Филлида 4 страница

В то Рождество, возможно, для того, чтобы вдвойне перестраховаться, отец взял первый за всю войну отпуск. Тётя Милли, он и я, все втроём отправились погостить к другой их сестре, которая жила в Камберленде. Она была замужем за стряпчим из Карлайла: двое их сыновей были на фронте, третий должен был вот-вот пойти в армию; а ещё у них была дочь, самая младшая — Барбара, — всего на полгода старше меня. Я не видел её с 1939 года; она оказалась девочкой застенчивой, но вовсе не дурнушкой, и хотя ей очень недоставало теплоты и задорности Нэнси, с каждым днём нашего двухнедельного пребывания у тётки я находил Барбару всё более привлекательной. Мы с ней не целовались (единственный поцелуй под веткой омелы — не в счёт), но договорились, что вовсе не плохо было бы писать друг другу, стать «друзьями-по-переписке». О Нэнси и Торнкуме я вспоминал всё реже и реже. Домой после Рождества заезжать я не стал, сразу же отправился в школу.

С тех пор я видел Нэнси только один раз, на Пасху. Мне было жаль её, и не только потому, что тётя Милли написала мне в школу, что умер старый мистер Рид: более низменная часть моего «я» с чувством снисходительной жалости смотрела на эту провинциалку, «девушку с фермы», пухленькую и неуклюжую по сравнению с девушкой «нашего круга» — моей изящной кузиной из Карлайла. Мы всё это время писали друг другу длинные письма, и в каждом говорилось о том, как мы мечтаем встретиться снова. Полученный урок не пропал втуне: я сразу же сообщил дома, что кузина Барбара «мне пишет». Переписка получила явное одобрение: тогда же, в пасхальные каникулы, тётя Милли спросила меня, не хочу ли я, чтобы она пригласила Барбару провести у нас часть лета. Я согласился не раздумывая.

Так что в августе она приехала к нам погостить. Мы ездили вместе на велосипедах, играли в теннис, даже — иногда — принимали участие в уборке урожая. Я ни разу не встретил Нэнси. Казалось, со смертью старого мистера Рида религиозности у них поубавилось. Мистер и миссис Рид всё ещё появлялись в церкви, но девушек с ними никогда не было. Мне всё ещё противно было появляться вблизи их фермы, и я старался держаться от неё как можно дальше во время прогулок с Барбарой. Теперь я боялся встречи вовсе не с Биллом Хэннакоттом… впрочем, с Барбарой мне так и не удалось зайти хоть сколько-нибудь далеко. В реальности её застенчивость и благовоспитанность оказались гораздо сильнее тех, несколько завуалированных, чувств, которые проглядывали в её письмах (но, может быть, я прочёл в них больше, чем там на самом деле было). Через пять лет она вызвала ужасный переполох в семье, «превратившись» в католичку (в обращении этом вовсе не было тех интеллектуальных изысков, что у Энтони и Джейн) и вскоре приняв монашеский постриг. Её отвращение ко всему плотскому уже угадывалось за её робким желанием дружить с молодым человеком; проблем с непокорной плотью в отношениях с Барбарой у меня не возникало, хотя мы с ней и поцеловались пару раз под конец её пребывания в нашем доме. Мне требовалось доказать самому себе, что я «переболел» Нэнси. Она-то, бедняжка, наверняка знала, что в пасторском доме гостит «племянница мистера Мартина».

А осенью я получил из дома известие, потрясшее меня необычайно глубоко. Торнкум продаётся. Мэри собралась замуж; молодой мистер Рид так до конца и не оправился от болезни; появилась возможность приобрести в Корнуолле ферму поменьше, недалеко от сестры миссис Рид, где-то близ Лонстона; коров они забирают с собой… все эти объяснения и детали… какое мне до них дело?… но Торнкум без Ридов! Этого я представить себе не мог: почему-то это казалось мне гораздо более страшным нарушением естественного порядка вещей, чем те поистине ужасные потрясения, от которых в то время страдал весь мир вокруг. Думаю, именно тогда я впервые ощутил чувство вины перед ними, чувство, от которого мне полностью так и не удалось избавиться: это я каким-то образом ускорил распад семьи, приблизил смерть старого мистера Рида, продажу фермы, с которой они срослись нераздельно, нигде в другом месте их и представить было невозможно… и дело не только в Нэнси. Я не мог представить себе миссис Рид в другой маслодельне, в другом коровнике, а Мэри или Луизу на тракторе посреди другого поля, не мог увидеть никого в этом саду, на этом дворе, кроме старого мистера Рида, седоусого и кривоногого, в гетрах, с золотыми часами и суковатой палкой. Впервые в жизни я осознал, что дом — это прежде всего люди. Проживи я хоть тысячу лет в доме, где пишу сейчас, он никогда не будет принадлежать мне так, как принадлежал им, и никакие законы о праве владения мне тут не помогут.

