Сплетения

Около девяти меня разбудил голос Жизель из-за двери. Звонила моя «дочь из Лондона». Когда я спустился в холл, Джейн — в халате и домашних туфлях — протянула мне трубку, прикрыв ладонью микрофон:

— Я сказала ей, что случилось.

— Спасибо тебе.

Объявив Каро, что это я, я смотрел вслед Джейн, спускавшейся в кухню.

— Ох, папочка! Это ужасно — для тебя.

— Гораздо меньше, чем для…

— А она…

— Держится очень мужественно.

— Я просто не могла поверить, когда она сказала.

— Я понимаю. — Я сделал свой собственный — краткий и тщательно отцензурированный — отчёт о случившемся: мы встретились, он ни словом не намекнул на это, должно быть, решение было принято довольно давно.

— Всё это так странно. Прямо как будто он только и ждал…

— Я думаю, он и вправду ждал, Каро. — Я замешкался, впервые вдруг осознав, как трудно будет объяснять или, вернее, не объяснять, что же на самом деле произошло. — Встреча со мной, очевидно, была для него завершением чего-то, что ещё оставалось незавершённым. Не нужно думать, что это был акт отчаяния. Я подозреваю, что в гораздо большей степени это был акт облегчения, освобождения. Умиротворения, если хочешь.

Некоторое время она размышляла над моими словами.

— Тётя Джейн говорит — ты вёл себя просто замечательно.

— Что-то сомнительно.

— В её голосе я этого не уловила.

— Мы поговорили. Ты была права.

— Очень рада. — Она помолчала. — Наконец-то. — И добавила: — Хоть что-то.

— Ну и нечего капать на мозги.

— А я и не капаю.

— Ну а ты? Как твои-то дела?

Она помолчала.

— Я опять вчера ходила квартиру смотреть. Вечером. Только теперь мне кажется, что я тебя в беде бросаю.

— Это лишь доказывает, что ничего подобного. Давай соглашайся.

— Ну, на самом деле я сказала, что я её сниму. Мне дали время подумать до завтра. Только…

— Никаких «только». Нужно заплатить вперёд?

— Только за первый месяц.

Пауза.

— Вообще-то я позвонила, потому что тебе тут как раз телеграмма пришла…

— Ты её вскрыла?

— Я подумала, может, лучше вскрыть…

Новая пауза выдала её с головой.

— От Дженни?

— Хочешь, чтоб я тебе прочла?

Телеграмма, видимо, лежала перед ней наготове.

— «Тай Бу Чина скучает о тебе но теперь у неё есть я тчк пожалуйста позвони твоя вечером Дженни». — И Каро добавила: — Если тебе это о чём-то говорит.

— Да. Всё нормально.

— А кто это — Тай Бу Чина?

— Это одно слово — тайбучина. Такой кустарник — растёт у «Хижины». Дженни переехала. Вот и всё.

— А-а. Я-то думала — это собака, пекинес какой-нибудь или ещё что-нибудь китайское.

— Бразильское. Возьму тебя как-нибудь в Кью[180], покажу, что это за растение.

— Ох уж эти все растения и все эти женщины в твоей жизни… — пробормотала она.

— На самом деле — только одна. Её имя на «К» начинается.

— Скажешь тоже.

— Ты сегодня вечером дома?

— Если хочешь…

— Если только ты не…

— Приоритет за тобой.

— Я выеду во второй половине дня. Давай пообедаем где-нибудь вдвоём, хорошо?

Она опять помолчала.

— А ты бы не пошёл со мной квартиру посмотреть?

— Конечно. Давай так и сделаем.

— Не будь очень уж резок с мамой. Её ведь не переделаешь.

— Постараюсь.

— И — ты обещал. Пока ей не говорить. Пожалуйста.

Теперь помолчал я.

— Но ты ведь сказала Джейн?

— Ну надо же мне… чтоб можно было хоть кому-нибудь.

— Я не давлю на тебя, Каро. Просто она ведь обидится, если…

— Ну знаешь, с вами двумя мне не справиться.

Не время было спорить.

— Ну ладно. Не беспокойся.

— И я ещё столько всего тёте Джейн не сказала.

— Она поймёт.

Молчание. Потом — звук посланного по телефону поцелуя и короткие гудки.

Пятнадцать минут спустя, выбритый и одетый, я явился в кухню. За окном всё ещё висела дымка, но не такая густая, порой даже проглядывало голубое небо, обещая ясный день. Погода, кажется, не желала предаваться трауру. Кухня — просторная комната, стены — полированная сосна: целый лес мёртвых деревьев; всё оборудование — в том конце, что выходит в сад; в ближней части комнаты — круглый стол, за столом Джейн; девочка-француженка у плиты готовит кофе. На столе несколько вскрытых писем, «Таймс», «Гардиан», но «Морнинг стар»[181], насколько я мог разглядеть, там не было.

— Каро боится, что не смогла выразить…

— Да нет. Она прелесть. Будешь яичницу с ветчиной, Дэн?

— Только кофе.

Джейн, видимо, уже успела позвонить дочери во Флоренцию и в Девон — в школу сына, потом говорила и с самим мальчиком. Энн вылетит домой, как только сможет. Пол, которому не сказали, как именно умер отец, кажется, воспринял сообщение достаточно спокойно. Сейчас Джейн составляла список тех, кому ещё надо будет позвонить. Волосы её свободно падали на плечи, она казалась не такой напряжённой, как будто успела хорошо выспаться. Может быть, из-за Жизель, из-за необходимости играть перед ней определённую роль. Кухня была по-домашнему приятной по сравнению с театрально обставленным холлом и гостиной наверху, немножко напоминала кухню на какой-нибудь ферме в деревне.

— Мне нравится ваш дом. Вчера не было времени сказать об этом.

— Ты бы видел дом Жизель в Эксе.

Она снова погрузилась в дела мирские, снова стала типичной англичанкой, говоря о чём угодно, только не о том, что более всего занимало её мысли; мне пришло в голову, что сейчас она опровергает все законы искусства или, во всяком случае, моей области искусства. («Её измождённое лицо говорит об ужасах прошедшей ночи».) Родители Жизель живут в прелестном «hotel» — особняке восемнадцатого века, её отец преподаёт в университете в Эксе. У Жизель, кажется, явные способности к музыке — она играет на скрипке, уровень почти профессиональный… Но реальность сама напомнила о себе: проследив за испуганным взглядом Джейн, я разглядел в полуподвальном окне, выходящем в сад, тёмно-серые брюки.

— О Господи! Вороны тут как тут.

— Его духовник? — Она прикрыла веки. — Может быть, мне поговорить с ним?

— Если не трудно. Я просто…

— Что за разговор! Я скажу — ты ещё не одета.

Я встал. В дверь позвонили.

— Если можешь, спроси — его похоронят по-христиански? Или как самоубийцу, где-нибудь на перекрёстке дорог, и кол в могилу вобьют?

Я улыбнулся и направился к лестнице наверх, но Джейн поднялась и пошла вслед за мной; проговорила, понизив голос, словно хотела избавить Жизель от необходимости выслушивать очередные кощунства:

— Дэн, одна деталь по поводу вчерашнего: когда его нашли, он сжимал в руке распятие. Попробуй скормить это его святейшеству.

С минуту я молча смотрел на Джейн, пытаясь осознать, почему мне раньше не было сказано об этом. Но звонок прозвучал снова. Я коснулся её руки и отправился открывать дверь.

