Беглые заметки вместо академического предисловия 13 страница

— Куда иголка, туда и нитка... К Ипполиту, Андрей Николаевич?

— Да, к Ипполиту... А что?

— Ничего... Дела — хоть закуривай... Его превосхо­дительство, господин прокурор безусловно не думает объявляться. Схоронился в хоромы и ни гуту... Знает кошка, чье мясо съела...

— Обождите: не уйдет... Ха! — спокойно возразил Абрам и зевнул.

— На днях Сережа его, слава Богу, увидел. Ехал порожним по Литейному, хвать, — карета, а в ней ба­рин, собственною своей персоной... А знаете, Андрей Николаевич, как бы Ипполит нам голову не намылил.

— За что?

— А за то, что едем в одном вагоне... «Конспира­цию» партийную нарушаем. Ох уж эта мне «конспира­ция»... Непривычен я к этим затеям. День-деньской врешь и врешь... И отдыху тебе нет. Давеча на дворе один сачок спрашивает: «Ты, молодец, откудова бу­дешь?» А мне, признаться, уж надоело. Каждый лезет: кто? откуда? зачем? Я и говорю: «Из Порт-Артура. У ге­нерала Стесселя адъютантом служил». Посмотрел он на меня: «У генерала, говорит, Стесселя?» — «Чего, гово­рю, пасть разинул? У Стесселя...» Покрутил бородой го­ворит: «Ну, брат, ты — хлюст». — «А ты, говорю, без­условно, дурак...»

Ваня рассмеялся и закурил. «Значит, и он тяготится ложью...» — подумал Болотов и пытливо взглянул на не­го. Он хотел спросить Ваню, как он относится к «наблю­дению», но Абрам вынул из кармана газету:

— Читали, товарищ? Экспроприация в Подьяче­ской...

Болотов еще накануне в «Друзьях» узнал о «блестя­щем деле». Когда полупьяный, лохматый Стрелов, уда­ряя себя в грудь кулаком, рассказывал, что украли «миллион» и «убили пятьсот человек», Болотов испыты­вал горькое чувство, — чувство зависти, негодования и злобы. То же самое сложное чувство овладело им и те­перь. Он завидовал удаче Володи, возмущался «злодей­ским» убийством и сердился на себя за свой гнев. Дочитав, он скомкал газету и отвернулся к окну. Ваня осто­рожно тронул его за плечо.

— Андрей Николаевич!

— Что?

— Ну, что скажете, Андрей Николаевич?

— Что я скажу?.. Разбой на большой дороге...

— Безусловно, разбой... Я тоже так думаю: неис­числимый вред для партии будет.

— Вред? — угрюмо спросил Абрам. — Что значит вред? Разве деньги на конфеты пойдут?.. Странное де­ло... Если будем стесняться, — что будет?.. Ха... Раз­бой!.. У нас не эксплуатируют? Матери плачут, дочери по улицам ходят... А погромы?.. Вы забыли погромы? Ну, так я не забыл... Зачем говорите: разбой? Разве мы судьи?.. Как не стыдно судить?.. И что можно делать без денег?.. Объясните мне — что?

Болотов не ответил. Ваня покраснел и тоже ничего не сказал.

— А помните, Ваня, вы говорили: «Грех большой вышел»?

— Это вы про казаков?

— Да, про казаков.

— Безусловно, что грех... Эх, Андрей Николаевич, мало, что ли, мы греха на душу берем?.. И счесть невоз­можно... Не замолить, — он улыбнулся новой для Боло­това, принужденной и жалкой улыбкой. — Да ведь что же поделаешь? Не для себя... За партию... За землю и волю... Нам самим ничего не нужно...

«Вот и Ваня так говорит, — думал Болотов. — Не­ужели я ошибаюсь? Неужели мои сомнения — только досужие, «интеллигентские» мысли?.. Неужели во имя народа позволено все, и правда в Ипполите, Розенштерне и Ване?.. Ведь не в Сережиных словах правда?.. Не в заповедях завета...»

На востоке торжественно разгоралась заря. Алый, пламенем пылающий шар позолотил вершины деревьев и розовыми лучами заблестел на снегу. Болотов опустил окно. Потянуло влажным и бодрым дыханием леса. Сви­стнул пронзительно паровоз. Пробежали финские избы, платформа и семафор.

