28 страница. - Причем это происходит именно в игре, ты получаешь удовольствие

- Причем это происходит именно в игре, ты получаешь удовольствие, ты живешь, тебе даже в голову может не прийти сказать, что у тебя «был урок»! И у нас просто сотни разных вариантов игр такого рода, и ты можешь тоже зайти в сетку расписания и присоединиться к какой-то игре, или создать свою. Мы любим и соревновательность, у нас есть свои высшие лиги, и рейтинги и все такое, хотя это и чревато понятно чем – честолюбием, ажиотажем, болезненным азартом, паразитическими негативными эмоциями, и вытекающей из всего этого опасностью возникновения отчуждения, ревности, враждебности… Поэтому каждый, кто хочет участвовать в какой-то лиге, сначала проходит специальный курс по технике безопасности – так же, как тебе необходимо пройти спецкурс обучения, если ты хочешь заниматься дайвингом.

Я слушал её, вставлял какие-то вопросы и комментарии, но мысленно постепенно и неотвратимо утекал – даже не к ножкам и попкам [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ], а к тому, с чего все началось. К проклятой серой стене, отнявшей у меня любимую девочку. Сейчас у меня появился мелкий фронт работ – я обнаружил в себе стеснительность и ханжество. Много его там было или мало, трудно сказать. Но оно было. Зная о том, что могу сейчас подойти [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ] зная, что это здесь всеми воспринимается как нечто естественное, я тем не менее не делал этого, и именно из-за неловкости. Устранить эту неловкость – значило бы получить небольшое пополнение фоновой энергии. Вдруг это приведет меня к чему-то новому? Вдруг ручеек осознания прорвется к новой идее, которая натолкнет меня на что-то дальше? Откладывать это было никак невозможно, так что я в конце концов снова положил пальцы на губы Наоки, остановив её, потом снова привлек к себе, и поцеловал её пухлые губки.

- Я сейчас занят, Наоки. Я кое-что нашел, и мне надо туда сунуться. Мелочь, но… сейчас для меня важны и мелочи. Ты мне очень помогла, ну и вообще, мне с тобой очень приятно. Ты ужасно клевая девчонка.

Пока я говорил ей это, она смотрела на меня, взгляд её был серьезным, и это было приятно – прекрасный пример искренней и неиспорченной реакции человека. Ей важно, что я говорю, ей нравится слышать это от меня, и она просто стоит и просто меня слушает – без ужимок, без оправданий и вежливо-подбадривающих улыбок, без поддакиваний. И больше всего мне сейчас хотелось оказаться на её уровне и не свалиться в сентиментальную хуету, поэтому когда я сказал всё, что хотел, то просто развернулся и ушел.

Стать частью фольклора – штука обоюдоострая. Конечно, с одной стороны оно круто, а с другой всё-таки хочется быть для людей самим собой, живым человеком, со своими качествами, со своей личной историей, в то время как, будучи персонажем фольклора, ты вынужденно получаешь вторую жизнь, жизнь в представлениях людей именно как персонаж, и у этого персонажа начинается вторая жизнь, которая иногда частично, а иногда даже полностью вытесняет жизнь реальную. Примеров такого рода полно. Василий Иванович Чапаев – вполне себе историческое лицо, известное каждому русскоязычному человеку. Но попробуй найти хоть одного из них, кто знает о хотя бы одном реальном факте жизни этого человека? Не найдешь, можешь не пытаться. Настоящая его жизнь исчезла и осталась лишь в учебниках по истории. Фальшивый, фольклорный Чапаев занял место настоящего человека и полностью, фактически, уничтожил память о нем, может оно и к лучшему… Ну это крайний вариант, конечно, но возьмем например Эйнштейна, так ведь та же ситуация. Реального Эйнштейна – сложного, умнейшего человека, давно вытеснила какая-то комическая фигура, мульт, причем парадоксально, что такая судьба ожидает чаще всего именно тех, кто слишком сильно выделился из общей массы – своим талантом, или своим положением, и, выделившись, застыл в статичном виде. Чапаев застыл, потому что личности у него по сути не было. Эйнштейн застыл, потому что удалился в Принстон и сидел там двадцать или тридцать лет, как мышка, разрабатывая общую теорию относительности. А вот Черчилль не застыл, и после окончания второй мировой не только засел за свой великий шеститомник, но еще и возглавил, фактически, холодную войну против советского монстра, поэтому и в мульт он не выродился, а остался для нас человеком. Так что вывод прост – если хочешь оставаться в памяти людей реальным человеком, если хочешь, чтобы люди учились чему-то от тебя и после того, как ты сошел со сцены тем или иным образом, надо постараться не позволить мульту оттеснить тебя в сторону, надо не уступать ему дороги, садясь в кресло-качалку и начиная вышивать крестиком. Оставаться яркой личностью покуда это возможно, до последнего момента, до последнего напряжения сил – вот путь не только к тому, чтобы взять от жизни всё, что только возможно, но и чтобы дать как можно больше тем, кто будет жить и после тебя. И хотя «после меня» мне, вроде как, будет уже все равно, так как меня и не будет, но тем не менее сейчас мне приятно думать о том, что симпатичные люди смогут что-то почерпнуть у меня и тогда, когда меня уже не будет.

