|
Читайте также: |
И далее, когда я надевал цилиндр, брал зонт, собираясь домой, я с особенной нежностью произносил: «И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или ка-кая-нибудь ни-точ-ка...». Именно вот эти трогательные предметы: «...сенца кусочек, ниточка...».
Я шел робкой походкой к центру сцепы и на словах:
«...к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из пего выбрасывали всякую дрянь...» —
раскрывал зонт, быстро прикрываясь им от этой самой дряни, выбрасываемой из окна.
Подобно мечтателю из «Белых ночей», Акакий Акакиевич рассеян, вернее, сосредоточен в себе. Он живет в том мире, который создал, переписывая буквы.
«Ни один раз в жизни не обратил он внимания на
то, что делается и происходит
всякий день
на улице.
...И только
разве
если,
неизвестно откуда взявшись,
лошадиная морда
помещалась ему на плечо...».
В это мгновенье я опускал зонт, закрываясь им, как щитом, и, быстро его вращая, подобно колесу, продолжал:
«... и напускала ноздрями
целый ветер... (!)
в щеку...
тогда только замечал он,
что он
не на середине строки,
а, скорее,
на середине улицы...».
Мой зонт, в данном случае — вращающееся колесо, замедлял свой бег, я закрывал его и садился на маленькую скамеечку, то есть тем самым привадил моего героя домой.
«Приходя домой, он садился гот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал бог на ту пору.
Заметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на дом... Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь, заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра?»
Пришла пора оставить моего второго героя и перейти к третьему. Как это сделать? Вот пришел домой Акакий Акакиевич, съел свою говядину с луком и заснул на скамеечке, оставив слева цилиндр, справа — открытый зонт.
А город не спит. У юрода своя большая жизнь. В городе происходят события.
Медленно, как сквозь сон, возникают строки «Медного всадника», найденные мною в вариантах:
«Над Петербургом омраченном
Осенний ветер тучи гнал;
Нева в теченьи возмущенном,
Шумя, неслась... Упрямый вал,
Как бы проситель беспокойный,
Плескал в гранит ограды стройной
Ее широких берегов.
Среди бегущих облаков
Вечерних звезд не видно было,
Огонь светился в фонарях;
По улице взвивался прах;
И буйный вихорь выл уныло,
Клубя капоты дев ночных
И заглушая часовых».
Таким был Петербург, когда уснул Акакий Акакиевич. В вариантах «Медного всадника» увлекшие меня своей красотой и эти строфы:
«Порой той поздней и печальной
(в том доме, где стоял и я)
Один, при свете свечки сальной,
В конурке пятого жилья
Сидел чиновник. Скоро, смело
Перо привычное скрипело, —
Как видно, малый был делец.
Работу кончил наконец,
Задул огарок, лег в постель,
Под заслуженную шинель,
И стал мечтать...».
Я покинул Акакия Акакиевича, но ввел еще какого-то неизвестного чиновника, который ведет себя совершенно так же, как и гоголевский герой. Казалось бы, зачем он мне? Да, пожалуй, не нужен... Но нужен, если думать о классе чиновников, одинаково чувствующих, одинаково живущих, — бедно и скучно. Их много таких, похожих друг на друга, незаметных, маленьких людей.
Из этой как бы прелюдии вырастает третий герой.
Итак:
«В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой...
Мы будем нашего героя
Звать этим именем. Оно
звучит приятно; с ним давно
Мое перо к тому же дружно.
Прозванья нам его не нужно.
Хотя в минувши времена Оно,
быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне, где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Но долго он заснуть не мог
В волненьи разных размышлений.
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег. Что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего ленивцы,
Которым жизнь куда легка!
Что служит он всего два года;
Он также думал, что погода
Не унималась; что река
Все прибывала; что едва ли
С Невы мостов уже не сняли
И что с Парашей будет он
Дни на два, на три разлучен...
Так он мечтал. И грустно было
Ему в ту ночь, и он желал,
Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито...».
О «Медном всаднике» следует сказать особо.