«Иматра», — протяжно крикнул кондуктор.

Утопая в снежных сугробах, Ваня, Болотов и Абрам узкой тропинкой прошли к водопаду. Еще издали был слышен глухой и тягостный рев, похожий на гул мор­ского прибоя. Болотов, скользя по мокрым камням и цепляясь за скрипучие ели, осторожно спустился к реке. Держась за скалу, он с трепетом заглянул вниз. Вода была дымно-желтая, мутная и такая стремительно бы­страя, что казалась застывшей, точно вылитой из метал­ла. Болотов, обрызганный ледяной пеной, забывая про наблюдение, конюшню, Стрелова и извозчичий двор, долго слушал оглушительный грохот, безглагольную и мятежную речь. На минуту он утратил сознание: не бы­ло Иматры, сосен, алмазных брызг и мшистых камней, не было тревог, несчастий и огорчений, не было его, Болотова, и дружины, и Абрама, и Ипполита. Было одно могучее целое, одна вечная и неразделимая, благосло­венная жизнь.

«А мы убиваем... Зачем?» — с тоской подумал он. И почему-то вспомнились заученные в школе стихи:

И с грустью тайной и сердечной Я думал: жалкий человек! Чего он хочет?.. Небо ясно, Под небом много места всем... Но непрестанно и напрасно один враждует он... Зачем?

У Малой Иматры, там, где клокочущее течение, сми­ряясь, становится ровнее и тише, Болотов увидел Иппо­лита, Сережу и незнакомую девушку в барашковой шап­ке.

Девушка сидела у самой воды, спиною к тропинке, и не услышала, как он подошел. Только когда Абрам окликнул ее, она нехотя обернулась. Болотов удивился. Он не знал, что в дружине есть женщина, и ему стало досадно, что Ипполит «конспирировал» от него.

После первых приветственных слов все умолкли. Ваня поднял смышленые узкие, как щели, глаза:

— Что же? К делу, Ипполит Алексеевич...

— Да... к делу... — задумчиво сказал Ипполит. — Необходимо решить важный вопрос... Анна, вы слушае­те?.. Комитет поставил условием, чтобы прокурор был убит во всяком случае не позже открытия Государствен­ной думы. Прав или не прав комитет, судить, полагаю, не нам: мы обязаны подчиниться его решению. Итак, времени у нас две недели. Наша работа не дала резуль­татов. Я намеревался приступить к убийству на улице. Но на улице невозможно: кто поручится, что не выйдет ошибки?.. Кроме того, надо считаться с последней экс­проприацией. Полиция начеку; и работать теперь труд­нее... Я спрашиваю поэтому, нельзя ли, изменив план, теперь же убить прокурора и тем исполнить комитет­ский приказ?

Чем дальше говорил Ипполит, тем отрывистее и рез­че звучал его голос. По бледному, с тонкими чертами лицу и покрасневшим карим, глубоко запавшим глазам было заметно, что он не спал всю ночь напролет и что точные, строго взвешенные слова дались тревожным/ раздумьем. Болотов слушал, и ему казалось, что он на­чинает понимать Ипполита, — его чрезмерную «конспи­рацию», его ненависть к разговорам, его замкнутую взы­скательность и холодную отчужденность. «У него, на­верное, нет любви, нет радости, нет сомнений. Он весь в «деле», в терроре... Он влюбился... Да, да... он влюбился в террор», — подумал Болотов, и ему стало стыдно, что он мог досадовать на него.

Прерывая молчание, Сережа тихо сказал:

— Мне кажется, есть возможность...

— Какая?

— Прокурор ездит по пятницам в Царское Село. Мне кажется, можно убить на вокзале.

— На вокзале? — переспросил Ипполит.

— Да, на Царскосельском вокзале.

— А охрана?

— Что же охрана? Охрана везде...

— Слушайте, Сережа... Мы поставили наблюде­ние, мы три месяца работали каждый день... Неуже­ли для того, чтобы рисковать?.. Рисковать чем? Не собою — террором... Я почти уверен: если даже воз­можно пройти на вокзал, все равно охрана не даст бросить бомбы... И тогда, конечно, дело погибло... По­гибло по нашей вине... Понимаете: по нашей вине.

