Часть третья 5 страница. Он забыл рассказать, что заколол офицера и что, когда стреляли из пулеметов

Он забыл рассказать, что заколол офицера и что, когда стреляли из пулеметов, он, единственный из всего батальона, не убежал в испуге в казарму и не бросил ружья. Александр закурил папиросу:

— Дальше.

— Дальше что? Ничего... Арестовали нас! Поволок­ли на гауптвахту. На самый верх посадили, в третий этаж. Сто двадцать пять человек. Конечно, судить... Не иначе — к расстрелу... Сидим. Караул свой, земляки... Ну вот. Стали, конечно, думать — как из этой клоповки стрекнуть? Постучали в стенку, — стучит. Пусто. Зна­чит, труба.

Для вентиляции положена... Начали стенку ножом ковырять. Проковыряли дыру... Ну вот... — Он прищурился, что-то припоминая, и поднял голову вверх. Сквозь зеленую шапку берез пробивалось горячее солнце и играло на пыльной скамье. Далеко, в Сокольниках, по песку шуршали колеса. Колька, до сих пор не ска­завший ни слова, засмеялся и задергал локтями.

— Стыдлив, как рак... Неужто забыл?.. Ишь ты, де­вичья память... Ну-ну, рассказывай... Нечего петрушку валять...

— Да чего рассказывать?.. Проковыряли дыру, из простынь веревку свили. Ну вот... Был у нас солдатик один, Фитик ему фамилия... Перекрестился, полез, на­чал по веревке спускаться. Долго лез. Наконец слы­шим, — дрыг... Тащите, значит, обратно. Вытащили... «Пустое, говорит, место... Стена... А за стеной, говорит, кухня». — «Откуда знаешь?» — «Кирпич один, говорит, отломал». Ну вот... — Свистков приостановился и сплюнул. — Бедовый был этот Фитик, на все руки мастак. В Одессе его поймали... Ну вот... Кухня, гово­рит... Стали мы тут рядить, кому первому лезть? В пер­вый день восемнадцать человек убежали. И я в том чи­сле. Через кухню прошли... Меня еще караульный офи­цер встретил.

— Ну?

— Встретил. Говорит «Ты куда?» — «За кипят­ком», — говорю. Ну вот.

— За кипятком? — подмигнул Колька. — Здорово!..

Счастлив твой Бог...

Александр знал об этом побеге, — невероятном по­беге тридцати семи гренадер. Но он не мог представить себе, что неповоротливый, сумрачно-равнодушный, все­гда угрюмый Свистков решился по веревке спуститься в трубу и на глазах у часовых уйти за ворота. Ленивый рассказ Свисткова, его медлительный голос и скучные, точно потухшие, оловянного цвета глаза смутили его. «Не на него ли намекает Тутушкин?» — почти с облег­чением подумал он и бросил окурок.

— Говори дальше.

— Дальше я к Владимиру Ивановичу поступил.

— Что же ты делал?

— Пьянствовал... — захохотал Колька.

— Как пьянствовал?..

Свистков сдвинул брови и покраснел. Было странно видеть его солдатское, загорелое, теперь смущенное и по-детски разгневанное лицо. Он в негодовании махнул рукой и совсем другим, обиженным тоном сказал, не глядя на Александра:

— Помалкивал бы в тряпочку... Так точно. Обязан сознаться... Даже уволил меня Владимир Иваныч... Только будьте благонадежны, — я теперь уж не пью.

— Почему?

— Зарок дал.

— И не пьешь?

— Никак нет. Не пью.

— Ни рюмки?

— Ни рюмки.

Брошу я карты,

Брошу я бильярды,

Брошу я горькую водочку пить...

Стану я трудиться,

Стану я молиться,

Стану я кондуктором на конке служить...

