Филлида 2 страница

— Только велосипед спрячу.

Она кивнула. Я поспешно затолкал велосипед в кусты по другую сторону просеки, потом снова пересёк её и вскарабкался туда, где стояла Нэнси. Не успел я подойти, как она повернулась и зашагала вперёд, меж деревьями, туда, где из земли футов на двадцать вверх вертикально вздымались скалы; потом мимо крутых склонов, источенных устьями печей, давно задушенных осколками камня. Нэнси задержалась там, где скала немного отступила, оставив узкий крутой проход наверх. Она остановилась и пригладила платье.

— Давай лезь первый, — сказала она.

Я полез первым. Последние пару ярдов, у самой вершины, было трудновато — пришлось подтягиваться, ухватившись за корень дерева. Оказавшись наверху, я повернулся и протянул ей руку. Нэнси ухватилась за неё, и я вытянул девочку наверх, подумывая, не решиться ли задержать её руку в своей. Но она отстранилась и снова зашагала вперёд и вверх, по более пологому, поросшему густыми деревьями склону. Глянув сквозь листву, я увидел далеко внизу ферму, услышал лай пастушьей собаки и голос кого-то из близняшек, её успокаивающий. Было безветренно. Платье Нэнси — розовые полоски и букетики роз на спине; белокурые волосы. На ней были разношенные чёрные туфли — школьные. На босу ногу. Я чувствовал, что меня вводят в сад Эдема.

— Это не настоящий мой тайник.

— А он где?

Она небрежно, на ходу, указала куда-то за ферму:

— А там, наверху, на той стороне. — Потом добавила: — Когда маленькая была.

Я хотел ещё что-нибудь сказать, чтобы она ещё говорила, но ничего умного придумать не мог, а она быстро шагала к деревьям на восточном склоне холма над долиной, у самого гребня; по правую руку мне виден был выгон в лучах вечернего солнца. Всё это было странно, совсем не походило на прогулку, как будто мы шли куда-то с определённой целью. Наконец она свернула в сторону выгона, и вот мы уже пробираемся сквозь зелёные заросли папоротника. По-прежнему она шла впереди. Совершенно неожиданно оказалось, что мы стоим на краю карьера и смотрим прямо на деревню, далеко за долиной. Это было поразительно — неожиданный простор, открытость, замечательный вид. А по отвоёванному у папоротников дёрну бегали кролики. Нэнси показала рукой:

— Смотри, вон она, церковь.

Но церковь меня не интересовала.

Она прошла немного вперёд, туда, где с бровки карьера можно было спуститься по поросшему густой травой склону вниз, на самое дно, и принялась собирать васильки и очанки. Потом вдруг опустилась на колени у группки розоватых цветов с похожими на звёздочки головками. Дэниел сел рядом, потом прилёг, опершись на локоть. Он чувствовал себя невероятно неуклюжим, косноязычным, неловким, в то время как она в совершенстве владела собой; он всё ещё подыскивал слова, не зная, что бы такое сказать, такое, чтобы…

— Толку от них всё равно не будет. Они дома не раскроются.

— А моему отцу они нравятся.

— Это васильки — центаурии.

— Д у шки. — Её синие глаза на миг встретили его взгляд и снова потупились. — Мы их так зовём.

Это старинное название не показалось ему ни странным, ни неточным (надо было бы сказать «душк и»); но он был смущён. Это его интеллектуальное превосходство… он ведь так старался не задаваться, и зачем только он вылез с настоящим названием, хвастун несчастный… любая неловкость постоянно грозила обернуться обидой и, словно в доказательство этого, Нэнси перестала рвать цветы и села на траву; минуту спустя расшнуровала туфли, сбросила их с ног и пошевелила в короткой траве пальцами.

Дэниел сделал ещё одну попытку:

— Я уж было подумал, что разонравился тебе.

— А кто сказал, что ты мне нравился?

— Ну, после того дня.

— Какого ещё «того дня»?