— Если бояться, то лучше дома сидеть... — сердито сказал Абрам.

Далеко в чаще хрустнул подгнивший сучок. Прошур­шала по веткам белка. Почти прямо над головой, на бледно-голубом, безоблачном небе ослепляющим бле­ском сияло солнце. И хотя то, что говорили Сережа и Ипполит, касалось убийства, смерти, Болотов не испы­тывал страха. «Один враждует он... Зачем?» — опять мелькнуло в смущающей памяти.

— Безусловно, волков бояться — в лес не хо­дить... — повторил за Абрамом Ваня. — Кончать надо, Ипполит Алексеевич.

Ипполит, хрупкий, тонкий, с бледным лицом и золотистыми волосами, внимательно посмотрел на Сережу, точно надеясь угадать, удастся ли покушение.

— Да, конечно... конечно... — глухо сказал он, — но как?..

— Положитесь, Ипполит, на меня... — вполголоса промолвил Сережа.

— Вы пойдете?

— Да, я...

— Один?

— Да, один.

— Нет, я не могу решиться на это...

— Эхма, Ипполит Алексеевич, — с возмущением за­говорил Ваня, — ложки есть, да нечего есть... Так будем целый век маяться да у моря погоды ждать... Я готов идти на вокзал... Да что на вокзал? Хоть к черту на ро­га, в ад!.. Если иначе нельзя, значит, голову надо ло­мать... Только и слов моих... Да.

Абрам одобрительно слушал его. Когда Ваня окон­чил, он угрюмо сказал:

— Комитет там решает, ну это дело его... Ну-у... Ха! А я тоже вам скажу: заряжайте мной пушку, да и стре­ляйте... Я надел свое пальто и готов. А только мы не на бундовской бирже, чтобы много разных слов говорить... Товарищ Ипполит, что же будет?.. До Думы мы не успе­ем; а после Думы комитет нас распустит... Значит, нуж­но идти... Хочется или не хочется, а идти... Не желает Сережа, так я пойду... Что? А кончать мы непременно должны.

После долгого колебания Ипполит дал согласие. Было решено, что Сережа пойдет на Царскосельский вокзал. Болотов выслушал это решение, но не поверил ему. Он так привык к мысли, что именно он, Андрей Болотов, убьет прокурора, так приготовился к смерти, так спокойно думал о ней, что слова товарищей даже не взволновали его. И только позже, вечером, возвращаясь на станцию, он понял, что не он, а вот этот, идущий с ним рядом, белокурый, высокий, молодой и здоровый, с невозмутимым лицом человек неминуемо через неделю погибнет. Догорало за лесом солнце, ревела Иматра, и на проталинах, журча, таял снег. Болотов искоса взгля­нул на Сережу. «Он дрался со мною на баррикадах... А теперь он умрет... Помяни меня, Господи, когда при-идешь во царствие Твое...» И, повинуясь горячему чувст­ву, он внезапно остановился и крепко, с братской лю­бовью, обнял Сережу и поцеловал в губы.

XII

Слухи об Ипполите не были ложны. Он действитель­но был сын сенатора, лицеист и действительно пожертвовал на террор все, что оставил ему отец. Стройный, худой, с изнеженными руками, всегда изящно и чисто одетый, он сохранил следы хорошего воспитания: свет­ские, возмущавшие Арсения Ивановича, манеры и фран­цузский язык. Он примкнул к партии юношей, прямо со школьной скамьи, и настойчиво попросился в боевую дружину.

Так как тогда намечалось убийство петербург­ского генерал-губернатора, террористов было немного, то он был принят без затруднений, даже без оскорби­тельных справок. За два года «работы» почти все дру­жинники были повешены. Эти смерти наложили на него печать отчужденности, сдержанного ожесточения.

Па­мять о них заставляла его «работать» с удвоенным жа­ром, не полагаясь на легкие обещания и не доверяясь праздным словам. И хотя он знал, что Болотов — член комитета, он отнесся к нему с той же скрытою подозри­тельностью, как к Сереже и Ване. Прошло несколько месяцев, пока он без оговорок, всею душой поверил ему.