Труднее всего мне давался образ Евгения. Евгений тесно вплетается в пейзаж города. Он от него неотделим.
Он всегда на фоне Петербурга, город живет рядом с ним, является как бы неотделимой от героя средой. С первых же строф он на фоне действующего, динамического города-красавца, где бушует ветер, колышется грозно Нева. Евгений одинок, и всегда в борьбе с каменной громадой. Он думает о Петербурге, вспоминая Парашу, он озабочен не только своей судьбой, но и тем, что повелит ему завтра природа: какой будет Нева, как пройдет надвигающееся наводнение. Бедняки зависят от стихии природы и больших людей, властвующих над теми, у кого нет чинов, денег и дворцов. Этот комплекс полон величия и гнева.
Евгений — песчинка среди неумолимой стихии. Но оп не похож на Башмачкина, он обедневший дворянин. Пушкинские стихи облачают его в некое величие, невзирая на его бедность. Евгений протестует наедине с собой, наедине со своими мыслями. Он непокорно несет свою судьбу, хочет победить бедность и, сжав зубы, живет для лучшего будущего. Он несколько озлоблен, он даже негодует:
«... Ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего ленивцы,
Которым жизнь куда легка!»
В Евгении есть дворянская выправка, прямая спина, красивая посадка головы — еще непокорная, гордая. Таким он был у меня в первом своем появленир1. Он горд и легок, хотя и не думает о своем происхождении. Он уже отщепенец, демократ по духу. Он любит простую, бедную Парашу.
Первый акт идет к своему финалу. Все герои вышли на сцену. У каждою своя судьба, свой характер. Ио все они стоят перед неизвестностью. Акт заканчивается тремя репликами моих героев.
Выходя осторожно на авансцену, я говорю:
«Неужели же могут жить под таким небом разные серд-ди-тые... люди?»
«В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сер-ди-тее всякого рода департаментов...».
И, уже почти удаляясь за кулисы и оглядываясь на своих уснувших: героев, я произношу третью фразу:
«и чтобы дождь в окно стучал не так сер-ди-то...».
АНТРАКТ
Удаляясь таким образом, я выступаю в роли доброжелателя, я берегу их сон, зная, что их ждут, может быть, грозные события.
Первый акт — это затишье перед грозой. События еще не пришли. Они впереди.
Второй акт полон действия. Сюжет разворачивается. Наводнение преграждает путь Евгению к Параше. Он предчувствует беду. Акакий Акакиевич обнаруживает, что его шинель устарела и что нужна, как утверждает портной Петрович, новая шинель. Мечтатель, тот встретил чудесную девушку Настеньку и пока что не может прийти в себя от счастья.
Во втором акте скрестились три сюжета, события вошли в жизнь моих трех героев, и каждому из них страшно. Мечтателю страшно от нахлынувшего счастья, Евгению — от взбесившейся Невы, Акакию Акакиевичу от того, что нет денег на новую шинель.
Реплика мечтателя из «Белых ночей» Ф, М. Достоевского.
А в центре стоит город, Нева, наводнение. «... Народ зрит божий гнев и казни ждет...».
Город, как символ самодержавия, грозен и беспощаден.
АКТ ВТОРОЙ
«Я пришел назад в город очень поздно, — говорю я, выходя на сцену, —
и уже пробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла по набережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души... Я шел и пел... Вдруг со мной случилось самое неожиданное приключение.
В сторонке, прислонившись к перилам канала, стояла женщина; облокотившись на решетку, она, по-видимому, очень внимательно смотрела на мутную воду канала... Она, кажется, не слыхала шагов моих, даже не шевельнулась, когда я прошел мимо, затаив дыхание и с сильно забившимся сердцем.
...и вдруг я остановился как вкопанный. Мне послышалось глухое рыдание. Да! я не обманулся: девушка плакала, и через минуту еще и еще всхлипывание... Я воротился, шагнул к ней... но... девушка очнулась, оглянулась, спохватилась, потупилась и скользнула мимо меня по набережной.
Я тотчас же пошел вслед за ней, но она догадалась, оставила набережную, перешла через улицу и пошла по тротуару.
