стычками с врагом, смелой и веселой любовью, но онлюбит ее без всякой чувствительности, и о каком-нибудь духовном общениимежду ними нет и речи. Здесь, когда Порция просит своего супруга поведать ей причины своейпечали, Брут, правда, сначала отвечает ей уклончиво ссылкой на своездоровье, но когда она словами, которые Плутарх вкладывает ей в уста иантичную откровенность которых Шекспир только смягчил немножко, настойчивоподчеркивает, что чувствует себя униженной этим недостатком доверия, тогдаБрут дает ей искренний и прекрасный ответ. Когда же она затем (опять-таки поПлутарху) рассказывает ему о том, как однажды, чтобы испытать своютвердость, она вонзила себе нож в бедро и не испустила ни стона от боли,тогда он восклицает, повторяя слова, вложенные ему в уста у Плутарха: "Обоги, соделайте меня достойным такой благородной жены!" - и обещаетрассказать ей все. Однако, ни Шекспир, ни Плутарх не находят благоразумным эточистосердечное признание. Ибо не Порция виновата в том, что не выдала всего.Когда наступит решительный момент, она не может ни молчать, ни владетьсобой. Она обнаруживает свой страх и свою тревогу перед отроком Люпием исама восклицает: Дух у меня мужской, но силы женские. Как трудно женщине хранить тайну! размышление, очевидно, принадлежащее не Порции, а составляющеесобственную житейскую философию Шекспира, которую он не хотел оставить просебя. У Плутарха она даже падает замертво, так что ложная весть о ее кончиненастигает Брута за минуту перед тем, как должно совершиться убийство Цезаря,и ему нужно все его самообладание, чтобы в не изнемочь. Из характера, которым Шекспир наделил, таким образом, Брута, вытекаютдве большие сцены, служащие фундаментом пьесы. Первая - это чудеснопостроенная, делающаяся поворотным пунктом трагедии сцена, где Антонии,произнося с согласия Брута речь над трупом Цезаря, подстрекает римлян противубийц великого полководца. С самым редким искусством Шекспир разработал уже речь Брута. Плутархрассказывает, что Брут, когда писал по-гречески, старался усвоить себесентенциозный и лаконический стиль, и он приводит ряд примеров этого стиля.Так, Брут писал самийцам: "Ваши соображения долги, действия медлительны -каков, думаете вы, будет конец их?", или в другом письме: "Ксантийцы,пренебрегшие моею кротостью, сделали свое отечество могилой отчаявшихсялюдей. Патарейцы, сдавшись, сохранили свою свободу и права. Выбирайте жетеперь между здравым смыслом патарейцев и судьбой ксантийцев!" Посмотрите, что сумел сделать из этих намеков Шекспир: Римляне, сограждане, друзья! Слушайте мое оправдание и не нарушайтемолчания, чтобы могли слышать все; верьте мне ради чести моей и не откажитев должном уважении моей чести... Если между вами есть хоть один искренний друг Цезаря, - я скажу ему,что Брут любил Цезаря не меньше его. Если затем этот друг спросит: отчего жевосстал Брут против Цезаря? - я отвечу ему: не оттого, что я меньше любилЦезаря, а оттого, что любил Рим больше... - и так далее в лаконическом стиле антитез. Шекспир сделал сознательнуюпопытку заставить Брута говорить тем языком, который он выработал себе, и сосвоим гениальным даром угадывания воспроизвел греческую риторику Брута: Цезарь любил меня - и я оплакиваю его; он был счастлив - и я уважалего; но он был властолюбив - и я убил его. Тут все - и слезы за любовь, ирадость счастью, и уважение за доблести, и смерть за властолюбие. С необычайным и вместе с тем благородным искусством достигает онкульминационного пункта в вопросе: "Есть между вами человек столь гнусный,что не любит своего отечества? Есть - пусть говорит: только он и оскорбленмной", и когда в ответ раздается: "Никто, Брут, нет между нами такого",следует спокойная реплика: "А когда так, то никто и не оскорблен мной". Еще более достойная удивления речь Антония замечательна, во-первых ипрежде всего, сознательным различием в стиле. Здесь нет антитез, нетлитературного красноречия, но есть красноречие устное, самого сильногодемагогического характера; речь начинается с того самого пункта, где Брутоставил слушателей. Оратор в виде вступления категорически заявляет, чтоздесь будет говориться над гробом Цезаря, а не во славу его и при этомподчеркивает до утомления, что Брут и другие заговорщики - все, всеблагородные люди. Затем это красноречие вздымается, гибкое и могучее в своемхорошо рассчитанном crescendo, в самой глубине своей