Тех сомнений, которые мучили Болотова, Ипполит не испытывал. Вступая в партию, он бесповоротно ре­шил, что обязан умереть и убить, и не возвращался больше к искушающему вопросу. Гибель товарищей, бомбы, виселицы и кровь делали его нечувствительным к сердечным тревогам. Боевая «работа» выковала из него «железного» террориста: воодушевление сменилось спо­койствием, пылкий задор — отвагой, неуравновешен­ность — самообладанием, неумелость — взыскательно­стью, любовь к спорам — равнодушием к чужому мне­нию. Но в партию он продолжал верить, верить слепо, так же, как и два долгих года назад. Он верил, что толь­ко ее программа разумна и справедлива и что ее чле­ны — самоотверженные, отважные и честные люди. К комитету он относился с благоговейной любовью, не от­деляя доктора Берга от Арсения Ивановича и Розенштерна от Алеши Груздева. И Розенштерн, и Арсений Иванович, и доктор Берг, и Вера Андреевна олицетворя­ли для него волю партии, ее душу и мозг. В последнее время, однако, его преданность начала колебаться: он не мог усвоить комитетскую «директиву» об ограничении террора. Эта странная «директива» казалась ему посягательством на неотъемлемые права дружины, на здравый смысл и на достоинство революции. Но, скрепя сердце, признавая партийной обязанностью беспрекословное подчинение, он подчинился и ей. Комитет знал об его недовольстве и высоко ценил его солдатское послу­шание.

Ни Арсений Иванович, ни доктор Берг, ни Вера Андреевна никогда не спрашивали себя, какую жизнь ве­дет Ипполит. Они так привыкли к его скромности и тер­пению, к его покорности, твердости и готовности уме­реть, что им и в голову не приходило подумать, в каких несчастных условиях «работает» этот хрупкий, как де­вушка, застенчивый и непритязательный человек. Они забывали, что каждый месяц умирает кто-нибудь из его товарищей и друзей и что каждый новый дружинник в его глазах — обреченная жертва, смерть которой ему предстоит пережить. Они забывали, что изо дня в день, из минуты в минуту, его мысли отравлены убийством и кровью и что даже удачное покушение — источник для него неисчерпаемой муки. Его опальная жизнь не каза­лась им тяжелее ихней. Они искренно верили, что у них, у хозяев, есть хозяйское право давать ему советы и ука­зания, руководить его жизнью, порицать ее или одоб­рять. И он признавал за ними это верховное право. И никто не видел жестокости начальственных отношений.

С Иматры Ипполит уехал усталый и потрясенный. Впервые он отступил от дальновидного правила, «мед­ленно спешить и не рисковать». Не разумом, а чутьем, опытом долговременной «работы» он предчувствовал то, чего не могли уяснить себе ни Сережа, ни Болотов и ни один из товарищей, споривших с ним, — он предчувство­вал, что прокурор не будет убит и что покушение окон­чится неудачей. И если он все-таки согласился, то не по­тому, что Абрам или Ваня торопили его, а исключитель­но потому, что, по словам Розенштерна, вся Россия, вся партия, весь народ нуждались в этом убийстве, и непре­менно до открытия Государственной думы. Но, уступив, он в глубине души боялся ошибки. Ему казалось, что он своими руками бесполезно убивает того Сережу, которо­го он считал самым сильным и смелым из всех товари­щей по «работе». Обычное хладнокровие изменило ему. Сидя в вагоне, возвращаясь с Иматры в Петербург, он решил — чего никогда не бывало раньше — разыскать немедленно комитет и попытаться убедить Розенштерна, что необходима отсрочка и что сейчас нельзя убить прокурора. С Финляндского вокзала, не заходя домой в го­стиницу «Бельведер», он, кликнув извозчика, поехал в комитетскую «явку».