...Вдруг один случай пришел мне на помощь». Знакомство Настеньки и мечтателя состоялось. Мне предстоит передать диалог, он лиричен. В нем большое, трепетное волнение мечтателя, робость и застенчивость Настеньки.
«Дайте мне руку, — сказал я моей незнакомке, — и оп не посмеет больше к вам приставать. Она молча подала мне свою руку, еще дрожавшую от волнения и испуга...
— Вот видите, зачем же вы тогда отогнали меня? Если б я был тут, ничего бы не случилось...
— Но я вас не знала... —
отвечает Настенька, открывая свой маленький белый зонтик на голубой подкладке,
...я думала, что вы... тоже...
— А разве вы теперь меня знаете?
— Немножко. Вот, например, отчего вы дрожите?
— О, вы угадали с первого раза!... Точно, я робок с женщинами... Я в каком-то испуге теперь. Точно сон, а я даже и во сне не гадал, что когда-нибудь буду говорить хоть с какой-нибудь женщиной.
— Как? неужели?..
— Да, если рука моя дрожит, то это оттого, что никогда еще ее не обхватывала такая хорошенькая маленькая ручка, как ваша. Я совсем отвык от женщин; то есть я к ним и не привыкал никогда; я ведь один... Поверите ли, ни одной женщины, никогда, никогда! Никакого знакомства!
С неожиданной страстью вырывается у мечтателя:
...и только мечтаю каждый день, что наконец-то когда-нибудь я встречу кого-нибудь. Ах, если бы вы знали, сколько раз я был влюблен таким образом!..
И лукавый и любопытный легкий вопрос Настеньки:
— Но как же, в кого же?
— Да ни в кого... в ту, которая приснится во сне... Правда... я встречал двух-трех женщин, но какие они женщины? Это все такие хозяйки...
— Хорошо, хорошо! Но скажите мне, почему вы узнали, что я такая женщина, с которой... ну... одним словом, но хозяйка, как вы называете. Почему вы решились подойти ко мне?»
В жизнь мечтателя вошло событие: он встретил чудесную девушку, умную, чистую, ту, о которой мечтал долгие годы. Счастливый, он бродит по городу, не решаясь воротиться домой. И тут я перехожу к «Модному всаднику»:
«Сонны очи
Он наконец закрыл. И вот
Редеет мгла ненастной ночи,
И бледный день уж настает...
Ужасный день!»
К этому времени я сижу па стуле, моя голова опущена на спинку, повернутую в сторону зрительного зала. Медленно поднимаю голову, чтобы посмотреть в очи этому дню, полному грозных событий.
«Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури...
И спорить стало ей невмочь...».
Я обозреваю строго и сурово разворачивающуюся передо мной картину:
«Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась...
...И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен».
На этих строках я медленно подымаюсь, вырастая неумолимо и грозно:
«Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревна, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища —
Плывут по улицам!»
Я простираю руку, подобно тому, как простерта рука Петра Первого на гениальном монументе Фальконе.
«... Народ
Злит божий гнев и казни ждет.
Увы! все гибнет: кров и пища!..
Где будет взять?»
Рука падает, я склоняюсь, голова моя падает снова на спинку стула — это отчаяние народа.
Однако строфы Пушкина ведут меня дальше. Я снова поднимаю голову и веду рассказ, вот-вот возникнет Евгений.
«Тогда на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный Евгений...
... Боже, боже! там —
Увы! близехонько к волнам,
Почти у самого залива —
Забор некрашеный, да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта... Или во сне
Он это видит? Иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может!»
Отчаяние Евгения дошло до предела. Он приподымается, безумными очами обводит все вокруг. Рука простирается над пространством, где:
«Вкруг него
вода и больше ничего!»
Но эта же рука, дрогнув и вытянувшись достала рукой Петра.
«И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне».
Я подхожу к монтажному узлу, именно: «Кумир на бронзовом коне!» — гневно говорю я. И продолжаю еще более гневно: «Есть в Петербурге сильный враг...» (текст Гоголя).
Каким образом я делаю этот монтажный узел?