вдохновляемоечувствами, которые дышат пламенным энтузиазмом к Цезарю и жгучимнегодованием на совершенное над ним убийство. Под впечатлением того, чтоБрут завоевал в свою пользу настроение толпы, насмешка и негодование сначаланадевают маску, потом маска слегка, затем немного больше, затем еще большеприподнимается и, наконец, страстным движением руки срывается иотбрасывается прочь. Здесь Шекспир снова сумел мастерски воспользоваться указаниями, хотя искудными, которые дал ему Плутарх: "По обряду и обычаю Антоний произнес надгробное слово над Цезарем, икогда увидал, что народ необычайно взволнован и тронут его речью, онвнезапно к похвальной речи Цезарю присоединил то, что считал подходящим длятого, чтобы пробудить сострадание и воспламенить душу слушателей". Послушайте, что сделал из этого Шекспир: Друзья, римляне, сограждане, удостойте меня вашего внимания. Невосхвалять, а отдать последний долг хочу я Цезарю. Дурные дела людейпереживают их, хорошие - погребаются часто вместе с их костями. Пусть будетто же и с Цезарем! Благородный Брут сказал вам, что Цезарь был властолюбив;если это справедливо - это важный недостаток, и Цезарь жестоко поплатился занего. Я пришел сюда с позволения Брута и прочих, потому что Брут благороден- таковы и все они: все они благородные люди, - чтобы сказать надгробноеслово Цезарю. Он был мне друг, добр и справедлив в отношении ко мне; но Брутговорит, что он был властолюбив, а Брут - благородный человек. Затем Антоний возбуждает сперва сомнение во властолюбии Цезаря,упоминает о том, как он отказался от царской короны, трижды отказался отнее. Разве же это было властолюбие? Вслед за этим он переходит к вопросу,что Цезарь ведь все-таки был когда-то любим, и ничто не запрещает оплакиватьего. Потом, с внезапной вспышкой: О, где же здравый смысл? Бежал к безумным зверям, и люди лишилисьрассудка! Сердце мое в этом гробе с Цезарем: я не могу продолжать, пока ононе возвратится ко мне. И вот следует призыв сострадания к этому величайшему мужу, словокоторого еще вчера могло противостать вселенной, и перед которым теперь,когда он лежит здесь, самый ничтожный человек не хочет поклониться.Несправедливо было бы держать к народу подстрекающую речь, несправедливоотносительно Брута и Кассия, "которые - как вы знаете - благородные люди"(вставленные слова звучат, как насмешка, покрывающая собой похвалу), нет, онскорее готов обидеть умершего и самого себя. Но вот у него пергамент, - он,конечно, не станет читать его вслух, - но если бы народ узнал егосодержание, то бросился бы лобызать раны умершего и омочил бы свои платки вего священной крови. - И когда громкие требования узнать содержаниезавещания смешиваются с проклятиями убийцам, Антоний встречает их упорнымотказом. Вместо того, чтобы приступить к чтению, он развертывает передглазами народа продырявленный кинжалами плащ Цезаря. Здесь у Плутарха стояло: "Напоследок он развернул плащ Цезаря, весь окровавленный и исколотыйударами кинжалов, и назвал виновников убийства злодеями и отцеубийцами". Из этих немногих слов Шекспир создал это чудо разжигающего красноречия: Вы знаете эту тогу. Я помню даже время, когда Цезарь впервые надел ее;это было летним вечером, в его ставке, после победы над нервиенцами.Смотрите, вот здесь проник кинжал Кассия. Посмотрите, какую прореху сделалзавистливый Каска. Сквозь эту пронзил его так любимый им Брут; видите ли,как хлынула кровь Цезаря, когда он извлек назад проклятое железо; точно какбудто она бросилась в двери, чтобы удостовериться, действительно ли Брутпостучал в них так неприязненно. Брут, вы знаете, был любимец Цезаря. Вы, обоги - свидетели, как сильно любил он его! Это был жесточайший из всехударов, потому что, когда благородный Цезарь увидал, что и Брут разит его -неблагодарность, сильнейшая рук изменников, превозмогла; надорвалосьдоблестное сердце, он закрыл лицо тогой и пал к подножью Помпеевой статуи, скоторой ручьями струилась кровь его. И как же гибельно это падение,сограждане! И я, и вы - все мы пали, и торжествует над нами кровавая измена!