Священник был молодой человек, говоривший с чуть заметным шотландским акцентом и — что было гораздо более заметно — прекрасно сознававший, как к нему относится отсутствующая хозяйка дома. Он по всей форме выразил свои соболезнования; конечно-конечно, он понимает — миссис Мэллори сейчас не может никого видеть; я бы отделался от него уже на пороге, если бы только порог не был таким неподходящим местом для вопроса, который Джейн просила меня задать… а может быть, просто человек, родившийся в пасторском доме и помнящий святую простоту и простодушие, царившие там, не может при взгляде на священника не видеть в нём большого ребёнка.

Мы уселись в гостиной, и я рассказал ему про смерть Энтони и про распятие, объяснив, что, возможно, Энтони и утратил веру, но не в Бога, а в собственное мужество. Склонив голову, священник пробормотал:

— Бедняга…

— Это не будет препятствием? Его похоронят, как…

— О нет! Мы… уже далеко ушли от тех времён… — Он смущённо улыбнулся мне. — Я даже не должен испрашивать специального разрешения. Могу вас заверить, никаких затруднений не возникнет. В данном случае. — Последовало краткое изложение новой доктрины о виновности. Но потом он спросил: — Я так понимаю, что вы считаете — будет вынесено заключение о самоубийстве?

— Вряд ли можно упасть с такого балкона по ошибке.

— О да, конечно-конечно. Я понимаю. Очень огорчительно.

Я сказал ему, что последний час провёл с Энтони, довольно подробно задержался на том, что выглядел он как человек, примирившийся с судьбой, описал, как мы были поражены, но (тут я употребил, по всей видимости, его любимое выражение), конечно-конечно, в сложившихся обстоятельствах… Было в общем-то нелепо пытаться оправдать Энтони перед этим унылым молодым шотландцем. Он так смущался, так боялся обидеть, был так зашорен, сам того не сознавая, своим призванием, так далёк — и по вере, и по характеру — от Джона Нокса…[182]и в конечном счёте так нуждался в утешении… больше, чем сама вдова там, внизу.

Наконец он ушёл, снова осыпав меня дождём соболезнований. Если миссис Мэллори пожелает позвонить ему насчёт заупокойной мессы… если он может хоть чем-то быть полезен… Ритуалы, ритуалы… мир и так уже задыхается от ритуалов.

Вернувшись вниз, я обнаружил, что Джейн чистит картошку. Рассказал ей, что сказал отец Бьюкэннен, и она пожала плечами, будто была разочарована его кротостью, но всё же поблагодарила меня за то, что я сумел с ним справиться. Она ушла одеваться, а я расположился в гостиной и принялся просматривать газеты; впрочем, с чтением ничего не вышло, потому что вскоре из холла донёсся её голос — она звонила по телефону. Тон был лёгкий, деловой, говорила она без околичностей: «О, Джон, я решила, что нужно тебе позвонить. Знаешь, вчера умер Энтони… Сюзан, к сожалению, вчера Энтони покончил с собой…» — и так далее. Я подумал, она переигрывает с отстранённостью. Эти жёсткие сообщения, несомненно, вызывали естественное предложение помочь, выражение сочувствия и давали ей возможность сразу же всё это отвергнуть, твёрдо, хоть и достаточно вежливо. Я засомневался, удержится ли та близость, которая установилась между нами накануне, не жалеет ли Джейн теперь об этом. В небольшой нише, где на полках стояли античные вещицы, я заметил две этрусские бронзовые статуэтки. Тарквиния, тот миг в море… всё это казалось таким далёким теперь: столь же далёким символически, как и хронологически.

Через несколько минут мы отправились в больницу. Она надела пальто, а под пальто на ней была тёмно-красная блузка и юбка из твида: Электра[183]не желала облекаться в траур, как и сегодняшнее небо. Туман уступил место безоблачной синеве.

Всё прошло очень сдержанно, очень по-английски. Нас уже ждал врач, лечивший Энтони: он к этому времени покончил с формальностями, связанными с опознанием; были тут и какие-то шишки из больничного начальства, и дежурившая накануне медсестра; все согласились, что не было допущено никакого недосмотра, не было замечено никаких признаков… меня очень вежливо расспросили о настроении Энтони, об очевидном состоянии его психики; я утверждал, что — как и все — поражён и обескуражен происшедшим. Поговорили о расследовании, о похоронном бюро, куда лучше всего обратиться. Нам передали картонный ящик с вещами Энтони, его радиоприёмник и репродукцию Мантеньи.

Пока мы были в больнице, Джейн не выказала ни малейшего признака нервного напряжения, но, когда мы вышли и сели в машину, она сказала:

— Мне кажется, если бы здесь поблизости был аэропорт, я попросила бы тебя отвезти меня туда, посадить в самолёт и отправить на противоположный край света.

Она говорила сухо, тихим голосом, глядя через ветровое стекло на больничный двор. Но именно таких слов или чего-то в этом роде я ждал, хоть и напрасно, всю дорогу до больницы: ждал признания, что к вчерашней отчуждённости нет возврата. Какой-то человек в форме, стоя у машины «скорой помощи», болтал с темнокожей медсестрой; солнце сияло; сестра улыбалась, сверкали её прекрасные белые зубы.

— Всё это скоро кончится.

— Да. — Джейн включила зажигание, и мы поехали. — Думаю, они поверили нам на слово.

— Не сомневаюсь.

— Не понимаю, зачем тебе присутствовать на расследовании.

— Наверное, это входит в их правила. Да какая разница? Теперь у меня есть в Оксфорде друг.

— Ничего себе — друг.

— Я так рад, что нам удалось поговорить вчера вечером.

— Если только я не разбила слишком много иллюзий.

— Ничего ты не разбила. Может, только стеклянную перегородку.

Джейн улыбнулась:

— Ты вызываешь у меня ностальгию по Америке.

— Как это?

— Помню, когда я впервые вернулась сюда после войны… каким всё казалось закрытым. Запечатанным. Будто все изъяснялись шифром. — Она вздохнула. — И только я была en clair[184].

— Хорошо знаю это чувство. — Я искоса взглянул на Джейн. — Кстати, об Америке…

— Отправила ему телеграмму. Первым делом.

— Он приедет?

— Просила не приезжать. Пока. — Помолчав, добавила: — Он же должен исследование закончить. И билеты такие дорогие. Было бы глупо.

Джейн остановила машину у небольшого ряда магазинчиков — купить какие-то мелочи, о которых она забыла сказать Жизель. Я заметил маленькое кафе напротив, предложил зайти — выпить по чашечке кофе: у меня была причина побыть с Джейн наедине несколько минут; как оказалось — у неё тоже. Я изложил свою, как только мы уселись и сделали заказ.

— Джейн, ты не хотела бы приехать пожить в Торнкуме? Это совсем рядом с Дартингтоном.

Она улыбнулась мне — довольно смущённо.

— Откровенно говоря, мы с Полом проезжали там прошлой весной. Каро показала ему на карте, где это находится. Непростительное любопытство, — пробормотала она себе под нос. — Прелестное место.

— Тогда ты не можешь отказаться. Серьёзно. Там я или нет — не имеет значения. Пара стариков, которых я взял присматривать за домом, всегда рады оказать моим гостям высшие почести.

— Бен и Фиби?

— Каро и это тебе сказала?

— Похоже на Филемона и Бавкиду[185].