Заседание комитета происходило у Валабуева, в уединенном особняке на Каменноостровском проспекте. Подымаясь по мраморной, устланной малиновым ковром лестнице, Ипполит в раздумье остановился. Ему каза­лось возмутительной дерзостью его нежданное посеще­ние. Комитет приказал убить главного военного проку­рора. Дело его, Ипполита, состояло единственно в том, чтобы доказывать, разубеждать и просить. Но он вспо­мнил, что Сережа погибнет, и, не колеблясь, раскрыл ду­бовую дверь.

В той же комнате, с дорогими картинами по стенам и статуей Венеры Милосской, где Володя поссорился с доктором Бергом, в кожаных креслах сидели Арсений Иванович и Розенштерн. Валабуева не было. Арсений Иванович сухим и резким надтреснутым басом говорил о выборах в Думу.

— Не ошибка ли, кормилец, что партия постановила бойкот? Бойкот-то бойкот, а поглядите, кого выбирают; трудовиков и кадетов... Я ли не предупреждал на съез­де?.. Не слушали... А, Ипполит... Какие новости? А?..

Сдерживая волнение, Ипполит вкратце сообщил о со­вещании на Иматре. Розенштерн, пощипывая бородку, слушал сосредоточенно и угрюмо. Арсений Иванович по­качал седой головой:

— Худо, кормилец, худо... Дела-а... И что это за не­счастие такое? Вот уж точно: живем богато, со двора по­като, чего ни хватись, за всем в люди покатись. Вы не обижайтесь, кормилец... Э-эх!.. Почему же «наблюдение» не дало результатов?

Ипполит смутился. Его бледные щеки стали еще бледнее. В словах Арсения Ивановича он услышал упрек и подумал, что упрек этот заслужен и справедлив. Он принял ответственность за дружину, а дружина в реши­тельную минуту, когда вся Россия надеялась на нее, за­явила его устами о своей непрощаемой слабости. В юно­шески блестящих глазах Розенштерна он читал ту же тяжкую, хотя и безмолвную, укоризну.

— Не знаю, Арсений Иванович... Не знаю... Не умею вам объяснить... Нельзя ли отсрочить на один месяц? Быть может, мы справимся... Я, по крайней мере, не те­ряю надежды...

— Ни-ни-ни... — замахал руками Арсений Иванович. — Никак невозможно... И думать, кормилец, нече­го... Нечего...

— Но ведь на вокзале покушение окончится не­удачей...

— Почему неудачей? Почему, кормилец?.. А, почему?

— Охрана, Арсений Иванович, — робко сказал Ипполит, уже зная, что Арсений Иванович ответит так же, как ответили Сережа и Ваня, и что он не сумеет ему возразить.

— Так что ж, что охрана?.. Охрана, кормилец, вез­де... Вы поймите, кормилец. — Арсений Иванович, крях­тя, поднялся с кресла и взял под руку Ипполита. — По-ли-ти-чес-кая необходимость... Поймите: теперь, вот се­годня, — нужно, а Думу откроют, — шабаш... Да... Ну, и если есть ничтожнейшая надежда, — необходимо риск­нуть... Вы меня знаете: я всегда за крайнюю осторож­ность: береженого и Бог бережет...

А тут и я вам скажу: дерзай!.. А впрочем... — перебил он себя и, не выпуская руки Ипполита, опять задумчиво покачал бородой. — Да-а... Дела-а...

— Что впрочем?.. — сухо переспросил Розен­штерн. — Слушайте, Ипполит, поймите же следующее: мы не можем дозволить и воспретить... Это не в нашей власти. Поймите: после открытия Государственной думы террор политически вреден. Да, вреден... Это не мое только мнение... Это мнение съезда, партии, всей Рос­сии... А вы обращаетесь в комитет... Что я могу сказать?.. Прокурора нужно убить сейчас... Возможно ли?.. Решать не мне, — решать вам...

— Я говорю: невозможно... — чуть слышно сказал Ипполит.

— Ну, это еще вопрос: невозможно с одним металь­щиком, так возможно с двумя... Одного аресту­ют, — бросит бомбу другой... Я говорю, конечно, к при­меру... Я так думаю... Но решать, разумеется, не могу.