И последний кадр.

Много лет спустя, как когда-то говорилось в титрах… если точно — самое начало сентября 1969 года. Я приехал на ферму на две недели; как-то днём я остался совершенно один — Бен и Фиби поехали в Ньютон-Эббот за покупками. Выхожу на крыльцо и вижу — какой-то человек облокотился о калитку, выходящую на просёлок. За ним, у забора — машина. Я окликнул его, подумал — он заблудился. Он молча открыл калитку и пошёл к дому, я вышел ему навстречу. Видно было, что он не деревенский житель. Одет в вязаный жакет на «молнии», с большими отворотами; я решил, что это один из бесчисленных туристов из северных или центральных графств, чьи полчища каждое лето вторгаются в Девон и Корнуолл. Высокий худощавый человек примерно моих лет, волосы гладко зачёсаны назад, на довольно значительную лысину, широкая, чуть смущённая улыбка приоткрывает золотой зуб.

— Извиняюсь за вторжение и всякое такое. — Он говорил с чуть заметным призвуком кокни. Указал большим пальцем за спину, туда, где осталась его «кортина». — Жена тут жила когда-то. Сто лет назад. Сама-то стесняется спросить, можно ей зайти, глянуть одним глазком.

Узнать Нэнси было трудно — она расплылась, погрузнела, крашеные волосы в трогательной попытке сохранить былую привлекательность зачёсаны назад и уложены в причёску «паж», как у хозяйки паба. Нелепые ярко-красные брюки дополнял синий блейзер с золочёными пуговицами, наброшенный на плечи; и только глаза… они терялись в оплывших щеках, но в них светилась та же лазурно-фиалковая синева, словно в цветках вероники. Смущалась она ужасно. Я сразу же понял: она, по всей вероятности, знала, кто купил ферму; её тянуло сюда, но видеть меня ей не хотелось. Это муж, не признающий «всякой чепухи», с маху решил все проблемы. Он был уверен в себе и сразу же постарался дать мне понять, что и сам не лыком шит. Кажется, он сказал, что работает начальником цеха в Дагенэме[291]; и небольшой домик у них имеется, очень симпатичный, в новой части Бэзилдона[292] — знаете это место? Он явно привык командовать рабочими, и зарплата у него была «дай Бог». В этом году они уже объездили весь Корнуолл, «пусть старушка Европа малость от нас отдохнёт». У Нэнси ещё сохранился девонский говорок, но она так беспокоилась, что они «вломились без спроса», так нервничала, так старалась правильно себя вести… мне было больно.

Отец её давно умер. Мэри по-прежнему фермерствует, подальше отсюда, в Сомерсете[293]. Бабушкой уже стала. Мама с ними живёт. Ровесница века. Луиза так и не вышла замуж. А она сама как? Дети есть? Трое, старший только-только в университет поступил.

— Способный парнишка, — вмешался её муж. — Никаких тебе хипповых выкрутасов, ничего такого.

Я повёл их по дому, и Нэнси немного оживилась, хоть и не переставала повторять, как всё тут красиво, примите наши поздравления, так всё замечательно тут устроено; но глаза её говорили — она видит прошлое. Я пытался вызвать её на разговор, заставить вспомнить, где какая мебель стояла, что раньше было в той комнате, что — в этой; повёл их к коровнику и амбару — тому, что был перестроен и где теперь жили Бен и Фиби, где мы с Нэнси укрывались в тёмном углу в наш последний день. «Очень красиво, — повторяла она, — прям глазам своим не верю».