— Если бы Бен не напивался до потери сознания каждую субботу. Но это, пожалуй, единственная неприятность, если не считать того, как его жена обращается с зелёными овощами.

— Было бы неплохо.

— И привези с собой Пола.

— Ему бы там понравилось. Хотя я не могу обещать, что это будет так уж заметно.

— Ну, практики у меня было достаточно. Когда Каро было столько же, сколько сейчас Полу. До того, как она раскусила Нэлл.

— Я знаю — она теперь очень привязана к Торнкуму.

— Да она там почти и не бывает.

Принесли кофе. Джейн помешала ложечкой в чашке и взглянула мне прямо в глаза:

— У меня с Каро установились чуточку особые отношения, Дэн.

— Я знаю. И очень признателен.

— Я чувствую — было бы тактичнее с моей стороны сделать вид, что я ничего не знаю о Барни Диллоне.

— Глупости.

— Я почувствовала, что ты обиделся.

— Только потому, что ты не так уж против этой связи.

Она отвела взгляд, искала слова поточнее.

— Я думаю, Каро нужно освободиться от Нэлл. От Комптона. От всего этого. А с твоей помощью она этого сделать не сможет… не обидев мать.

— Я прекрасно это понимаю.

— Я хочу сказать — у детей вроде неё не очень-то много дорог, которыми можно уйти от себя — такого, какой ты есть, к тому, каким хочешь быть. Я понимаю, что ты должен чувствовать по поводу Барни, но дело тут, по правде говоря, совсем в другом. Думается, это урок жизни, испытание, через которое она должна пройти. Прости, пожалуйста: всё это мне надо было сказать тебе вчера, за обедом. — Она помолчала, потом продолжала более лёгким тоном: — А настоящий роман в последние два года у неё с одним-единственным человеком — с тобой. И это не плод моих досужих размышлений.

— Что делает меня ещё более виноватым.

— Этот её шаг — небольшой прорыв к свободе.

— Из огня да в полымя.

— Но ведь территория для манёвра у неё предельно мала. Её окружают взрослые, которых она должна понять, а для этого — отойти на какое-то расстояние: нужна перспектива. Да ещё она ужасно боится этих взрослых обидеть. К тому же ты не можешь сбрасывать со счётов Эндрю. Эту привязанность. Тут ситуация совершенно противоположна традиционной. Чем отрицательнее Каро реагировала на Нэлл, тем ближе ей становился Эндрю. Как примиритель. Как союзник.

— Об этом я догадывался. И благодарен.

— Как ты понимаешь, это породило новый конфликт. Она очень наивно и трогательно обрисовала мне всё это в нашу прошлую встречу. Сказала: «Ах, если бы только все вы верили в одно и то же!»

— Бедная девочка.

— Ничего, что я говорю тебе всё это?

— Разумеется, нет. Ещё мне хотелось бы знать, очень ли ей не по вкусу моя калифорнийская история.

— Мы об этом почти не говорили. Но я не вижу, почему бы это могло быть ей не по вкусу.

Я упёрся взглядом в столешницу.

— Видишь ли, я повёл себя ужасно, Джейн. С Дженни. Она почти такая, какой я хотел бы видеть Каро. Она образованна, много читает, много думает… — Я пожал плечами.

— И к тому же находит тебя гораздо интереснее мужчин её возраста?

— Я понимаю, у меня нет никаких оснований возмущаться. Просто… Надо же было Каро выбрать именно этого гуру!

— Разве можно винить её за то, что она смотрит на него теми же глазами, что и все его зрители? А он сейчас очень неплохо смотрится. Во всех смыслах. — Джейн вздёрнула подбородок в ответ на мой скептический взгляд. — Да, конечно. Он — раб системы. Но, вполне возможно, это составная часть того самого урока.

— А как же Нэлл сказать об этом?

— Сегодня утром я предложила, чтобы ты сам ей обо всём сказал.

— Ничего не вышло. Мне опять приказано держать язык за зубами.

Джейн улыбнулась:

— Тогда позволь ей сделать это, когда и как она сама захочет.

— Всё больше убеждаюсь, что Каро выбрала себе никуда не годного отца. Зато тётка у неё — само совершенство.

Джейн отвернулась к окну.

— Я совсем было слетела с катушек года два назад; Роз только начала работать на Би-би-си. Сбежала в Лондон и совершила то, чего приличные матери в принципе не делают: разрыдалась у дочери на груди и во всём ей призналась. Она повела себя просто замечательно. Как зрелый человек. Гораздо взрослее, чем я была в её возрасте. — Она поиграла немного с ручкой кофейной чашечки и подвела итог: — Боюсь, можно многое потерять, если слишком часто прятаться за свой возраст.

— Роз знает о… Ты не сказала, как его зовут.

— Питер. Да. Она приветствовала мою захватывающую дух исповедь заявлением, что, если бы я не была такой заядлой мещанкой, я завела бы себе любовника уже сто лет назад.

Я усмехнулся и заметил в её глазах искорку былой живости, стремления увидеть во всём забавную сторону; но она сразу же опустила глаза, хотя всё ещё улыбалась. Всё то время, что мы разговаривали, меня не оставляло ощущение, что до сих пор мне сильно не хватало воображения. Я понял: то, что она сказала об Эндрю, относится и к ней самой. Что, как бы плохо она ни относилась ко мне, она сторицей расплатилась за это отношением к моей дочери; что её «чуточку особые отношения» с Каро были вовсе не такой уж малостью. Мне припомнился эпизод из раннего детства Каро. Довольно непоследовательно — ведь это мы с Нэлл держали их первого ребёнка у купели — мы не захотели крестить Каро; и хотя Джейн и Энтони не стали спорить, всё-таки время от времени раздавались упрёки из-за того, что мы лишаем ребёнка крёстных родителей. Разрешилось всё это довольно легко, но я до сих пор помнил, как Джейн сказала, что хотим мы того или нет, а она всё равно намерена быть Каро крёстной матерью. С некоторым запозданием я наконец осознал, что намерение своё она выполнила в гораздо большей степени, чем «законно» обладающие этим титулом крёстные считают нужным делать.

А ещё я пришёл к заключению, что, возможно, был не так уж незнаком Джейн, как она поначалу заставила меня думать… во всяком случае, она часто слышала обо мне от Каро. Но так как я понимал, что образ Джейн, нарисованный мне дочерью, нарисован весьма пристрастно, мне очень хотелось бы знать, насколько мой собственный портрет соответствовал действительности. Мне достаточно ясно, хотя и мягко, давали понять, что я не слишком всерьёз задумывался над проблемами дочери. Очень хотелось оправдаться. Но я поборол искушение, сознавая, что тут Джейн стоит на гораздо более твёрдой почве, чем когда рассуждает о политике или о нашем прошлом. Мои суждения о ней изменились во время этой беседы за кофе: мы ещё сблизились; мы вернулись к нашему старому критерию — ощущению, что «так будет правильно». Почти весь вечер накануне она казалась мне совсем «неправильной». Но сейчас я узнавал в ней что-то, что — хотя бы в этом отношении — оставалось неизменным. Она могла таиться и таить, зашифровывать смысл собственных слов, предавая самое себя, но она всё ещё сохранила способность остро чувствовать, что правильно, — это самое странное из беспрекословных чувств, которое может и загнать человека в ловушку, и дать ему безграничную свободу. Было почти так же, как с Дженни, когда ей предстояло изложить свои впечатления об Америке; то есть, выйдя из кафе, я чувствовал себя отрезвлённым, вынужденным пересмотреть свой первоначальный, слишком поспешно вынесенный приговор Оксфорду, его стилю жизни, его нравам. Можно сказать, что это было как бы подтверждением последнего довода Энтони в споре со мной. Не существует истинных изменений помимо изменений в нас самих — таких, какие мы есть. Чистейшей воды идеализм? Возможно, но я больше не был так уж уверен, что это к тому же ещё и провинциализм.