— Ты ведь ему что-то сказала тогда. — Дэниел сорвал несколько травинок прямо перед собой. Ох уж эти девчонки, до чего они невозможные! И зачем только у них босые ноги? — Когда он пытался мной командовать.

— Показушничает больно. Думает, он всё знает.

— Ты это ему сказала?

— Может, да, а может, и нет.

— Просто он больше к этому привык, чем я. Вот и всё.

— Привык, чтоб всё делалось, как он хочет.

— А я думал, он тебе нравится.

Она только фыркнула, ничего не ответив; сидела, не сводя глаз с босых ног, словно они были ей гораздо интереснее, чем Дэниел. Он совершенно растерялся: то она говорила одно, то другое. Казалось, она чего-то ждёт, словно кто-то ещё должен был вот-вот подойти и присоединиться к ним. Словно ей скучно. Он сказал — очень тихо:

— Ты мне ужасно нравишься.

Она вдруг улыбнулась ему, шаловливо, лукаво — промельк давнего озорства школьных дней.

— Вот папаше твоему пожалуюсь!

— Правда нравишься. — Он чувствовал, что щёки его горят. Нэнси снова принялась разглядывать свои босые пальцы.

— А тебе что, совсем всё равно, что ты мне нравишься?

— Может, и всё равно. А может, и нет.

— Ты меня и по имени даже никогда не зовёшь.

— Так ведь и ты тоже.

— Нет, зову. Вчера, например.

— А когда мы одни, не зовёшь.

— Да я никогда не знаю, что можно говорить, а что нет. — Он помолчал. — Чтоб ты не подумала, что задаюсь.

— Просто ты так иногда говоришь… — Помолчала и добавила: — Да я знаю, ты иначе не можешь.

Воцарилось молчание. Пронизанный зеленью вечерний воздух, жужжание насекомых на неостывшем каменном склоне за их спинами. Нэнси вдруг перевернулась и улеглась на живот, согнув в локтях руки, оперлась подбородком на ладони; полежала так, потом протянула руку и сорвала веточку тимьяна. Прикусила. Повернулась к Дэниелу лицом. Их разделяли всего шага три. Изогнутые брови, загадочный, лукаво-простодушный рот. Синие глаза. Словно цветы вероники — застенчивые и дерзкие, полные вызова и сомнений.

— Спорим, я тебе не по правде нравлюсь.

Он потупился.

— Да я только об одном и думаю. Как бы тебя увидеть. Вдруг тебя не увижу. Как вчера. Просто ненавистный был день вчера.

— А мы тебе подарок покупали.

— Ну да?

Нэнси улыбнулась, увидев, как он потрясён и чуть ли не обижен.

— Потому как ты нам всем по сердцу пришёлся. — Она снова сжала зубами веточку тимьяна. — Только это секрет. Никому не проговорись, что я тебе сказала.

— Ни за что.

— Поклянись.

— Вот те крест.

— Это книжка, вот это что, — сказала она. Будто книжка сама по себе редкость и содержание её вовсе не имеет значения. Теперь она перекатилась на спину, подальше от меня, и стала смотреть в небо; потом закрыла глаза. Дэниел смотрел на её лицо — на её щёки, на опущенные ресницы; на груди — уже вовсе не детские, обтянутые розовым ситцем, на босые ноги. Сорвал ещё несколько травинок.

— Я тебе буду письма писать. Когда в школу уеду. Если только захочешь.

— Je suis, tu es, il est. Amo, amas, amat[286].

Теперь она оказалась совершенно непостижимой. К чему всё это? Что всё это должно означать?

— А ты мне отвечать будешь?

— Может, да, а может, и нет.

— Я хотел бы, чтоб да.

Но она не давала обещаний. Просто лежала так, с закрытыми глазами, будто совсем забыла, что он тут. Может, позволит ему себя поцеловать? Он вовсе не был уверен; все эти манёвры — шаг вперёд, шаг назад, замечает его, не замечает… Его непреодолимо тянуло преодолеть это крохотное пространство, этот кусочек дёрна, наклониться к ней… но так же непреодолимо он был, словно Гулливер, связан сотнями нитей — условностями, семьёй, собственным невежеством, всем на свете. А вдруг она засмеётся, вдруг она его просто дразнит, подначивает, пусть, мол, он выставит себя на посмешище?