Ипполит закрыл руками лицо. Он почувствовал, что слова его не имеют цены, ибо Арсению Ивановичу, и Розенштерну, и комитету, и партии во что бы то ни стало, какой бы то ни было кровавой ценой, необходимо удач­ное покушение. Он понял, что покушение все равно бу­дет, не может не быть, что такова воля Сережи, Вани, и Болотова, и комитета, и всех бесчисленных, неизвестных товарищей и что он, Ипполит, не властен нарушить ее. Он еще раз, уже соглашаясь, с покорной мольбой взгля­нул на Арсения Ивановича:

— Арсений Иванович.

— Что, кормилец?

— Так, значит, отсрочить нельзя?

— Ни-ни-ни... Храни Бог!

Вошел Валабуев, пухлый, стриженый, с красным за­тылком, одетый в модный сюртук, и почтительно со­общил, что пришли доктор Берг и Вера Андреевна. Ип­полит наскоро распрощался и вышел. Арсений Ивано­вич улыбнулся и, наклоняясь к Розенштерну, сказал:

— Ничего... Обойдется... А все-таки молодец!.. Конь и о четырех ногах спотыкается!..

XIII

Сереже было непонятно и чуждо то ревнивое хозяйское беспокойство, которое владело Арсением Иванови­чем, доктором Бергом, Верой Андреевной, Володей, Аркадием Розенштерном и всеми теми товарищами, кто пытался руководить революцией. Он вступил в партию не потому, что верил в утвержденную съездом програм­му, и не затем, чтобы «вести за собою народ». Обыкно­венная мирная жизнь, ее жестокость, лицемерие и ложь возмутили и оскорбили его. Ему казалось, что только в социалистической партии, в самоотверженной и беско­рыстной борьбе скрыта вечная истина — ненарушаемые заветы Христа. На себя он смотрел как на рядового, на одного из безымянных солдат, которым не дано сомне­ваться, а дано безропотно умирать. Он твердо веровал в революцию, веровал, что Господь не оставит ее, и молит­венно дерзал на самое страшное: на дозволенное людь­ми насилие...

В середине апреля он за полцены, не торгуясь, про­дал пролетку и лошадь, скинул армяк и надел неудобное немецкое платье. В мягкой шляпе и модном пальто, при­чесанный и умытый, с завитыми кверху усами, он стал неузнаваемо-новым, непохожим на крестьянского парня. Он съездил в Москву, переменил извозчичий паспорт и из хозяина-лихача превратился в помещика-дворянина. Болотов не поверил глазам, случайно встретив его.

В субботу, за несколько дней до открытия Государ­ственной думы, ожидался обычный утренний выезд глав­ного военного прокурора. В пятницу вечером Сережа в Пассаже увиделся с Ипполитом. До этой решающей встречи ему упрямо казалось, что прокурор наверное будет убит. Но когда на углу Караванной он поздно ночью остался один, стало жутко. Захотелось вернуть Ипполи­та, еще раз пожать ему руку и услышать встревоженный голос, — услышать, что Россия благословляет террор. Но Ипполит затерялся в толпе. Сережа вздрогнул и утомленной походкой пошел по Невскому, сам не зная куда.

Он вышел на набережную Невы и, наклонив белоку­рую голову, заглянул в свинцовые воды. Со звонким пле­ском катилась река, и пыхтел у пристани пароход. Дале­ко, на востоке, за Охтой, бледнея, таяла ночь, — пред­чувствовалось апрельское утро. Сережа зябко повел пле­чами.

— Извозчик! —

— Вот, барин, пожалуйте...

— На Острова.

— На Крестовский прикажете?

— Ну да, на Крестовский... — не задумываясь, ска­зал Сережа и удивился:

«Зачем?.. Зачем на Крестовский?..»

На островах пахло сыростью и травой, влажным за­пахом моря. Сквозь оголенные ветви, в предрассветной, редеющей тьме, холодно сверкали огни — зеленые, кра­сные, желтые. У этих огней извозчик остановился. Сере­жа вошел в просторный, светлый, наполненный людьми зал. Визгливые звуки оркестра, говор, крики и смех на минуту оглушили его. На сцене немолодая, в розовой юбке, женщина, с голыми руками и шеей, быстро, в такт, поднимала обнаженные ноги и высоким сопрано выкри­кивала веселый мотив. Сытые чиновники и купцы, гремя­щие шпорами офицеры смеялись и неистово хлопали ей. И когда Сережа увидел эту полураздетую, с раскрашен­ным лицом женщину, этих подобострастных, заискиваю­щих лакеев, эту разгульную, беззаботную, опьяненную весельем толпу, он еще глубже почувствовал свое одино­чество. Он хотел уйти, но ему вспомнился неприветли­вый номер гостиницы, жесткая, покрытая стеганым одеялом кровать и докучливые часы без сна. Он нахму­рился, сел за стол у дверей.