По дороге домой Джейн успела ещё многое рассказать о своей старшей дочери… и сама Розамунд, которую я не видел столько лет иначе как на случайных фотографиях, вышла нас встретить, как только мы поставили машину рядом с её маленьким синим «рено». Высокая девушка — выше ростом, чем мать, длинноволосая, длинноногая и длиннорукая — чуть слишком длинная, на мой вкус, и линия рта чуть слишком твёрдая, что делало её не очень-то привлекательной физически; но была в ней удивительная открытость, которая мне понравилась. Лицом она очень походила на отца — гораздо больше, чем на Джейн. Женщины обнялись и застыли так на долгий миг, потом Розамунд обернулась и протянула мне руку. Я заставил её подставить мне щёку и поцеловал. Она сказала:

— Я так рада, что здесь были вы, — и посмотрела мне в глаза прямым, открытым взглядом: сказала то, что в самом деле думала.

Очень скоро я понял, что Розамунд — самый практичный член семейства: она сразу же взяла всё в свои руки, как хороший ассистент режиссёра на съёмках. Пола должны посадить на поезд — она его встретит в Рединге. Начались телефонные звонки: Джейн было поручено отвечать только на те, которые требовали ответа. Мне вручили бокал с виски прямо на кухне, где две девицы взялись готовить ленч. Запахло жареным: нам предстояло съесть ту самую пару фазанов, которых я отверг вчера вечером. Розамунд говорила не об Энтони — о себе: о жизни в Лондоне, о работе на Би-би-си. Потом наверху, за окнами, проехал серый «ягуар». Я увидел ноги Нэлл и Эндрю. Джейн — над нами — отворила им дверь, и несколько минут они не появлялись.

Когда они вошли в кухню, Нэлл, после обмена символическими поцелуями «в щёчку», пожала мне руку с большей теплотой, чем когда бы то ни было за последние годы. А потом последовало мощное рукопожатие Эндрю и его прежний, изучающе-насмешливый взгляд. Тёмно-серый костюм, галстук выпускника нашего колледжа: только бронзово-загорелое лицо выдавало в нём сельского жителя. Теперь он носил бачки, а шевелюра его изрядно поредела. Пшеничная прядь волос надо лбом, мешки под глазами в свекольной сеточке сосудов и эти глаза — странные, чуть водянистые… типичный продукт слияния англосакса-крестьянина с викингом, через много веков воплощённый в породистой английской физиономии, — так и оставшийся викингом в набегах на условности и англосаксом в своём фундаментальном спокойствии и самодовольстве. Было совершенно ясно, что в Эндрю, как и в исторической реальности, англосакс усмирил викинга. Он привёз магнум — огромную бутыль шампанского «Тэттингер» — и принялся поддразнивать Розамунд.

— Ну что, всё ещё делишь ложе с этим ужасно умным Как-его-там?

— Эндрю, ну пожалуйста!

Нэлл крикнула ей из противоположного конца кухни:

— Дорогая, он просто старается быть тактичным и утончённым.

Я поймал пытливый взгляд Джейн: она старалась определить мою реакцию. Наверху снова зазвонил телефон.

Эндрю меня очень интересовал; хорошо, когда в подобных ситуациях рядом оказываются такие люди, с их манерой поведения, с их рисовкой, с их врождённой привычкой командовать. Единственный из всех нас, он был соответствующим образом одет, но похоронного в нём обнаруживалось гораздо меньше, чем во всех остальных. Он охладил шампанское, открыл и разлил по бокалам; ухитрился заявить, никого не обидев, что вообще-то это прекрасная штука, что все опять вместе, можно языки почесать и солнышко в окно светит. Я никогда раньше не видел его вот так — вместе с родственниками со стороны Нэлл, и немногие ещё остававшиеся у меня сомнения в неразумности этого брака совершенно рассеялись. Разумеется, Эндрю и на четверть не был таким ленивым идиотом, каким притворялся, когда был студентом, просто он жил, сохраняя стиль, к тому времени совершенно вышедший из моды повсюду, кроме окружавшей его компании богатых сынков, чьи отцы занимали высокие посты во времена Ивлина Во[186]и никак не могли забыть об этом; он наверняка проанализировал конъюнктуру на рынке невест своего графства гораздо более тщательно, чем кто-либо из нас мог себе представить. Я догадывался, что он, видимо, сумел решить для себя, какие традиции и ритуалы стоит сохранить, а от каких можно и отказаться: нужно жить — как сквайр, работать — как фермер, мыслить — как свободный человек… а вид делать такой, будто ты только сквайр — сквайр до мозга костей. Это сработало. Но должен же был быть какой-то смысл в том, что он взял жену «ниже себя», и я понял какой. Наш более открытый и терпимый мир нужен был ему нисколько не меньше, чем его титул и та роль, которую он всю жизнь играл.

Мы с Эндрю — к нам присоединилась и Нэлл — вышли в сад, пока остальные накрывали к ленчу стол, за которым все только что сидели. Они оба сразу посерьёзнели. Нэлл, вполне в своём стиле, была подозрительна, задавала каверзные вопросы, копалась в деталях. Зачем, почему да отчего, что сказал мне Энтони, что я подумал, о чём догадался… Я избегал прямых ответов. Наедине с Эндрю я, возможно, был бы откровеннее, но Нэлл я решительно не хотел ничего говорить. К счастью, в присутствии Эндрю она не могла слишком далеко углубляться в прошлое. Потом заговорили о Джейн, и обиняков стало поменьше. Да, мы поговорили. Я так понял, что брак был не очень удачным, были проблемы… эта история с католицизмом. А, да-да, она сказала мне про этот «нонсенс» с компартией.

— Это у неё чисто эмоциональное, — сказала Нэлл. — Чтобы ему насолить. Теперь она всё это бросит: он ведь умер. Просто ей отдушина нужна была, вот и всё. Я пыталась ей растолковать. Только она, конечно, совсем к моим словам перестала в последнее время прислушиваться. — Отвечать не было необходимости — Нэлл продолжала: — Этой чепухи в духе «Движения за освобождение женщин» она набралась от Роз. По меньшей мере половина всех завихрений — от неё.

Я улыбнулся:

— Ясно, что не от тебя.

— Ну знаешь, мой милый, мне что левые — в чужом пиру похмелье, — что правые. А я творю добро, никому об этом не сообщая. Когда не работаю одна за шестерых горничных, нянюшку и камердинера его светлости сразу. Я хочу сказать, у меня-то было бы за что бороться: если кто и нуждается в освобождении, так это я! Эндрю, перестань ухмыляться.

Она всё ещё была очень миловидна для своего возраста, всё ещё сохранила живость и остроту; но что-то в ней — когда-то проявлявшееся не постоянно, а лишь раз от разу, какое-то удивительное сочетание незащищённости и бесчувственности — стало более явным. Если её сестра забыла, как играть требуемую окружением роль, Нэлл помнила это слишком хорошо.