В сцене наводнения я как бы оседлал стул, ибо Петр — властелин города — сидит на своем коне, и несчастный Евгений тоже сидит «на звере мраморном верхом». К концу сцены наводнения я вырастаю и простираю вперед руку, подобно Петру, каким его изобразил Фальконе.
Затем резко ухожу в сторону, указываю па только что бывшего здесь Петра: «Есть в Петербурге сильный враг», и продолжаю: «...всех получающих 400 рублей в год жалованья или около того».
Кто мог это сказать? Обедневший дворянин Евгений, подобный тем, кто стоял тут недавно па Сенатской площади и не хотел присягать Николаю I. Тема декабрьского восстания составляет подтекст моего Евгения, но здесь она проходит еще только на одну секунду, чтобы тут же угаснуть... так как далее у Гоголя следует:
«Враг этот, никто другой»... —
я делаю большую паузу, чтобы уйти в робкого Акакия Акакиевича, зябко потирающего руки, и заканчиваю:
«...как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров...».
Бунт не состоялся. Жизнь входит в свои берега. Бедные чиновники продолжают покорно бегать в свои департаменты.
«В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их».
Подхожу к вешалке, снимаю висящий на ней плед, обертываю его вокруг шеи и выхожу на мороз, на петербургские улицы, по которым бегут на службу мелкие чиновники, вроде Башмачкина, мечтателя, Евгения...
«В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарования к должностным отправлениям».
Мелкими шажками обегаю я вокруг вешалки, стараясь «как можно скорее перебежать пять-шесть улиц». По вот я начинаю недоумевать. Оказывается:
«Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно
стало
пропекать (!?)
в спину и плечо (?)
В чем дело, думаю я, совершая свое путешествие в департамент. Да, пропекать, «несмотря на то, что он старался пере-бе-жать...».
Я еще усерднее бегу, мелким бесом, так сказать почти приплясывая, стараясь «перебежать как можно скорее законное пространство».
«Он подумал, наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели».
Мой бедняга Акакий Акакиевич наконец-то догадался. Он озабоченно снимает свой плед (шинель), расстилает его на полу и, опустившись на колени, как очень близорукий человек, обследует каждый вершок своей шинели.
«Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он
открыл,
что
в двух-
трех местах,
именно,
на спине (пауза, рассматривает)
и на плечах (пауза, рассматривает)
она сделалась точная серпянка: сукно до того
истерлось,
что сквозило,
и подкладка
расползлась. Увидевши в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести... к Петровичу, (!) портному, жившему где-то в четвертом этаже...».
Здесь я меняю «декорацию» и ввожу новое лицо: портного Петровича.
Я снимаю свой пиджак, остаюсь в жилете, как и подобает портным, сажусь на плед, сложивши по-портновски крест-накрест ноги и положив на колени свой пиджак. Я вооружен огромными ножницами, которыми и орудую, склонившись над пиджаком.
«Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу... Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше двух рублей.
Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самой хозяйкой, и вступил, наконец, в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша».
Далее разговаривают три человека: Акакий Акакиевич, Петрович и я.
Первым вступает Акакий Акакиевич, наблюдающий за Петровичем.
«Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился на темноту и даже на самую витку, ворча вполголоса».
Петрович:
«Не лезет, варварка!» Уела ты меня, шельма этакая!»
Далее я:
«Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович сердился... Акакий Акакиевич смекнул это и хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но уж дело было начато. Петрович прищурил на него очень пристально свой единственный глаз, и Акакий Акакиевич невольно выговорил:
— Здравствуй, Петрович!
— Здравствовать желаю, сударь».
Поднимаюсь с пола и с пиджаком в руках, в позе просителя, стою перед Петровичем, который гоже своего рода «начальник». Мой Акакий Акакиевич, вроде кролика в эту минуту, ждет своей участи.
«А я вот того, Петрович... шинель-то, сукно... вот видишь, везде в других местах совсем крепкое... оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того... на спине, да еще вот на плече одном попротерлось, да вот на этом плече немножко... видишь? вот и все. И работы немного...».