— высоким тенором насмешливо запел Колька. Он сидел на траве по-турецки, поджав толстые, в заплатанных штанах ноги, и, жмурясь, смотрел на солнце. В еще знойных, вечерних лучах он казался бронзово-красным: красная шапка, красные волосы, красные руки и крас­ный, изорванный, с чужого плеча пиджак.

— Ты чего? — повернулся к нему Свистков.

— Ничего.

— Нет, ты что такое поешь? Какие слова ты по­ешь? Ты, может быть, что-нибудь знаешь? Так ты го­вори...

— Чего знать-то?.. Чудак!.. Дедушка знал, да и тот давно помер...

— Так зачем поешь? Ну?

— Поешь!.. Где пьется, там и поется... Душа поет, а голосу нет...

Александр нахмурился. «Бежал... Пьянствовал... Уволен за пьянство... Больше не пьет... И что за раз­бойничье лицо... А между тем Розенштерн советовал мне принять...» Он опять закурил и сухими, холодными, молочно-голубыми глазами взглянул на Свисткова:

— А зачем ты в дружину пошел?

Свистков погладил усы.

— Не могу я, — глухо ответил он.

— Чего не можешь?

— Довольно я жил... Не могу...

— Не можешь терпеть... — подмигнул Колька.

— Да... Не могу... Конечно... Ну вот.

— Почему?

— Да что спрашивать, Александр Николаевич? — мрачно, не подымая глаз, ответил Свистков и начал свертывать папиросу. — Господи... Все известно... Ведь нечего есть... Земли вовсе нету... Что же, по-вашему, в кусочки идти?.. У Юза миллион десятин... А у меня?.. Эх!.. Что в самом деле? Где правда на свете?.. Я за зем­лю и волю... — решительно закончил он и вытер лицо платком.

Где-то очень близко, в кустах робко защебетала птица. Солнце уж не горело над головой, а ушло за бе­резы. Поперек скамьи легла синеватая тень. «За землю и волю, — со злобой повторил Александр. — Все они за землю и волю...» Он теперь был уверен, что Свистков обманывает его. Это жуткое подозрение было так силь­но, что он едва не высказал его вслух. Но, превозмогая себя, он ничего не сказал. Колька перевалился на дру­гой бок и, посмеиваясь и опираясь рукой о траву, заго­ворил простодушно:

— А вот я бежал так бежал... это не дырку свер­лить... Ей-богу, комедия!..

— И ты тоже бежал?

— Сподобился... Очень просто... Поймали меня в Нижнем, честь честью... Ну, привели... Сидит господин начальник грозный-прегрозный, морду хмурит, ногами стучит. «Как фамилия?..» Молчу. «Как фамилья?..» Молчу. «Будешь отвечать?..» — «Не буду». — «Увести!» Увели...

Ведут по улице двое солдат. Вечер был. Гля­жу, — направо переулочек под горку, крутой... Я поду­мал-подумал. Эх, была не была... Печка-лавочка... Где наше не пропадало?.. Плевать... Все равно не сносить головы... Солдаты вот вроде него, — он кивнул на Сви­сткова, — не люди, а монументы... Я, Господи благосло­ви, — кубарем вниз. Слышу, палят... Однако темно... На прицел — шалишь — изловить невозможно... Я через забор и со всех ног — бегом... Бежал, бежал, даже за­пыхался... Ей-богу — правда... Амур-могила... Шабаш!..

— А за что ты был арестован?

— А это еще при Владимире Ивановиче было... За экс.

— Один ты был арестован?

— Один.

— А куда бежал?

— Назад в дружину бежал...

«Как мне не стыдно? — опомнился Александр. — Ведь они оба работали, не щадили себя, каждый день рисковали жизнью... Оба чудом спаслись, оба бежали... Как я смею их заподозрить?.. Но кто же тогда провока­тор? Ведь не Анна? Не Ваня? Не Розенштерн?..» Коль­ка встал и, засунув руки в карманы, лукаво посмотрел на него, точно хотел показать, что видит тягостные сомненья и не удивляется им.