Эндрю сказал:

— Да замуж ей надо выйти.

Нэлл скорчила презрительную мину и взглянула на меня:

— Старая-престарая деревенская присказка!

— А это вовсе не довод против, милая моя.

— Но, дорогой, она и так замужем. Она влюблена в кастрюли: обожает готовить.

— Тогда Эндрю, должно быть, прав, — пробормотал я.

— Господи Боже мой! Да разве я против? Честно, Дэн… строго между нами, любая нормальная женщина на её месте бросила бы Энтони давным-давно. — Я чуть было не напомнил ей, что когда-то она приводила в пример этот якобы идеальный брак, чтобы доказать, что наш с ней никуда не годится, но она не останавливалась: — Знаешь, было время, Джейн часто приезжала к нам погостить, и я тогда уже прекрасно знала, что происходит… но… да ладно, всё это уже давняя история. А она всегда была такая, как есть. — Она бросила обвиняющий взгляд на стены домов вокруг: — А всё этот ужасный, вырождающийся город. Ей так и не удалось из него вырасти. Ты не находишь?

— Я только что провёл три месяца в Калифорнии, Нэлл. Оксфорд кажется вполне цивилизованным местом после тамошнего «мира грёз».

— Ты сюда надолго?

— Насколько смогу.

— Мы с Эндрю… мы подумали, может, ты бы приехал в Комптон с Каро, как-нибудь на конец недели? — Она сделала большие глаза, что всегда было знамением её предельной искренности, и добавила, понизив голос: — Если вытерпишь нашу традиционность. Но — добро пожаловать.

— С удовольствием. Это было бы забавно.

Эндрю сказал:

— Великолепно, мой милый. Поохотимся. Стреляешь хорошо?

— В основном мимо цели. Зато играю в кости. Тоже не очень.

— Ну и отлично. Извлечём доску для триктрака из небытия.

— Ох, Эндрю, ради всего святого! — Повернувшись ко мне, она высоко подняла брови: — При последнем подсчёте оказалось, что я должна ему восемьсот тысяч фунтов, всего-навсего!

— Это несколько выше моих возможностей.

Эндрю подмигнул мне над её головой:

— Да мы на пенсы играем-то.

Нэлл спросила, как я нашёл Каро. Она, разумеется, знала, что дочь работает у Барни, и мы обсудили все «за» и «против» этой карьеры: ясно было, что она — тоже раба системы — относится к новому месту работы Каро вполне одобрительно. Вне всякого сомнения, то, что имя дочери теперь ассоциировалось с именем Барни, добавляло — хоть и вчуже — горделивое пёрышко к шляпке её социального престижа. Я рассказал им о новой квартире и заметил, что в душе Нэлл борются два чувства: тайная радость, что я получил отставку, и тревога из-за того, что Каро начинает самостоятельное существование. Нэлл, кроме того, считала, что «довольно глупо» было бросить Ричарда. Но когда я сказал, что, на мой взгляд, Каро нужен кто-то получше, чем очаровательный молодой болван, я заметил в глазах Эндрю (не Нэлл!) искорки согласия. Естественно, она спросила, появился ли кто-то новый, ведь девочка такая скрытная. Я изобразил абсолютную невинность: постараюсь выяснить. Тут нас позвали к столу.

Всё оказалось гораздо приятнее, чем я ожидал, главным образом благодаря Эндрю; но ощущение было странное, поскольку я понимал, что моё присутствие дало им повод устроить небольшой праздник. Чувствовалось, что подспудно все испытывают что-то вроде облегчения, раз с Энтони всё уже кончилось, но облегчение это нельзя было выразить прямо: как суррогат использовался мой приезд, позволявший избегать упоминаний и о самом Энтони, и о том, что он совершил. Я был вроде бы блудным сыном, и теперь меня, без всяких формальностей, снова принимали в их мир; и ленч оказался более похожим на праздник любви, чем на поминки. Что до меня, то я обнаружил, что мне недоставало их общества гораздо сильнее, чем сам я когда-либо позволял себе признать: недоставало подшучивания друг над другом, тривиального обмена новостями о других родственниках, о детях, встречного течения мыслей… утраченной семейной близости и привычной фамильярности общения. Я давно привык к общению один на один, даже с Каро; к отношениям, подчинённым правилам артистического, коммерческого или сексуального кодекса поведения; к чему угодно, только не к этому свободному и тёплому сплетению нитей, связующих людей в единый клан. В конечном счёте эта встреча стала как бы скромным земным эквивалентом мистического ночного купания давным-давно, в Тарквинии.

Около трёх, по дороге в Рединг, куда она ехала встречать брата, Розамунд повезла меня на вокзал. Как только мы отъехали от дома — а за столом Розамунд успела напомнить мне, что я формально являюсь её крёстным отцом, — я сказал:

— У тебя, кажется, сложились потрясающие отношения с матерью, Роз?

— Вам удалось поговорить?

— Да.

— Последние годы у неё были довольно тяжёлыми.

— Я так и понял.

— Она сильно изменилась, как вам кажется?

— Только на первый взгляд.

Я спросил, что она думает о совершенно из ряда вон выходящем скачке Джейн влево — если не просто назад. К моему немалому удивлению, Розамунд как будто была того же мнения, что и Нэлл, хотя проявила гораздо больше понимания и сочувствия.

— Думаю, это просто попытка как-то выжить. Такая глупость, что она никогда не работала. Она вовсе не проповедует взгляды «Движения за женсвободу», она на самом деле человек свободный. Мне даже приходится делать вид, что я не так люблю свою работу, как на самом деле. То есть я хочу сказать, она за меня рада, но это то, что она сама должна была бы делать. И она прекрасно это знает. — Помолчав немного, Розамунд заговорила снова: — Я раньше винила во всём отца. Но в маме есть что-то, чего я до конца не понимаю. Мы о многом говорим с ней, но в конце концов разговор всегда упирается в какую-то стену. Она соскальзывает в общие места, в банальности. Пытается оправдаться, что вот, мол, она такая, как есть. Мне думается, она пугается, когда заглядывает слишком далеко назад.

— В этом она не одинока.

— Я думаю, тут не может быть победителей. В один прекрасный день я прокляну себя за то, что не завела детей, когда была помоложе.

— Ты в любом случае поступила бы так, как тебе в тот момент казалось правильным.

— А вы?

— Требуется ответить?

Она улыбнулась, потом сбавила скорость и остановилась — пропустить цепочку девочек в школьной форме, переходивших улицу. И совершенно неожиданно спросила:

— А вы знаете, почему он это сделал?

Я помолчал — не очень долго.

— Думаю, это был акт милосердия. По намерению во всяком случае.

— Я только в последние два или три года начала понимать, что они абсолютно не подходили друг другу.

— Сомневаюсь, чтобы абсолютно не подходящие друг другу люди могли протянуть так долго, Роз.

— Ну хорошо. Но если бы не мы…

Она тронулась с места. «Мы» — это, конечно, дети.

— Они стремились соответствовать невероятно высоким меркам. А это всегда не просто.

— Никогда не могла понять, почему они так яростно вас отвергали, — сказала Роз. — Мне каждый день приходится слышать о куда более коварных ударах ножом в спину. — Она на миг замолчала. Потом: — А забытым крёстным дочкам дозволяется задавать очень личные вопросы?

Я внутренне вздрогнул.

— Разумеется.