Оставим в сторонке Акакия Акакиевича <я покажем Петровича — не портным совсем, а скорее грозным воплощением рока:
«Нет (!),
нельзя поправить:
худой гардероб!» (!)
О, каким несчастным сделался мой Акакий Акакиевич:
«Отчего же нельзя, Петрович? —
ведь только всего, что на плечах поистерлось;
ведь у тебя есть же какие-нибудь...
ку-сочки?»
умоляет мой бедняк. Но грозно и высокомерно звучит голос Петровича:
«Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, да нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой — а вот уже оно и ползет...
— Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку.
— Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что... Только слава, что сукно, а подуй ветер, так разлетится.
— Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..
— Нет, ничего нельзя сделать. Дело совсем плохое. Уж вы лучше, как прядет зимнее холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому что чулок не греет... а шинель уж, видно, вам придется новую делать.
— Как же новую? (!) — завопил мой бедный Акакий Акакиевич, —
— ведь у меня и денег на это нет (!').
— Да (О, новую (!),—
неумолимо твердит свое Петрович. —
— Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того?
— То есть, что будет стоить?
— Да-
— Да три полсотни с лишком надо будет приложить.
— Полтораста рублей за шинель (!!) — вскрикнул бедный Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть, в первый раз от роду, ибо отличался всегда тихостью голоса».
Петрович, уперши руку в бок и непринужденно играя ножницами, словно давая понять Акакию Акакиевичу, что он не какой-нибудь захудалый портной, ставящий заплаты, говорит:
«— Да-с, да еще какова шинель. Если положить на воротник куницу, да пустить капюшон на шелковой подкладке, так и в двести войдет.
— Петрович, пожалуйста, — говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом, не слыша и не стараясь слышать сказанных Петровичем слов и всех его эффектов: — как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила.
— Да нет... —
отвечает Петрович, небрежно бросая ножницы в сторону, как бы давая этим понять, что визит окончен, —
...это выйдет — и работу убивать, и деньги попусту тратить, — сказал Петрович, и Акакий Акакиевич после таких слов вышел, совершенно уничтоженный».
Акакий Акакиевич натягивает пиджак на плечи и сгорбившись, неверными шагами двигается вдоль авансцены, произнося:
— «Вышед на улицу, Акакий Акакиевич был как во сне.
«Этаково-то дело этакое», — говорил он сам себе: «я, право, и не думал, чтобы оно вышло того...»...«так вот как! наконец, вот что вышло! а я, право, совсем и предполагать не мог, чтобы оно было этак»... «Так этак-то! вот какое уж, точно, никак неожиданное того... этого бы никак... этакое-то обстоятельство!..» Сказавши это, он вместо того, чтобы идти домой, пошел совершенно в противную сторону, сам того не подозревая. Дорогою задел его всем нечистым своим боком трубочист и вычернил все плечо ему; целая шапка извести высыпалась па него с верхушки строившегося дома».
Наплывом проходит тема Евгения, который находится в таком же состоянии.
«Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь ему в лицо хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал...»
«Он ничего этого не заметил, и потом уже, когда натолкнулся на будочника, который, поставя около себя свою алебарду, натряхивал из рожка на мозолистый кулак табаку, тогда только немного очнулся, и то потому, что будочник сказал...»
Переходя на басы, я изображаю по-губернаторски важного будочника.
«— Чего лезешь в самое рыло? разве нет тебе трухтуара?»
Но, не обращая внимания на окрик будочника, охваченный мыслью о новой шинели, Акакий Акакиевич лихорадочно набрасывает план осуществления своего замысла:
«...Не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при ее свечке... С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, — и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу...».
«Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен...».
Не помня себя, произносит вдруг Акакий Акакиевич: сшить новую шинель — это грандиозно! Это равносильно творениям Петра Первого.
В эту минуту Акакий Акакиевич велик.
«Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность, словом — все колеблющиеся и неопределенные черты.
Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?..» (!!)
Маленький петербургский чиновник па мгновение трагикомически дорастает до дерзких замыслов Петра.