Он испытывал нарастающую, неизъяснимо-томитель­ную тревогу и не умел понять, что же именно смущает его. «Ипполит?.. Но если даже Ипполит прав и все окон­чится неудачей, я исполняю свой долг... Совесть моя спокойна... Умереть?.. Разве я боюсь? Разве боюсь? — спрашивал он и с волнующей радостью отвечал: — Нет, мне не страшно... Это не то... Так в чем же мое сомнение??» Он устало взглянул на сцену. Теперь на де­ревянных, освещенных бенгальским огнем подмостках усатый, в вышитой рубашке мужчина с присвистом от­плясывал трепака. Он размахивал кругло руками, при­топтывал и кружился, стуча подкованным каблуком. Зал дрожал от рукоплесканий. Чей-то пьяный, икающий бас без отдыха ревел: браво!

«Да, да... Я убью, — почти вслух подумал Сережа. — Да, убью...» И сейчас же, с неотразимою ясностью, с предвидением неумолимой судьбы, он понял, что должен убить, что нет его воли, что он не властен решать и что кто-то решил за него.

Это было то гнетущее чувство, ко­торое он, и Ваня, и Болотов впервые испытали у Слезкина на дому. И теперь в петербургском ночном кабаке, среди смеха женщин и суеты, это чувство снова победи­ло его. «Так надо... Так надо, — не замечая подмостков, повторял он с тоской. — Господи, неужели?.. Почему же именно я? Я не хочу убивать».

Он сидел за столом, согнувшись и мешая серебряной ложечкой чай. Издали можно было подумать, что он прилежно смотрит на сцену. Ему вспомнился Слезкин, оледенелые баррикады, драгунский расстрелянный офи­цер и насмешливая улыбка Вани: «Зубаст кобель, да прост...» Вспомнился Болотов, его совестливые сомнения и свой неясный ответ: «Не дано знать...» «Господи, нау­чи... Завтра я должен убить... Точно ли должен?..

Дей­ствительно ли обязан?.. Или, может быть, я хочу?» Он закрыл утомленно глаза и вдруг отчетливо-ясно, под гром музыки и шум голосов, представилось то, что за­втра — он знал — совершится. Он увидел старческое, морщинистое, уже не живое лицо, струйки крови на бри­тых щеках, окровавленное тело и себя, Сергея, Сережу, над обезображенным трупом. В памяти встал евангель­ский текст: «Отец мой! если возможно, да минует меня чаша сия, впрочем, не как я хочу, а как Ты..."«Но ведь это кощунство, — опомнился он. — Разве я на баррика­дах не убивал?.. Да, убивал... И завтра тоже убью...» Он не мог думать дальше. Ему казалось, что у него нет сил, что он не смеет убить, что убийство — непрощаемый грех и что он погубит свою бессмертную душу. Всегда мужественный и твердый, крепко веровавший в правоту своей жизни, он почувствовал, что он — малый ребенок, что действительно «не дано знать» и что смерть не есть искупление. «Истинно, истинно говорю вам... — зашептал он божественные слова, — если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем со­хранит ее в жизнь вечную...»

— Скучаете, молодой человек?

Перед ним, опираясь о бедра, стояла женщина, нару­мяненная и набеленная, в голубом декольтированном платье. Вызывающе, с бесстыдной улыбкой, полуласково, полупрезрительно она смотрела ему прямо в глаза. Сере­жа поморщился и поспешно вышел из ресторана.