— А в той пьесе была хоть какая-то доля правды?

— Просто тогда мне так казалось. Трое против одного.

— На самом-то деле я имела в виду то, что между моим отцом и Нэлл…

Нас быстро несло в опасные воды.

— Ни грана правды. Злость одна. Боюсь, дело именно в этом.

Она помолчала несколько секунд.

— Так странно. Столько лет. Вы были под абсолютным запретом. Табу. Я прямо-таки ожидала увидеть рога и раздвоенное копыто.

— Когда-то они у меня были.

Роз усмехнулась, но я понял — она чувствует, что ответили ей не вполне честно, и поспешил продолжить, пока она не копнула глубже:

— Ты рада, что мать снова собирается замуж?

Последовал быстрый, острый взгляд:

— Вам и вправду удалось поговорить.

— Б о льшую часть ночи.

Она свернула к вокзалу.

— Он… совершенно очаровательный. Очень живой. Я целиком и полностью «за». Даже отец был бы «за», как ни странно это звучит. Последний раз, когда я была у него — в воскресенье, — он только об этом и говорил.

— О её новом замужестве?

— Не специально об этом. О том, что ей нужно начать жизнь сначала. — И добавила: — Готова пожалеть, что ничего ему не сказала. — Роз снова повернулась ко мне: — А вы всегда понимали своих родителей?

— Я знал только одного.

— Ох, забыла.

— И только-только, очень смутно, начинаю его понимать.

— Подозреваю, что, если бы мы их понимали, было бы гораздо скучнее жить.

— А я подозреваю, что это относится к жизни вообще.

Роз улыбнулась, соглашаясь: счастливая молодая женщина, делающая карьеру.

Три часа спустя Дэн уже передавал от неё привет Каро — вместе с другими новостями. Поначалу Каро весьма бурно выражала ему своё сочувствие, словно была сама отчасти виновата в том, что произошло. Но хотя она подробно расспросила его о том, как он находит Джейн, вопросов о самоубийстве Энтони было гораздо меньше, чем Дэн ожидал. Ещё Каро пожелала узнать, как мама. Беседа в саду была изложена со всеми подробностями, не было забыто и приглашение в Комптон. Разговор шёл всю дорогу по Мэйда-Вейл: они ехали в северную часть Лондона — смотреть новую квартиру Каро. Сколько разговоров, которые он теперь вёл, оказались как бы обречены на перемену позиций и переключение скоростей — и в прямом, и в метафорическом смысле. Переполненный собственными новостями, Дэн не сразу заметил, что дочь о чём-то умалчивает. Но упоминание о Комптоне привело к разговору о том, чего до сих пор она избегала.

— Пап, ты меня не дёргай, ладно? Я и так понимаю, что должна ей всё сказать.

— Чем дольше ты тянешь…

— Ну, просто…

— Что «просто»?

— Да я никак не решусь сделать это по телефону. Она ведь никогда слова не даст вставить. Почти и не слышит, что я ей говорю. У неё вечно одни только комптонские «несчастья» на уме. И на языке тоже.

— Матери испытывают зависть к дочерям. Ревнуют. Чувствуют себя покинутыми. Это обычное дело.

Каро некоторое время молчала.

— А они всегда были такие? Мама и тётя Джейн?

— Какие — такие?

— Такие разные.

— Ну, тут ты должна винить и меня — хотя бы отчасти. За то, что между нами произошло.

— Тётя Джейн держится той же линии.

— Ну мы ведь оба знаем, что пришлось вытерпеть Нэлл.

— Зато вы не знаете, что должна теперь вытерпеть я. Ей на самом деле нравился Ричард. Такой отвратительно благополучный. Надёжный. Она бы меня выпихнула за него замуж в один момент. — Каро затормозила с ненужной резкостью, пропуская машину, выезжавшую с боковой дорожки. — Я знаю, что дальше последует. Она во всём станет винить себя. Что вообще выпустила меня из-под собственного зоркого ока. Ох, бедный Эндрю. Ему больше всего достанется.

— Тогда это не твои проблемы. И мне представляется, что на него где сядешь, там и слезешь.

— И как он её терпит, просто понять не могу.

— Каро!

— Ну, просто я чувствую себя перед ней виноватой.

— Надо этим переболеть.

— И уши у меня весь день горят.

— Не смеши меня.

— Дочечка с проблемами. Трудный ребёнок.

— Мы все пришли к выводу, что трудные дети гораздо интереснее, чем не трудные.

Он произнёс это лёгким тоном, чтобы заставить её улыбнуться. Но то, что нарастало в ней и только ждало своего часа, теперь прорвалось наружу. Она не улыбнулась, некоторое время вела машину в полном молчании. Дэн взглянул на неё:

— В чём дело?

— Ни в чём. — Но минутой позже она заговорила снова: — Я сегодня сказала Бернарду, что ты в курсе.

— А он?

— Просил передать тебе, что сожалеет о… ну ты сам понимаешь.

— Ему было трудно. Это я могу понять.

— Вообще-то… Он хотел бы как-нибудь встретиться с тобой за ленчем. — Это настолько поразило Дэна, что он допустил роковое промедление. — У него ведь тоже есть что сказать.

— Это я знаю.

Она помедлила, потом с ходу врезалась и проломила барьер:

— Ты так здорово умеешь заставить человека создать о себе ложное впечатление.

— Это ты по своему горькому опыту?

— Заставляешь говорить больше, чем человек собирался сказать.

— И лгать о себе?

— В том-то всё и дело. Он вовсе не лгал.

— Я ни о чём конкретно не спрашивал.

— Я никогда не знаю, что ты на самом деле чувствуешь.

— Мне казалось, что в данном случае я высказался предельно ясно.

— Когда я сказала тёте Джейн, она спросила только: «Ты счастлива?»

— Ты непоследовательна, моя дорогая. — Это было сказано достаточно резко. Дэн помолчал. — А ты хочешь, чтобы я с ним встретился?

— Это несущественно. Просто была высказана такая идея.

Несколько мгновений — и он заметил, что, пристально вглядываясь в дорогу, она что-то слишком часто моргает. Он дал ей проехать ещё ярдов сто и посмотрел внимательнее:

— Давай-ка постоим. Вон, впереди место есть.

Она послушно припарковала машину, выключила зажигание и сидела опустив голову, как нашаливший ребёнок. Дэн сжал её руку — и почувствовал ответное пожатие.

— Это всё глупости, Каро.

— Сама знаю.

— Если мама и я стремимся слишком уж тебя опекать, это в значительной степени оттого, что у нас не вышло с любовью друг к другу.

— Просто я так устала от…

— От чего?

— Если я отвечаю на любовь одного из вас, всегда кажется, что я предаю другого.

— Это из-за нашей собственной глупости. Ты тут совершенно ни при чём. — Он снова сжал её руку. — Ты из-за этого не сказала мне, что говорила с тётей Джейн о Барни? — Она кивнула. — Тогда давай сразу кое-что расставим по местам. Я не ревную тебя к Джейн, не завидую, что у тебя с ней такие отношения. И с Эндрю. Испытываю к ним обоим чувство благодарности за то, что они так тебе помогают. И даже мы с твоей матерью теперь становимся немножко умнее. Она сегодня прямо из кожи вон лезла, стараясь быть со мной полюбезнее.

— Ох Господи.

— Да всё нормально. Все охи и вздохи я за тебя уже сделал.