Я резко поднимаю плед, набрасываю на себя и, выбросив руку вперед, произношу:
«И он как будто околдован,
Как будто силой злой прикован
Недвижно к месту одному.
И нет возможности ему
Перелететь!..»
АНТРАКТ
Выводы могут быть таковы: мечтатель исчез, унося с собой большое счастье. Оно подобно буре, внезапному урагану — эта вошедшая в его жизнь мечта — девушка Настенька.
Евгений чует беду, но еще не знает, что случилось с Парашей.
Акакий Акакиевич пережил мужественно удар и полон творческой идеи: сократить расходы и сшить новую шинель. Он вступает в бой с нищетой. Он дошел до дерзости, он велик в эту пору.
Во втором акте проявляются характеры моих героев. Все они глубоко чувствуют, трепетно встречает каждый свою судьбу — те события, что переворачивают им душу, заставляют их мыслить, страдать, действовать, бороться, преодолевать...
Акакий Акакиевич: делается наиболее активным, предприимчивым, оп дерзко идет к намеченной цели. И третий акт начинается с того, что приносит ему, наконец, Петрович долгожданную шинель — его мечту, его подругу.
Итак, мы переходим к третьему акту, еще более бурно развивающемуся.
АКТ ТРЕТИЙ
«...Это было... трудно сказать, в который именно день, но, вероятно, в день самый торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича, когда Петрович принес, наконец, шинель».
Петрович на вытянутой руке торжественно выносит завернутую в клетчатый шелковый платок новую шинель Акакия Акакиевича.
«Он принес ее поутру, перед самым тем временем, как нужно было идти в департамент. Никогда бы в другое время не пришлась так кстати шинель, потому что начались уже довольно крепкие морозы и, казалось, грозили еще более усилиться».
Положив узелок на стул, Петрович развертывает его.
«Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках, набросил весьма ловко на плечи Акакию Акакиевичу...».
Актер, развернувши шинель, набрасывает ее на самого себя.
«...Последний звук последней речи
Я от нее поймать успел.
Я черным соболем одел
Ее блистающие плечи...»,
...потом потянул и осадил ее сзади рукой книзу; потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку...».
«...На кудри милой головы
Я шаль зеленую накинул;
Я пред Венерою Невы
Толпу влюбленную раздвинул».
Вмонтированные строфы из «Альбома Онегина» являются как бы отголоском того светского Петербурга, где никогда не бывали ни Петрович, ни Акакий Акакиевич. Но ликование их так обоюдно, они оба так счастливы, что сквозь это счастье просвечивает иной мир — мир полного довольства, красоты. Они, эти бедняги, в ту торжественную минуту как бы соприкоснулись с полным блаженством беспечной жизни. Они уподобились тем баловням судьбы, «которым жизнь куда легка...»
«Акакий Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава; Петрович помог надеть и в рукава, — вышло, что и в рукава была хороша.
Петрович не упустил при сем случае сказать, что он так только, потому что живет без вывески на небольшой улице и притом давно знает Акакия Акакиевича, потому взял так дешево, а на Невском проспекте с него бы взяли за одну только работу семьдесят пять рублей».
При этом Петрович с некоторой педантичностью складывает свой шелковый платок и кладет его в карман.
«Акакий Акакиевич об этом не хотел рассуждать с Петровичем... Он расплатился с ним, поблагодарил и вышел тут же в новой шинели в департамент. Петрович вышел вслед за ним и, оставаясь на улице, долго еще смотрел издали на шинель и потом пошел нарочно в сторону, чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать вновь на улицу и посмотреть еще раз па свою шинель с другой стороны, то есть прямо в лицо».
Влюбленными глазами Петрович следит, как идет Акакий Акакиевич по улицам в его новой шинели.
«Последний звук последней речи
Я от нее поймать успел.
Я черным соболем одел
Ее блистающие плечи».
Дата добавления: 2015-07-08; просмотров: 117 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ПОДСТУПЫ К СВОЕМУ ТЕАТРУ 1 страница | | | ПОДСТУПЫ К СВОЕМУ ТЕАТРУ 3 страница |