На другой день, в субботу, он проснулся в седьмом часу. Не было вчерашнего беспокойства. Утром, при сол­нечном свете, казалось, что убийство — не смертный грех и что Господь услышит его. Казалось, что больший грех — не убить, больший грех — промолчать, прими­риться с изобличенною ложью. Он без волнения, уверен­но и спокойно, так же спокойно, как и тогда, когда шел в полковую казарму, в Александровском саду отыскал Ипполита. Ипполит передал ему бомбу и, беглым взгля­дом окинув его, сказал:

— Вы не спали, Сережа? Сережа улыбнулся.

— Нет, спал.

— А я вот не мог уснуть... Знаете что, Сережа?

— Ну?

— Не отказаться ли нам?!

— Отказаться?

— Да, отложить покушение.

— Зачем?

— Я боюсь... Я не привык так работать... Сережа задумался.

— А комитет?

— Э, да что комитет!.. — неожиданно пылко загово­рил Ипполит. — Не комитет отвечает, а я... Слышите: я боюсь...

— Чего вы боитесь?

— За вас, Сережа... И за дружину... — прибавил он глухо.

Сережа поколебался секунду. Потом решительно тряхнул головой и резко, не допуская соблазнительных возражений, сказал:

— Наше дело не рассуждать...

— Не рассуждать?

— Да... Наше дело идти...

— Вы так думаете?

— Да, я так думаю... Ипполит опустил глаза.

— Прощайте.

Сережа хотел остановить его и обнять, но Ипполит уже был далеко. «А ведь я его никогда не уви­жу», — кольнула холодная мысль. Он вздохнул и боль­шими шагами пошел к вокзалу.

День был пасмурный, набегали мглистые облака, и изредка, точно украдкой, сеял мельчайший, унылый дождь. Тяжелую бомбу было неудобно нести, и Сережа боялся ее уронить. На углу Гороховой и Фонтанки он увидел Болотова с пролеткой. Он заметил знакомые, те­перь родные и милые, голубые глаза и вороную белокопытую лошадь. Не останавливаясь, он слегка притронул­ся к мягкой шляпе.

У вокзала, на Загородном, заложив за спину пухлые руки, важно, взад и вперед, ходил представительный пристав. Рядом с ним дежурил городовой. Стараясь на них не смотреть, Сережа, не оглядываясь, пересек улицу и взбежал на крыльцо. Но едва успел он пройти на чисто выметенную платформу, как огромный, в аксельбантах жандарм вытянулся во фронт: из боковых, охраняемых часовым, дверей показался сутулый, сухой, в генераль­ском пальто старик. Он шел быстро, слегка прихрамывая на левую ногу. И хотя до него было двадцать шагов, и хотя между Сережей и им стали двое филеров и вытя­нувшийся во фронт жандарм, Сережа, боясь, что старик уйдет, откинул правую руку и бегом побежал к нему. Он не успел пробежать и половины дороги. Старик внезапно остановился, взялся за дверцу вагона и, повернув мор­щинистое лицо, посмотрел в упор на Сережу. Сережа, как во сне, затуманенными глазами, увидел его испуган­ный взгляд. Он понял, что не дадут добежать. И, уже зная, что покушение не удалось, и надеясь на чудо, на спасительный случай, он быстро взмахнул рукою и изо всей силы, так что больно стало плечу, бросил круглую и тяжелую девятифунтовую бомбу. Взрыва он не услышал.

Когда рассеялся дым, на платформе, у фонаря, ря­дом с убитым жандармом, протянув вперед руки, не­движно лежал Сережа. По его груди и лицу горячим ключом била кровь. Старик в генеральском пальто стоял у подножки вагона, и у него тряслась нижняя челюсть.

XIV

В конце апреля Государственная дума была открыта. Комитет после продолжительных совещаний решил вре­менно прекратить террор. Доктор Берг настаивал на полном упразднении дружины: он доказывал, что парла­ментская «работа» несовместима в партии с боевой. Сло­ва его не имели успеха. Было постановлено большин­ством голосов «держать дружинников под ружьем». Это значило, что все террористы, в Петербурге, в провинции и в Москве, были вынуждены напрасно рисковать своей жизнью. Но членам комитета казалось, что их хозяй­ственное решение мудро: заключив перемирие, армии не расходятся по домам, а приготавливаются к войне.

Дата добавления: 2015-07-08