Ей удалось выжать из себя некое подобие улыбки, и она протянула руку к коробке с бумажными носовыми платками под приборным щитком.

— Если эта история с Бернардом делает тебя счастливой, я не стану спорить.

— Он рассердился, что я тебе сказала.

— Такого права у него нет.

— Он же не на меня рассердился. И на самом деле не рассердился… А только… Я думаю — смутился.

— Из-за того, что ты мне честно всё рассказала?

— Я точных слов никак не подберу. Не в том дело, что он не понимает. Так неудачно, что вы тогда в самолёте встретились.

— Хорошо хоть он не сказал тебе, что девушка посовременнее и «на уровне» наверняка держала бы язык за зубами.

Она покачала головой:

— Я ведь сделала то, что он — как он считает — должен был сделать сам. Из-за этого. Вот почему он теперь хочет сам с тобой поговорить.

Дэн всё ещё держал её за руку.

— А ты этого хочешь?

— Я понимаю — это может показаться бессмысленным. — Она замешкалась. — Пап, в глубине души он вовсе не такой… не «на уровне».

— Ну тогда скажи ему, что я согласен. Если он и вправду этого хочет.

Каро сжала его пальцы и перевела дух.

— А что вы с тётей Джейн про меня решили?

— Что решать про тебя не получится.

— Нельзя спасти?

— Нельзя вмешиваться.

— Представляю этот разговор. И Фрейд, и Маркс, и бог знает кто ещё.

— Расскажу тебе, когда всё это кончится.

— Мне бы лучше сейчас.

— Это будет несправедливо. Ты возьмёшь да и докажешь, что мы не правы.

На это она опять — мельком — улыбнулась: было дело — упала, но теперь снова в седле.

— Важно почувствовать, что ты кому-то и правда нужна. Поначалу я не думала, что стану спать с ним. Думала, это просто… ну, обычная история.

— Ну и как же?

— Ну, я хочу сказать, нужна не потому, что… что мы родственники.

— Понимаю.

— Я думала обо всём этом. О том, что вы все будете чувствовать из-за этого.

— Пусть тебя это не беспокоит. Самый старый психоз из свойственных человеческим особям. Родители всегда полагают, что в производном их собственных генов каким-то образом воплотится всё то, чем им самим не удалось стать.

— До меня это как раз сегодня вроде бы дошло. — Она вздохнула: — Мамочка всю вину свалит на тебя, ты ведь знаешь.

— А я ей не дам этого сделать, Каро. Решение о том, что тебе следует работать в Лондоне, мы принимали с ней вместе.

— Я бы не стала винить тебя, если б тебе хотелось, чтобы я была иной.

— Девочка моя, да мне хотелось бы, чтобы чуть ли не всё было иным — и я сам в том числе. Но, раз уж мы такие, как есть, приходится использовать это как можно лучше. И у нас с тобой в последние два года всё могло быть гораздо хуже — хоть это-то ты допускаешь?

— Ты сам знаешь.

— Не надо думать, что всё можно сказать словами. Что если мы постоянно поддразниваем друг друга, то я ничего всерьёз к тебе не чувствую. Фразы вроде «я тебя люблю» обычно означают существование некоторой тайной неуверенности. Поэтому я никогда таких фраз не произношу. И ещё потому, что знаю, что и ты это знаешь.

— Где-то глубоко-глубоко.

— Вот это и помни. — Он наклонился и поцеловал её в висок. — Пустишь меня за руль?

— Нет, я в порядке. — Она в последний раз сжала его пальцы и протянула руку — включить зажигание, но передумала, повернулась на сиденье и на миг обвила руками шею Дэна; потом снова занялась машиной.

Его провели по всей квартире. Нельзя сказать, что и квартира, и район пришлись ему по душе; но квартира была сравнительно чистой, цена — не безобразно высокой, а главное — не было сомнений, что Каро квартира нравилась и решение она уже приняла. Так что Дэн дал своё «добро», а Каро — чек на оплату месячной ренты, и они отправились в Хэмпстед-Виллидж[187]обедать. Всё то время, что они обедали, в душе Дэна происходило, так сказать, эмоциональное «перетягивание каната»: чувство нежной привязанности то и дело сменялось… не то чтобы скукой, но чувством болезненной неловкости. Разумеется, над ними витало прошлое; он не мог избавиться от мыслей об Энтони; но оставалось ещё столько всего, что нужно было подвергнуть пересмотру. Был момент, когда Дэн почти уже решился сказать Каро — как Джейн сказала своей дочери — если не всё, то хотя бы часть правды. Вечная уклончивость, необходимость кривить душой, вечное стремление сохранить достоинство — и всё из-за предположения, что младшее поколение не способно понять старших; будто и в самом деле дети рождались на свет лишь затем, чтобы у родителей могли быть от них секреты и тайны — такие тайны, раскрытие которых наверняка принесло бы гораздо больше реальной пользы, чем давно и бережно хранимые затхлые догмы, основанные на опыте, полученном извне. Мысль о том, что эти суждения должны быть отнесены скорее к теории, чем к реальной практике, в этот вечер стала казаться Дэну всё более сходной с убеждённостью католиков в непогрешимости папы — идеей, которую здравый смысл и простая порядочность опровергают на каждом шагу. То же самое он чувствовал чуть раньше, когда ехал с Розамунд на вокзал: ведь она задала ему вполне разумный вопрос, требовавший честного ответа. Когда-то давно я один раз переспал с твоей матерью, и, узнав об этом, твой отец так и не смог этого забыть. Как просто, сколько сомнений и загадок решаются одним махом… и, подумав так, Дэн продолжал всячески поддерживать миф о прошлом, созданный воображением его дочери.

И вот они дома; поцеловав Каро и пожелав ей спокойной ночи, Дэн не мог заснуть; кроме того, надо было ждать, пока разница во времени позволит ему застать Дженни в «Хижине». Каро видела телеграмму, хоть это теперь не надо скрывать. Он заказал разговор и читал до поздней ночи, когда его соединили с Калифорнией.

Слышимость была плохая, казалось, их голоса действительно доносятся через всё реально разделившее их расстояние. Милдред и Эйб очень милые, «всё точно так, как ты про них говорил», она думала, что «будет наслаждаться его отсутствием», но не получается, ей обязательно нужно на кого-нибудь ворчать. Дэн дал ей высказать всё это и сообщить кое-какие новости, потом рассказал свои.

— Ох, Дэн! Какой ужас! Прямо вчера?

— Да.

— Но почему?

И опять Дэн вынужден был кривить душой, на этот раз с той, что знала его много лучше двух других молодых женщин, с которыми он разговаривал в этот день. Тут он, пожалуй, не столько уклонялся, сколько старался выиграть время, строил теории точно так же, как делал это с Каро, с её матерью и отчимом.

— Но… заставить тебя проделать весь этот путь, и потом… Дэн, ты не всё мне сказал.

— Да. Не всё. Не совсем всё.

— Тогда что же?

— Я всё тебе расскажу. Только не сейчас. Просто… вызревают плоды из посеянных горьких семян.

— Ты как-то говорил, что любую историю можно изложить в пяти строках.

— Это не история, Дженни. Когда-нибудь. Обещаю.

— Знаю я твои обещания.

— Зато не знаешь, как мне тебя недостаёт.

— Мягко стелешь?

— Очень хотелось бы.

— У тебя не выйдет так просто от меня отделаться.

— Я тоже это понимаю.

— Если бы только я видела твоё лицо.