— А что ты в дружине делал?

— Что я делал? Ах-ха!.. Чего я не делал, — этак-то лучше спросите... Всем был, все видел, все пережил, вполне довольно, можно сказать, по белу свету болтал­ся... И на заводе молотобойцем был, и быков в Самар­ской степи пас, и босяком на улице ночевал. А после смерти товарища Фрезе я вот как пень... Как гриб под березою... И нет никого... Не домой же идти... А дома у нас на Урале — благодать: ключи холодные, озера глу­бокие, леса дремучие, луга поемные... Не житье, а рай... Только не по делам в раю жить... Ха-ха-ха... — засме­ялся он своим раскатистым смехом.

Александр нахмурился еще более. Он понял, что словесные изыскания не ведут ни к чему и что из длин­ного разговора он ничего не узнал. Колька был так ве­сел и так здоров, так заразителен был его смех, так за­дорно блестели глаза, что он опять невольно почувство­вал стыд. «Такой не лжет... Не может солгать... Рубаха-парень», — решил он в душе.

— А ты пьешь?

— Я-то? — без запинки ответил Колька, — я не святой...

— Пить да гулять, добра наживать... — Его лицо неожиданно потемнело. Он помолчал и запел во весь голос:

Прощай моя Одесса,

Прощай мой карантин,

Теперь меня ссылают

На остров Сахалин...

Две пары портянок,

Две пары котов,

Кандалы наденут,—

И в путь я готов...

Он пел заунывно, как поют крестьяне, и, пока он пел, Александр не отрывал от него глаз. «Как я мог его заподозрить? — с тоской думал он. — Но если не Сви­стков и не Колька, то кто же? Да и есть ли у нас про­вокатор?.. А вдруг Тутушкин солгал?»

Солнце почти зашло, но все еще было жарко и не­умолчно трещали птицы. Сокольники опустели. Алек­сандр медленно шел по направлению к Москве и думал о том, как легко оклеветать невинного человека.

XIV

Прошла неделя. Розенштерн по партийным делам уехал на юг. Александр, теряясь в догадках, в глубине души готовый поверить, что Тутушкин солгал, после долгого размышления решил посоветоваться с дружи­ной. Он ясно видел двусмысленность этого шага, наде­ялся, что при ответственном разговоре ему удастся на­конец «раскрыть» провокацию. Совещание было назна­чено на Арбате, у Анны, в меблированных комнатах «Керчь». Анна, храня динамит, снимала просторную, по-барски убранную квартиру, с отдельным входом со стороны Поварской. Раздеваясь в тесной, заваленной сундуками прихожей, Александр услышал заносчивые слова:

— Мужички?.. Ах, бедные господа голодающие кре­стьяне? — смеялся Колька-Босяк. — Многострадальный русский народ?.. Чепуха, и ничего больше... Достаточно я этого народу перевидал! Вполне достаточно!.. Покорно благодарю: сытым сытехонек, ежели желаете знать. Му­жик напьется — с барином подерется, проспится — свиньи боится... Куда едете, православные?.. «Сечься, батюшка, сечься...» — передразнивая крестьян, за­хныкал он жалобным голосом. — И едут. Скрипят на вислоухих клячонках... По первопутку... Ха-ха-ха! Вот крест святой, — едут... Рабы. С ними делай что хо­чешь... Вон Луженовский, — с кашей ел, масло пахтал... Что же? Разве они, господа крестьяне, убили его?.. Все стерпят. Христос терпел и нам велел... Гужееды про­клятые!..

— Не говорите так... Я этого не люблю, — Алек­сандр узнал грубоватый и звучный, полумужской голос Анны, с нижегородским ударением на «о». — Как вам не стыдно? Я тоже долго жила в деревне... Не хуже ва­шего знаю... Помните?

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа, —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Дата добавления: 2015-07-08