Нереальность материи как одно из главных подтверждений реальности Бога.

Ничто для меня так сильно не подтверждает реальность Бога, как сознание и чувство нереальности материи. В самом деле, раз нереальна материя, то что же реально? Или ничто, — что очевидно нелепо, так как не могу я не признать реальности своего сознания и чувства, — или же реально это мое сознание и чувство.

Но так как сознание нереальности материи не есть мое личное сознание, а есть или непременно будет всеобщим достоянием людей, то истинною реальностью обладает не одно из этих временно раздробленных сознаний, а та общая причина, которая их породила. А так как это сознание не могло произойти от того, что им же признается нереальным, т.е. от материи, то источником своим сознание человеческое может признать лишь нечто более реальное, чем оно само. И это нечто я и называю Богом. Но, кроме сознания нереальности вещества, во мне есть еще другое утверждение этой нереальности, еще более, чем это сознание, подтверждающее реальность Бога.

И это другое утверждение Бога, стоящее в прямой связи с чувством нереальности тела своего, есть нравственное чувство.

Нравственное чувство наше потому переносит ощущение реальности с тела на нечто более реальное в сравнении с ним, что скорее мирится с гибелью своего тела, нежели с поддержанием или совершением при посредстве тела того, что претит, этому нравственному чувству.

И это нечто, более реальное, чем тело наше, на которое наше нравственное чувство может даже без всякого участия сознания переносить ощущение реальности, есть живущий в нас Дух Божий, реальность которого таким образом и подтверждается указанными выше двумя способами.

Итак, к признанию Бога меня приводить мое сознание и нравственное чувство. Указание на это сознание и чувство и есть мое доказательство бытия Бога.

Но не одно и то же — доказать бытие Божие и сделать определение идеи Божества.

Доказал бытие Бога я уже тем, что показал, что без Него не на чем утвердиться ни мне, ни миpy.

Определить же Бога значило бы не только привести к необходимости Его признания, но и обнять Его целиком, назвать все Его пределы, что очевидно невозможно, так как Он беспределен.

Но, хотя определить Бога так, как мы определяем всякую вещь на земле, мы не можем, однако мы можем без всякой ошибки назвать вещество одним из пределов Его.

Поэтому-то, в виду абсолютной беспредельности Божества, так и важно признать призрачность материи, представляющейся в наших глазах единственным Его пределом.

На ряду с материей и разум наш, призванный с успехом разбираться в сфере наших земных деянии, относится к идее Божества как к идее метафизической, потусторонней. И только совесть (как высший судья наших деяний), любовь (как желание блага всему существующему) и вера в Бога (как непосредственное чувство Божества) могут быть названы подлинными и внятными отголосками из бесконечности, — тремя чувствами, так же свидетельствующими о высшем Начале нашего бытия — Боге, как любое из пяти внешних чувств свидетельствует нам о существовании материи со всеми ее материальными свойствами.

6. С чем можно сравнить материалиста, отрицающего в себе духовное, внематериальное начало?

Состояние материалиста, отстаивающего материальность души человеческой, можно уподобить состоянию головастика в воде.

Так же, как большинство из нас, головастик мало способен видеть и предполагать в себе и вокруг себя иную стихию, кроме той, которая его окружает, — стихию, в которой он после водворится в качестве лягушки.

Для него существует только вода, для материалиста — только земной, материальный мир.

Для него нет суши, на которой он будет жить в новой, теперь неведомой для него, оболочке лягушки и по которой он будет передвигаться посредством будущих, а теперь зарождающихся у него ног; для материалиста нет высшего духовного мира, в котором он, человек, будет жить в качестве нового, теперь неведомого для него, духовного существа.

Для него, т.е. головастика, нет воздуха, которым и теперь-то он бессознательно пользуется, фильтруя его сквозь свои неуклюжие жабры, — воздуха, которым он будет непосредственно дышать будущими, а теперь зарождающимися в нем, легкими, — для материалиста нет духовного мира, которым и теперь-то он бессознательно жив, против воли подчиняясь его воздействию, как бы нехотя фильтруя его сквозь свое огрубевшее сердце, — того мира, в который он перейдет духовной стороной своего существа, теперь только открывающейся в нем.

Далее, предположив ради аналогии интеллектуальную способность у головастика, можно сказать, что как он, так и материалист тоскуют и мучаются, предчувствуя близкое разрушение обладаемой ими оболочки и не предвидя перехода в другую, высшую и лучшую. А между тем этого дара предвидения не лишены как он, так и человек, по тем верным и несомненным признакам и приметам, которые имеются у того и у другого.

У головастика существуют в зародыше ноги и легкие, прогрессивно развивающиеся в нем в ущерб постепенно атрофирующимся хвосту и жабрам. Ни ногам, ни легким головастик, с одной стороны, не может придумать решительно никакого соответствующего назначения в водной стихии, так как функция ног противоречит функции хвоста, а функция легких — функции жабр, а с другой стороны, он никоим образом не может предположить, чтобы на свете существовало что бы то ни было без достаточного основания или цели.

Далее, при малейшей внимательности предполагаемый мыслящей головастик мог бы заметить, что он жив и дышит не водою, как это ему кажется при поверхностном наблюдении, а чем-то другим, что, будучи выпускаемо им в виде пузырьков и быстро устремляясь кверху, должно накопляться и помещаться там, где кончается водная стихия, та стихия, в которой его существование все более и более делается затруднительным и даже невозможным при быстро атрофирующемся хвосте и жабрах и, благодаря этому, при расслаблении всего тела.

У человека есть в зародыше постепенно обосознаваемая им духовная сущность, искра Божия, для которой, с одной стороны, в материальном, временном и пространственном мире он не может придумать решительно никакого соответствующего назначения, так как свойства и требования этой сущности противоположны свойствам материи и идут в разрез с требованиями животной личности человека: животное начало чувствует конечность и бренность своего существования, духовное же не только не мирится с конечностью и смертью, но даже не может и представить себе конца чего бы то ни было, даже материи; для него представляется абсурдом конец во времени, в пространстве, в счете чисел, в протяжении, в делимости материальных частиц, в законе сохранения энергии и т. д.; первое требует борьбы за свое существование, несмотря на то, что оно само конечно и непрочно; второе, подчиняясь вечному закону любви, скорее готово на гибель воплощающей его личности, чем на победу и одоление других; кроме того, оно чувствует в себе присутствие недостижимых, не укладывающихся в форму животной личности нравственных идеалов. Таким образом человек, чувствуя в себе противоположность духовного начала началу животному, чувствуя, что запросы его духовной природы не только не нужны ему для его животной жизни, но и вредят ей, спрашивает себя: зачем они, для чего они? Но так как он не может предположить, чтобы на свете существовало что бы то ни было без достаточного основания и цели, то, следовательно, ответь является сам собою: есть и должны быть смысл и цель для вложенного в нас начала сознания бесконечности с его неумолкаемыми требованиями вечного и абсолютного.

Далее, при малейшей внимательности человек мог бы заметить, что он жив не материей, "не хлебом единым", как это ему кажется при поверхностном наблюдении, а чем-то другим, что в лучшие минуты его жизни, а главное — в виду неминуемости смерти, с особенною ясностью указывает ему на непрочность всего конечного. Я подчеркиваю "указывает" потому, что мы и не могли бы знать, что такое конечное, если бы в нас не было противоположного, т.е. бесконечного, указывающего на конечное; точно так же как лишь зрячему, а не слепому, известно, что такое тьма, ибо он знает, что такое свет, который и указывает ему на противоположное себе начало, тьму.

Дата добавления: 2015-07-08