Вы плачете? Вижу, пробудилось сострадание в сердцах ваших; прекрасны этислезы. О, добрые души, вы видели раны только цезаревой тоги - и плачете. Смотрите, вот он сам, исколотый, как видите, изменниками! Он открывает труп Цезаря. И лишь тогда следует чтение завещания,осыпающего население Рима дарами и благодеяниями, завещания, которое Шекспирприбавил от себя и приберег к концу. Неудивительно, что даже Вольтер был так поражен красотой этой сцены,что ради нее перевел три первых действия драмы и сам написал, правда, весьмабесцветное, подражание ей в заключении своей "Mort de Cesar". По поводу ееже он в своем, посвященном Болингброку "Di scours sur la tragedie"отзывается с таким восторгом и такой завистью о свободе английской сцены. В двух последних актах Брут несет возмездие за свое деяние. Онучаствовал в убийстве из благородных, бескорыстных, патриотическихпобуждений, но все же его не минует проклятие его поступка, все же онпоплатится за него счастьем и жизнью. Это нисходящее действие в двухпоследних актах - как обыкновенно у Шекспира - производит меньше впечатленияи меньше приковывает к себе зрителей, чем восходящее действие, наполняющеездесь первые три акта; но оно имеет одну содержательную, глубокомысленную,блестяще построенную и проведенную сцену, - сцену спора и примирения междуБрутом и Кассием в четвертом акте, заканчивающемся явлением духа Цезаря. Содержательна эта сцена потому, что дает нам всестороннюю картину двухглавных характеров - строго честного Брута, возмущающегося средствами,которыми Кассий добывает себе деньга, безусловно, однако, необходимые для ихпохода, и политикой довольно индифферентного в нравственных вопросах Кассия,который, однако, никогда не преследует своей личной выгоды. Глубокомысленнаона, потому что представляет нам неизбежные последствия противозаконного,мятежного действия: жестокость в поступках, бесцеремонность в приемах,апатичное одобрение бесчестного образа действий у подчиненных, раз узыавторитета и дисциплины порвались. Блестяще построена она, потому что сосвоими сменяющимися настроениями и своей возрастающей дисгармонией, котораяпод конец переходит во взволнованное и задушевное примирение, она драматичнав самом высоком значении этого слова. Что Брут являлся в мыслях Шекспира истинным героем трагедии,обнаруживается с самой яркой очевидностью в том, что он заключает пьесупохвальной речью, вложенной в уста Антонию в плутарховой биографии Брута. Яразумею знаменитые слова: Из всех заговорщиков он был благороднейший. Все они совершилисвершенное ими из ненависти к Цезарю; только он один - из благороднойревности к общественному благу. Жизнь его была так прекрасна; все началасоединялись в нем так дивно, что и сама природа могла бы выступить и сказатьвсему миру: да, это был человек! Совпадение между этими словами и прославленной репликой Гамлета прямобросается в глаза. Всюду в "Юлии Цезаре" чувствуется близость Гамлета. КогдаГамлет так долго медлит со своим покушением на жизнь короля, так сильноколеблется, сомневается в исходе и в последствиях, хочет все обдумать и самсебя винит за то, что слишком долго раздумывает, это, наверно, зависит оттого обстоятельства, что Шекспир переходит к нему прямо от Брута. Его Гамлеттолько что видел, так сказать, какая участь выпала на долю Брута, и этотпример не ободрителен ни по отношению к убийству отчима, ни по отношению кдействию вообще. Кто знает, не находили ли порой в этот период времени на Шекспиратревожные думы, под влиянием которых он едва был в состоянии понять, какможет кто-либо хотеть действовать, брать на себя ответственность, бросатькамень и заставлять его катиться, - в чем состоит всякое действие. Ибо, кактолько мы начнем размышлять о непредвиденных последствиях того или другогодействия, о всем, что могут из него сделать обстоятельства, то всякоедействие в более крупном стиле становится невозможным. Поэтому лишь самыенемногие старые люди понимают свою молодость; они не посмели бы и не смоглибы еще раз действовать так, как действовали тогда, не заботясь опоследствиях. Брут образует переход к Гамлету, а Гамлет вырос в душеШекспира во время разработки "Юлия Цезаря". Быть может, переход был такого рода: занимаясь этим Брутом, которому,подстрекая его к убийству, постоянно напоминают о Бруте Старшем,притворившемся безумным и изгнавшим тирана, Шекспир был вынужденостановиться несколько на этом образе, каким он обрисован у Ливия, образе,чрезвычайно популярном вообще. Но Брут Старший - это Гамлет перед Гамлетом,одно уже имя которого, найденное поэтом в одной старинной драме у СаксонаГрамматика пробудило в нем известные настроения. То было имя, данное имсвоему мальчику, так рано отнятому у него смертью.

ГЛАВА XL

Дата добавления: 2015-10-24