Нэнси обиделась. Господи, что за дурак, трус зелёный, упустил свой шанс, идиот… он смотрел, как она зашнуровывает туфли, подбирает букетик цветов, сорванных в самом начале, поднимается на ноги. И опять он шёл вслед за ней, поднимался на бровку карьера, ждал, пока она сорвёт запоздалую землянику, пробирался сквозь папоротники, входил в лес. Безмолвно. Можно было бы идти с ней рядом, места хватало, взять её за руку или хотя бы попытаться, но он плёлся позади. И вот. Без всякого предупреждения. Она просто остановилась и повернулась, так резко, что он чуть не налетел на неё; заложила руки с цветами за спину и уставилась на него не мигая — старая игра в гляделки. Потом закрыла глаза и подставила губы для поцелуя. Он медлил, замерев, обнаружив вдруг, что осторожно держит её за руки повыше локтей; и тут весь мир — или все его шестнадцать лет — растворились, растаяли…

Губы её — тмин и тимьян, тело — словно лоно матери, которой не знал, её нежность в несколько секунд искупила всё, что он не мог и не хотел ей простить. Оставив осторожность, он вдруг резко притянул её к себе. Его охватило странное чувство: лес вокруг них, до сих пор прочно стоявший на месте, вдруг взорвался, каждый листок, каждый сучок и веточка неслись отдельно друг от друга, увлекая за собой все лесные звуки и запахи. Всё исчезло. Осталась лишь Нэнси, Нэнси, Нэнси, Нэнси; её губы, её груди, её руки у него на спине, прижавшееся к нему тело; потом она вдруг отстранилась и уткнулась лицом в рубашку у него на груди. Какая она маленькая, насколько больше понимания в касании, чем во взгляде, как умаляются любые погрешности — роста, линий тела, внешности, — стоит лишь коснуться, обнять, прижаться. И — победа! О, метафорические децибелы самого громкого за всю его жизнь, торжествующего петушиного клика!

Наконец-то они назвали друг друга по имени.

И снова поцеловались. На этот раз Дэниел почувствовал кончик её языка; начиналась эрекция. Он перепугался, что она заметит. Возможно, она и заметила, потому что сказала: «Не нахальничай». И оттолкнула его; постояла с минуту, потупившись, потом опустилась на колени и принялась подбирать обронённые цветы. Он опустился на колени рядом с ней, обнял за талию.

Она сказала:

— Хватит. Больше нельзя. Не сейчас. Я не хочу.

— Но я тебе нравлюсь?

Она кивнула.

— Очень?

Она опять кивнула.

— А я думал, ты меня просто дразнишь.

Она покачала головой.

— Ты вроде и работать больше со мной не хочешь. И вообще.

— Так это всё мама. — Она помолчала. — Помру, если она узнает.

— А что она говорит?

— Что я не должна тебе глазки строить. Флиртовать. — По-прежнему стоя на коленках, она вроде бы к ним и обращалась. — В тот день, когда ты яблоки на меня просыпал. Она, видно, следила. Мне знаешь как потом влетело. Никто не должен догадаться.

— Ни за что.

— Обещаешь?

— Конечно. Обещаю.

— А она говорит — ты дома скажешь.

— Глупость какая! — Его высокое мнение о миссис Рид вдруг резко понизилось. — Я им никогда не скажу. Ни за что.

— Знаю.

— Пожалуйста, дай я тебя ещё раз поцелую.

Она повернула к нему лицо, но не позволила поцелую продлиться. Через минуту взяла его руку и, не поднимая глаз, переплела свои пальцы с его.

— А как же Билл Хэннакотт?

— Сказала ему, чтоб убирался. В тот самый вечер. Дурень здоровый.

— А он… рассердился?

— А мне плевать.