— Оно просто усталое.

— Очень поздно?

— Половина третьего.

— Ой Боже мой! Бедный ты, бедный.

Дженни спросила про Каро. Он ответил — прекрасно, а про себя пообещал рассказать всю правду попозже, когда всё утрясётся. Последовали расспросы о Джейн, о Нэлл, о том, как это было — встретиться после стольких лет.

— Интересно антропологически?

— Более или менее. Сплошь теплота и душевность. С той стороны.

Пауза. Потом Дженни сказала:

— Слушай, между прочим, я пытаюсь выполнить своё обещание.

— Какое из?..

— Про нас. Написать про нас.

Он совсем забыл об этом.

— Серьёзно?

— Только я, может быть, не пошлю тебе это.

— Зачем же ты принимаешь всякий абсурд за чистую монету? А потом берёшься обо мне судить?

— А мне нравится. Не уверена, что сама не возьмусь писать роман. — И добавила: — Не пойму, отчего люди поднимают такой шум из-за этого. Просто записываешь, что помнишь, и всё. Что чувствовал. Вот я всё и записала.

— Всё?

— Там хватает. Не думаю, что твои кошмарные жёлтые блокноты и дурацкие карандаши когда-нибудь использовались хоть капельку лучше.

— Кто-то напрашивается, чтобы его разложили у меня на коленях и…

— Пожалуйста. В любое удобное для вас время.

Они закончили разговор — уже не такой шутливый — через минуту, и эта минута оказалась вовсе не лёгкой. Последние слова Дженни были: «Я ещё не готова. Ты мне всё ещё очень нужен». Это была не мольба; просто какая-то часть её существа — скорее всего та, что была в ней от шотландских предков, — не поддразнивала, не протестовала, но трезвым взглядом, словно врач-клиницист, оценивала, что она — Дженни — способна сделать, а что — нет.

Дэн подошёл к окну; стоял, вглядываясь в лондонскую ночь. Какое-то движение на улице, пятью этажами ниже, привлекло его внимание. Там, на противоположной стороне, располагался ряд магазинчиков, и, по всей видимости, в ту ночь оттуда должны были вывозить мусор. У дверей магазинов, на тротуаре, были выставлены мусорные баки, картонные коробки, свалены чёрные пластиковые мешки. Ночной бродяга, склонясь над одной из куч, спокойно копался в коробке, привередливо, со знанием дела, почти как человек, выбирающий покупку на аукционной распродаже. Рядом с ним стояла древняя детская коляска без колпака. Дэн прошёл к письменному столу, взял из ящика бинокль и, вернувшись к окну, навёл бинокль на бродягу. Тот был в чёрной фетровой шляпе без ленты, в пальто, подвязанном верёвкой, и в резиновых сапогах. Лица было не разглядеть под полями шляпы, к тому же он отвернулся, копаясь в мусоре, но ясно было, что человек стар. Он отошёл от коробки с тремя-четырьмя проволочными плечиками для одежды в руках, осмотрел, в поисках дефектов, каждое, поворачивая в пальцах, торчащих из драных перчаток, потом положил плечики в коляску. Что-то в нём было отчасти комичное: профессионализм и удовлетворённость, благодарность, что город спит и улица вокруг пустынна; казалось, он просто осуществляет свой регулярный еженедельный обход этих магазинов; что-то отчасти викторианское, анахронистичное, почти вне — или всевременное. Он был и очень реальным, и в то же время, в свете уличных фонарей, на пустой сцене этой ночи, очень театральным. Опять Беккет — «в ожидании Годо»[188].

Наблюдая за бродягой, Дэн испытывал к нему странную симпатию, чуть ли не потребность спуститься и поговорить с ним, всего несколько мгновений играть роль современного Мэйхью[189]; выяснить, как живёт этот старик, что чувствует, как философствует… может, даже позвать его выпить кофе. Он понимал — им движет не истинная благотворительность или любознательность, но стремление вновь обрести чувство реальности в этот день, заставивший самого Дэна стать как бы вне реальности: этот день был исполнен такого количества вежливой лжи, искусственных улыбок и натянутых любезностей, мещанских условностей, определяющих поведение человека из среднего класса. Весь этот день он чувствовал себя как бы запертым внутри крепко сшитого романа о среднем классе: этаким приглаженным жуликом-адвокатом, представителем истеблишмента из книг Ч. П. Сноу[190], а вовсе не одиноким волком. Вниз, на улицу, сейчас влекла его реальность одиночества, и на какой-то миг Дэн позавидовал этому одиночеству — так заводная канарейка в стиле рококо могла бы позавидовать реальной птице, поющей в роще за окном той комнаты, где сама она молча и бессильно ждёт, чтобы её завели.

И хотя он только что слышал голос Дженни, хотя знал, что в нескольких ярдах от него спит Каро, несмотря на все происшедшие в этот день примирения и свою вплетенность — в самых разных формах — в сложную канву (а порой и паутину) размышлений и переживаний всех этих женщин, Дэна мучило необъяснимое чувство, что он то ли прячется от чего-то, то ли ему не удаётся чего-то разглядеть; чувство незавершённости не столько из-за тривиальной полярности между истинной нищетой и привилегированностью комфорта, так чётко представшей сейчас перед его глазами, чем из-за того, что проглядывало сквозь эту полярность, виделось за нею… что увидел Беккет и выразил через столь многозначный символизм и «отъявленный романтический пессимизм»: одиночество человека — несокрушимая основа человеческого существования. Я есть то, что я есть. То, что существует, — существует. Дэну представилось, что там, внизу, в этой расплывчатой тёмной фигуре — его утерянное реальное «я»: нечто живущее на грани существования, на тёмной ночной улице его души; не внемлющее ни разговорам, ни зову, вечно отдельное, отстранённое.

Но, вглядываясь в ночную улицу, он снова попал в театр. Неожиданно возникла ещё одна фигура: кто-то переходил на другую сторону улицы прямо из-под окна, у которого стоял Дэн. Полисмен. Он направлялся туда, где так усердно трудился бродяга. Старик выпрямился и повернулся к полицейскому. Констебль в шлеме всё приближался. Вот он подошёл, заглянул в коляску, заговорил с бродягой. Дэн с интересом и тревогой наблюдал за происходящим, ожидая, что вот-вот появится новый Бамбл[191]. Бродяга говорил много, видимо, отвечая на расспросы. Он вытащил из коляски какой-то свёрток, чтобы полицейский мог видеть, что там, под ним, и они явно принялись обсуждать увиденное. Старик даже приподнял этот предмет из коляски, так что и Дэн разглядел: старые стенные часы, отвергнутое время.

Тут Дэн заметил, что рука полисмена протянулась к грудному карману, и на самом деле захотел выступить в роли deus ex machina[192], открыть окно и возмущённо крикнуть, что это абсурд — заносить в чёрный список ни в чём не повинного старика. Но полисмен достал из кармана вовсе не записную книжку, а всего лишь пачку сигарет, которую и протянул старому бродяге; тот вытянул одну сигарету, благодарно кивнув, аккуратно убрал пачку в карман пальто и приложил руку к полям чёрной шляпы. Полисмен ушёл.

И нашему герою, застывшему у окна наверху, не остаётся ничего иного, как улыбнуться про себя: этакий незадачливый бог-творец, увидевший, что изъян в его творении исправлен силой, которую сам он забыл учредить.

Дата добавления: 2015-07-08