Вернулись в дом, я предложил им выпить, поговорили — в общих чертах — о прошлом вообще, о переменах в деревне, о коттеджах, понастроенных всюду горожанами, и ни намёка на наше с ней тайное прошлое. Мне хотелось, чтобы она хоть на миг почувствовала печаль, ностальгию, чуть погрустила или хоть посмеялась бы над той «трагедией», которую мы вместе пережили в дни ранней юности. Нет. Она прихлёбывала «дюбонне» и, как надлежит человеку воспитанному, без колебаний уступала роль первой скрипки своему мужу. Наедине с ней мы остались всего на пару минут, когда он спросил, где «мужская комната».

— Жизнь хорошо сложилась, Нэнси? — Я впервые назвал её по имени.

— Да грех жаловаться. — Она затянулась сигаретой. — Гарри многого сумел добиться. Учитывая обстоятельства.

— По старым временам не скучаешь?

— Ну теперь ведь всё по-другому, верно? Всё химия да машины. Не так, как раньше. — Она отвернулась к окну. — А по мне, если хотите знать, так и слава Богу, что избавились от этой фермы. Как же мы работали! До сих пор не понимаю, как только могли выдержать.

— В жизни не пробовал сливок вкусней, чем у твоей матери.

— Теперь они этим не занимаются. С новыми породами — голштинской и фризской — смысла нет. — И добавила: — Всё это кажется теперь каким-то ужасно далёким.

— Так уж и всё? — улыбнулся я.

Буквально на секунду её глаза осторожно встретили мой взгляд, но она тут же отвела их в сторону и чуть улыбнулась — одними губами.

— Теперь тут хоть коровами не воняет. Я этот запах до смерти помнить буду.

— У меня в памяти он тоже порой возникает. Как привидение.

— И подумать противно.

Я встал — наполнить её бокал, но — нет, она по правде больше не хочет, спасибо огромное. Потом её заинтересовало покрытие полов. Я рассказал ей про копалы[294]. Вернулся муж.

Тогда всё это казалось мне довольно забавным; огорчился я теперь, когда пишу о нашей встрече. Виноват был я сам, я весьма успешно играл роль сына собственного отца, вывернув наизнанку сцену в его кабинете, когда он так искусно обошёл меня в разговоре; ну почему я не продрался через злосчастную скорлупу, отгородившую нас друг от друга, сквозь испуганную чопорность Нэнси и собственную идиотскую любезность? Мы полагаем, что, старея, становимся мудрее и терпимее, а на самом деле мы просто становимся ленивее. Я же мог спросить, что случилось в тот страшный день: что ты чувствовала, долго ли обо мне скучала? Если бы даже я пробудил в ней лишь горькие воспоминания, вызвал упрёки, и то было бы лучше глухого молчания, подлого, глупого, бесчеловечного притворства, будто наше прошлое не есть также наше настоящее; будто то, что мы совершили, и то, что чувствовали, было почему-то дурным и нелепым… незрелым. Что останется от нашей жизни, если лишить её юношеской незрелости?

Я проводил их до машины. Они обязательно должны снова заехать, если им будет по пути: Фиби всегда предложит им чаю, если меня не окажется дома; они смогут побродить по полям… Видно было — они считают, я просто «стараюсь быть повежливей», может, из снисхождения к ним, хотя я искренне пытался избежать этого; но ведь я работаю в Голливуде, знаюсь с кинозвёздами, моё приглашение не может быть искренним. Видимо, так оно и было, потому что они им не воспользовались.

Мы пожали друг другу руки на прощание; огромное спасибо, сколько время вы на нас потратили.

— Мне кажется, вы тут всё очень красиво переделали. — Нэнси в последний раз оглянулась на дом. — Я б его и не узнала. Изнутри.

Взгляни, гнездо свил голубок,

Тебе его несу.

У сердца грел тебе пирог,

Порадовать красу!

Возьму колечки тростника,

И бусы нанижу,

И пенни все из кошелька

К твоим ногам сложу,

Пастуший посох свой, и пса,

И флягу, и суму…

Но не глядит моя краса,

И грош цена всему!

Увы, играет мной моя Филлида.

Дата добавления: 2015-07-08