Он почувствовал, как её маленькие пальцы плотнее сплетаются с его пальцами. Это было — как мечта, слишком замечательно, чтобы быть правдой. Он ей нравится, его она предпочла, у него ищет защиты.

— Ты каждый вечер будешь приходить?

Она покачала головой:

— Не могу. Она догадается. — Но, помолчав, сказала: — Лучше всего в воскресенье, после обеда. Все спать улягутся.

Они ещё побродили по лесу, останавливаясь, чтобы поцеловаться; прошли, тесно обнявшись, меж деревьями к скале над старыми печами, выбрались вниз и снова поцеловались, стоя на тропе над дорогой, — последний, отчаянный поцелуй, будто и в самом деле — последний; и на миг — синева её глаз, всё ещё полных сомнения, взгляд испытующий и нежный, такого он у неё до сих пор не видел: она уходит. Он смотрит, как она бежит по просеке, потом переходит на шаг, скрывается за поворотом к ферме, исчезает в золотисто-зелёном вечернем свете.

Дэниел медленно вытягивает велосипед из-под кустов, он потрясён, он в восторге, его переполняет радость. Начинает анализировать, пока ещё без слов: первое прикосновение её губ — и словно растаяли все её выверты и капризы; вкус Нэнси, ощущение Нэнси, тайна Нэнси.

И дивное чувство вины, необходимости лгать… всё это он, напевая, несёт домой.

Обильная роса, погода всё держится, жатва начинается, мир — дар Цереры[287] — прост и понятен, раннее утро — золотисто-зелёный солнечный свет под сошедшимися над просекой кронами, и — Нэнси. В то первое победное утро Дэниел чувствовал себя словно птица, вырвавшаяся из клетки, — совершенно свободным; слишком свободным, как молча предостерегла его она, не пожелав на него взглянуть, его заметить, когда он появился в коровнике. Дойку ещё не закончили.

И только полминутки наедине, украдкой, в маслодельне, прежде чем все отправились на верхнее поле. Неожиданная робость — теперь ведь ему делать первый шаг. Но когда он наконец отважился осторожно дотронуться до её руки, будто боялся, что она вдруг отпрыгнет с испуганным воплем при первом его прикосновении, она тотчас к нему обернулась. И не важно, что она вырвалась сразу же, как только соприкоснулись их губы: ему и этого было достаточно; к тому же её мать вошла буквально через пару секунд, будто доказывая, что надо быть поосторожнее.

Копнили, копнили — весь день напролёт; в деревне наняли старика пенсионера — помогать, он пришёл с внуком, худеньким парнишкой лет двенадцати. Даже Нэнси пришла помочь. Никакой возможности прикоснуться, зато можно обменяться взглядами, порой даже перекинуться несколькими словами — чуть слышно, шёпотом: таинственность, близость друг к другу, бесконечное повторение в уме случившегося вчера (хотя она предупредила его, что сегодня должна остаться дома — ведь все домашние дела отложены, пока «хлеб на ноги не поставят»). Но она жалела об этом, жалела, что не может прийти, она о нём думала — с самого утра, как проснулась. И боль временной разлуки была не так жестока, как он ожидал. Сработала древняя магия жатвы, первородный вздох облегчения: пусть впереди ещё скирдование и молотьба, но жатва — словно благополучное завершение долгого пути, желанный брег на горизонте, восторг свершившегося обетования. Теперь всё пойдёт как по маслу.

Предательская Англия: откуда ни возьмись ночью грянул дождь, и утром, когда Дэниел явился на ферму, всё ещё моросило. К одиннадцати чуть прояснело, к полудню даже выглянуло солнце, но о жатве не могло быть и речи. Дэниел получил один долгий, головокружительный поцелуй, это было в амбаре, и длился он целую минуту; за обедом — осторожное касание ноги под столом, а попозже — обещание, что она, может быть, будет ждать у печей, когда он отправится домой. Она ждала. Отыскали местечко под скалой, невидное с дороги. Он прислонился спиной к грубому камню и обнял Нэнси, прижав её к себе; губы их слились в поцелуе, долгом, но совершенно безыскусном; поцелуи следовали один за другим и длились, длились… И снова он почувствовал эрекцию, и снова смутился, но она, кажется, не заметила, а если и заметила, ничего не имела против. Он закрыл глаза: дневной свет был совсем не нужен; хотелось лишь чувствовать, ощущать — её грудь, талию, бёдра, прижавшиеся к его бёдрам. Её джемпер и кофточка на спине слегка задрались, и — случайно — его рука коснулась обнажённой кожи. Нэнси и тут ничего не имела против.

Наконец, нацеловавшись, они перешли к разговорам. Разумеется, шёпотом. Она раньше уже целовалась с мальчишками. С ним целоваться ей нравится лучше всего. Да, он гораздо лучше целуется, чем Билл Хэннакотт. Да ей и не нравилось никогда с этим Биллом целоваться, она и сама не знает, чего она в нём нашла. Потом был подвергнут допросу он: когда она стала ему нравиться? чем? скольких девчонок он уже целовал в своей жизни? Он врал безбожно, но сомнений в его искренности вовсе не могло быть, когда он заявил, что пальма первенства, разумеется, принадлежит ей. Заговорили об их общей тайне, как она боится, вдруг мать заметит, узнает его отец, их судьба прямо как у Ромео и Джульетты: сравнение вовсе не казалось таким уж притянутым за уши, если подумать о подстерегавших их трудностях. Оба они преступили установившийся в их семьях кодекс поведения и понимания, преступили канон. Они снова начали целоваться. На этот раз его рука смело проникла под одежду и легла на её голую спину.

Ей пора идти. Воскресное свидание — ждать целых сорок часов; она не знает, ей очень хочется, но если мать… в конце концов они придумали план. Все они придут к заутрене, и если он заметит, что она уронила платок и наклонилась его подобрать, значит, она надеется улизнуть из дома после обеда. Ему надо будет пройти по другой просеке — «поверху», за фермой, и идти по гребню холма до буковой рощи; войти в рощу там, где стоит старая каменная мыза, полуразрушенная и вся заросшая плющом, и ждать неподалёку.

В то воскресенье он отправился в церковь спозаранок, чтобы увидеть, как туда войдут Риды. Они вошли, но Нэнси платок не уронила. Служба показалась ему немыслимо долгой, проповедь отца — немыслимо скучной; а за стенами — живой и ласковый солнечный свет, в разноцветных лучах, льющихся сквозь Церковные витражи, пляшут пылинки… Прочитали молитву за союзные войска, только что высадившиеся в Сицилии, но всё это происходило в иных мирах. Наконец пребывание в чистилище завершилось. Риды поднялись со скамьи и стояли в проходе. Тут Дэниел произнёс свою первую за утро искреннюю молитву. Нэнси повернулась, прошла обратно к скамье и наклонилась. За воскресным ленчем ему кусок не шёл в горло, так он боялся, что вдруг какая-нибудь дурацкая просьба, глупое предложение, поручение тётушки Милли или отца нарушат его планы. Но отца вроде бы клонило в сон, а когда тётя Милли спросила, как Дэниел собирается провести остальное время дня, он рискнул высказать предположение, что мог бы поехать на велосипеде на выгон «позаниматься ботаникой». Эти его интересы всячески поощрял отец, иногда он даже присоединялся к Дэниелу, если пасторские обязанности ему это позволяли, так что риск был велик. Но игра стоила свеч. Тётушка Милли мягко возразила, что он и так тяжело работал всю неделю, лучше бы ему отдохнуть. Отмахнуться от этого было проще простого.

У старой мызы он оказался за пятнадцать минут до назначенных трёх часов и в пятнадцать минут четвёртого всё ещё ждал там же. Пройдя поглубже в лес, он уселся на буковый пень и смотрел вниз, туда, где под густой завесой листвы пряталась ферма Ридов. Какая-то часть его «я» понимала, почему Нэнси могла задержаться, хотя другая была потрясена тем, что она не постаралась прийти на свидание точно в назначенный час; но была и ещё одна часть его существа, смутно надеявшаяся, что Нэнси вообще не придёт.

Интуитивно он понимал, что большинство рассказов, слышанных им в школе, — пустое хвастовство, выдававшее желаемое за действительное, что девочки их круга не могли быть такими. Но ведь Нэнси не вполне была девочкой их круга. Она уже целовалась со множеством мальчишек (Дэну в голову не пришло, что и Ева может солгать), она гораздо ближе к природе, к животным. Она позволила ему гладить её обнажённую спину, вроде бы ничего не имела против его эрекций, которые он оказался не способен контролировать (он полагал, что более опытные его сверстники способны). И если всё же… он знал, что в таких случаях у девушки должен быть женский гондон (тогда он полагал, что это именно так называется) или у парня — мужской. И дело было не только в том, что он боялся вызвать презрение отсутствием такового, но у Билла Хэннакотта на подбородке были какие-то подозрительные пятна. Да к тому же в то лето у них в дортуаре из уст в уста ходила история об американском солдате, который пошёл погулять с девушкой из соседнего городка и во время этого застрял: разъединиться они смогли только в больнице, при помощи хирурга (как-то это было связано с мышечной судорогой или ещё чем-то таким). Укрывшемуся под буками девственнику эта трагическая история давно не давала покоя. Но более всего Дэна тревожило предощущение неминуемо надвигавшегося греха. Поцелуи и тайные свидания — это одно. И совсем другое… разумеется, он прекрасно понимал, что карающая молния и гром небесный его тут же на месте не поразят, но всё же… и чем дольше он ждал, тем больше тревожился.

В двадцать пять четвёртого он прошёл назад, к мызе у гребня холма. Стоило ему приблизиться, как из-за угла выступила Нэнси, в жёлтой, с короткими рукавами, кофточке и тёмно-зелёной юбке, в резиновых сапожках-«мокроступах», в которых ходила доить. Коричневый вязаный жакет был переброшен через руку, щёки горели ярким румянцем, возможно оттого же, отчего и румяные губы были не вполне натурально или даже вполне ненатурально румяными. Но он и не подумал бы осуждать её за это. На его взгляд, она казалась пугающе недоступной и взрослой, по меньшей мере года на два старше.

Они не поцеловались при встрече, вместо этого затеяли ссору, стоя шагах в шести друг от друга. Она только на пять минут опоздала, прошла по самому гребню; нечего ему было в лес уходить. Наконец, когда она опустила голову и отвернулась, будто пожалела, что вообще пришла, он подошёл и встал у неё за спиной:

— Да я на самом деле и не сержусь, Нэнси. Ты же пришла.

Мгновение спустя она протянула руку, и он сжал её ладонь. Они пошли прочь от фермы, в северном направлении. Он почувствовал запах одеколона. Пальцы их сплелись. Ярдов через двадцать она прижалась к нему, он обвил рукой её плечи, а она обняла его за талию. Потом они остановились и поцеловались, и это было замечательно. Губная помада оказалась вовсе не помадой, а карминной краской, которую она стащила в кладовой у матери.

Вот так, в обнимку, Нэнси вела его в свой «настоящий тайник» за рощей; они прошли по верхнему склону долины, заросшему высокими папоротниками и можжевельником; формально это было принадлежавшее Ридам поле, но склон оказался слишком крутым для плуга, земля пропадала зря. Посреди зелёного моря папоротников, в полном одиночестве, возвышалась плосковерхая известняковая скала: «мы её „амвоном“ зовём». Та её сторона, что шла ниже по склону, была чуть выпуклой, и перед ней располагалась небольшая площадка ровной земли. Нэнси и Дэниел остановились здесь, по грудь утопая в папоротниках. Сёстры приводили её сюда, когда она была совсем малышка, и расчищали «комнатку» в зарослях.

Теперь и они занялись тем же, ногами сбивая стебли в сторону, затаптывая твёрдые черенки, пока среди зелёных стен не образовалась «комнатка» — примерно шесть шагов на четыре. Нэнси бросила на землю жакет и опустилась на колени. Он опустился рядом, к ней лицом, и они по-настоящему поцеловались, тесно обнявшись, стоя на коленях друг перед другом, кощунственно повторяя утреннее коленопреклонение в церкви. Потом Нэнси расстелила жакет и улеглась на бок. Дэн лёг рядом и снова отыскал её вымазанные кармином губы. Чуть погодя он осмелился положить правое колено на её ногу. Она слегка откинулась на спину, так что ему пришлось ещё поближе придвинуться; вдруг она дёрнулась от боли: обоим пришлось сесть, поднять жакет с травы и придавить непокорный обломок папоротника. Но она позволила Дэну лечь, как раньше — наполовину накрыв её телом. Она стала совсем пассивной, просто лежала, позволяя целовать себя — щёки, глаза, шею под подбородком; потом вдруг оживилась, принялась учить его «ресничным поцелуям», «телячьим поцелуйчикам», «поцелуям ящерки» — быстрым прикосновениям языка к его щеке. И солнце, и зной, и жужжание мух над папоротниками, и похожий на мяуканье крик канюка с такой высоты, что и не увидать, и тенистая прохлада в глубине стоящих стеной папоротниковых зарослей — всё это было восхитительно, если бы только не вздувшаяся, прижатая к её бедру, готовая вот-вот взорваться его несчастная плоть. Он уже чувствовал там влагу, он не знал, что же теперь делать. Он вдруг резко отстранился, сел и молча взмолился о том, чтобы сдержаться.

— Что случилось?

Он помотал головой. Нэнси села рядом.

— Дэнни?

Он опять помотал головой. (По какой-то загадочной причине в её устах ненавистное «Дэнни» вовсе его не раздражало.)

— Дэнни, скажи мне, что не так?

Он чуть наклонился вперёд.

— Ничего. Сейчас пройдёт. Только не трогай меня.. Пожалуйста, — добавил он.

Она снова легла, опершись на локоть, отвернулась. Воцарилось тяжкое молчание.

— Так и знала — ты меня совсем не любишь.

— Нет, люблю.

— Только и думаешь, как бы…

— Что — как бы?

— Ты сам знаешь.

— Что же я могу поделать? Я и так стараюсь.

Молчание.

— Это получается, когда мы целуемся?

Он кивнул.

— Тогда больше не будем целоваться.

— Ну это уж… — Опять молчание.

— Эх вы, мальчишки. — Он не прореагировал. — Нам ведь тоже не лучше. Только мы из этого ничего такого не устраиваем.

У него не нашлось слов, чтобы возразить ей, сказать, что у девчонок такого просто не может быть. Ведь им по крайней мере легко скрыть то, что они чувствуют.

— Пожалуйста, не сердись на меня.

— Я хочу, чтоб мы только целовались. И всё.

— Я понимаю.

— Мне ведь только шестнадцать.

Тон был такой, будто она на несколько лет его младше, а ведь на самом деле она была старше на целых два месяца.

— Честное слово, я ничего с этим поделать не могу.

Он чувствовал себя уже лучше, вздутие благополучно опало, но теперь он взглянуть на неё не смел. Оба молча ждали, точно чужие. Потом она тихонько сказала:

— Ты-то по крайней мере представлений не устраиваешь из-за этого. И то хлеб.

Тон был неприязненный, но он различил в нём намёк на прощение и к тому же некую утешительную информацию. Похоже, у других ребят те же проблемы.

— А что, он…

— Урод противный. — Она добавила сердито, почти с ненавистью: — Отворотясь не наглядишься.

— С чего это?

— Я не могу тебе сказать.

— Я никому не скажу.

Она избегала его взгляда, по-прежнему опираясь на локоть; полуотвернувшись, отрицательно покачала головой.

— Ты поэтому сказала, чтоб он убирался?

— Может — да, а может — нет.

Дэниел тоже прилёг, опершись на локоть, спиной к Нэнси.

— Я никогда ничего такого не сделаю. Я тебя люблю.

— Так ты ж не знаешь что.

— Могу догадаться.

— Не хочу об этом разговаривать. — Помолчав, она сказала: — И всё равно. Откуда ему чего знать. Он же в частных школах не обучался.

Кошмар какой-то. В жизни ему этих девчонок не понять. Хоть тыщу лет проживи. Молчание становилось невыносимым.

— Нэнси?

— Ну?

— Мне ужасно жаль, что ты на меня сердишься.

Несколько мгновений она молчала, потом он почувствовал её руку на своём плече, и Нэнси мягко повернула его к себе лицом. С минуту она молча смотрела ему в глаза, потом неожиданно прильнула к нему, поцеловала в щёку и снова отстранилась. Но он обхватил её рукой и притянул к себе. Снова они лежали бок о бок, касаясь друг друга. Сонатная форма — da capo[288], правда, теперь она не так плотно прижималась к нему, а он больше не пытался оказаться сверху. Некоторое время спустя они легли, чуть отстранившись, лицом друг к другу, глаза в глаза, забыв о размолвке: загадка любви, влечения, пола, эта новая, странная близость, совсем отдельно от семьи, от прошлого, от друзей. Рука его лежала у неё на талии, и он снова ощущал ладонью обнажённую кожу; очень осторожно он подвинул руку повыше, провёл ладонью по голой коже спины. Нэнси прикрыла глаза. Дэниел нащупал ложбинку, тихонько провёл пальцами по позвонкам. Она поёжилась, но глаз не открыла. Он гладил её спину наверху, под кофточкой, теперь уже вся его рука, не только ладонь, но и внутренняя часть предплечья ощущала её кожу, плавный изгиб бедра, её миниатюрность. Его пальцы нащупали узкую полоску ткани. Нэнси открыла глаза, заговорила по-деревенски:

— Ох, да ты похужей Билла будешь.

Но сама едва сдерживала улыбку, в глубине глаз светились смешинки.

— Какая у тебя кожа гладкая.

Он провёл рукой вдоль узкой полоски, туда, где, вытянутая вдоль бока, лежала её рука. Нэнси позволила его пальцам пробраться ей под мышку и плотно прижала их там.

— Ну, пожалуйста.

— Ты обещал, что хорошо будешь вести.

— Я и веду себя хорошо.

— Ничего подобного.

— Ну пожалуйста.

— Это грешно.

— Ну, Нэнси.

— Не хочу.

— Ну позволь. Я только потрогаю.

— Зачем?

— Просто мне так хочется.

— Да ты опять что-нибудь такое устроишь.

— Не устрою. Ну пожалуйста.

Она долго и пристально смотрела на него. Потом сказала:

— Глаза закрой.

Он почувствовал, что она села, приподняла его руку — ладонь его проникла под кофточку глубже. Последовало быстрое движение, и Нэнси снова легла рядом с ним. Он открыл глаза, но теперь её глаза были закрыты. Его ладонь двигалась вверх вдоль её бока; добравшись до узкой полоски, конец которой теперь свисал свободно, ладонь двинулась дальше — вперёд и вниз, и Дэн ощутил под пальцами нежную округлость, прикрытую свободно лежащей полотняной чашечкой. И опять — это была мечта, грёзы наяву: просто буквально сбывались десятки тысяч его давних грёз. Его пальцы касались тайны тайн, свершилось то, что он столько раз воображал и что казалось недостижимым: под его пальцами твердел её сосок. Нэнси лежала совершенно неподвижно. Он накрыл маленькую грудь чашей ладони, ощущая шелковистость кожи, нежность плоти, её упругую округлость.

— Позволь мне посмотреть. Пожалуйста.

— Ты сказал — только потрогать.

— А посмотреть? Очень хочется.

Он провёл рукой по одной груди — раз-другой, потом подобрался ко второй округлости, чуть прижатой к земле.

Дата добавления: 2015-07-08