Смерть… смерть, это великая тайна жизни. К ней даже подступиться непонятно как, и вот сейчас меня это неожиданно коснулось самым прямым образом. Клэр не умерла, но… сильно ли ее состояние отличается от смерти? Я и не знаю. Лично для меня – не сильно, а для нее? Есть ли вообще сейчас что-то, что можно назвать «ею»?

Снова вспомнилось ужасно неприятное состояние деперсонализации, возникающее при сверхглубоких погружениях на сжатом воздухе. Что если сейчас она непрерывно находится в чем-то таком, не будучи в силах собрать себя, идентифицировать, вернуться? Это мучительное состояние… остается надеяться, что все не так хуево, и продолжать делать что-то.

Мои мысли носились туда, сюда, хаотически перебегая между вопросом о том, что такое смерть и какая она может быть для разных людей, и что есть после смерти и есть ли вообще, и как можно было бы подобраться к этой теме, а потом я возвращался мысленно к Ксане, к Наоки, и всё это происходило в то самое время, когда я, вовсе не желая того на самом деле, неотвратимо вползал в местный фольклор, расхаживая везде, куда заводили ноги, доставая свой хуй и спрашивая, нет ли желающих поиграться с ним или дать поиграться со своим, вызывая то смех, то интерес, то безразличие, и какой бы реакцией меня ни встречали, каждая вызывала во мне какие-то тягостные, болезненные позывы. Еще пару часов назад я говорил себе, что нашел «важную мелочь», но мелочь оказалась размером со слона… Просто прийти в библиотеку и продемонстрировать свой хуй… прийти в ресторан, подойти к столику, за которым жрет пара взрослых [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ], узнавая, нет ли у них желания пососать его… сначала возникал самый обычный страх всеобщей ненависти, и это было понятно. Переломить то, с чем сжился за тридцать лет, совсем непросто. Но спустя час я уже довольно отчетливо понял не только рассудочно (рассудочно-то было понятно и раньше), но и на практическом опыте, что ни ненависти, ни осуждения, ни высокомерных взглядов или снисходительных улыбочек – ничего этого нет и не будет, а все равно каждый раз приходилось преодолевать себя, и каждый раз словно оставалась какая-то царапина в виде всплеска тревожности, всплеска ожидания чего-то агрессивного. Царапины эти возникали еще и потому, что их удивление я поначалу принимал за завуалированное негативное отношение, но потом, догадавшись поговорить об этом с несколькими людьми, я понял, что они именно удивлены, и не более того. Они-то живут тут, годами, десятилетиями, а некоторые и родились здесь или живут с младенческих лет, и для них норма – именно то, что они видят вокруг себя в этом уникальном социальном микроклимате, и, выезжая за пределы острова, они просто отдают себе отчет в том, что попали в своего рода зоопарк, психушку, в которой ради собственной безопасности необходимо соблюдать определенные правила – так им это должно казаться, скорее всего, так это кажется и мне, когда я оказываюсь в странах типа Пакистана или России. И у них попросту нет стимула ходить и болтать везде своим хуем, у них нет сексуальной озабоченности, для них хуй – это просто хуй. Если рядом с тобой поселится человек, которого тридцать лет заставляли жестоко голодать, то его повадки будут сильно удивлять, и даже порой вызывать смех. Да, смех, и в этом смехе нет ничего святотатственного и кощунственного. Нет никакого кощунства или жестокости или неуважения в том, что ты смеешься над смешным, даже если это смешное само по себе появилось на свет как последствие жестокого насилия. Нет ничего тупее пиетета к страданиям. Страдания необходимо устранять, вот и все. Устранять и в материальном смысле, то есть своими руками, своей головой меняя свою жизнь так, чтобы из нее исчезли источники страданий, и в смысле психическом, устраняя жалость к себе, ненависть, зависть, депрессию – все те уродливые наросты психики, которые формируются в слабом, насилуемом человеке, и которые он впоследствии идентифицирует с «собою» и начинает бережно охранять. И если я увижу, как человек тащит бутерброд в свою комнату, пряча его ото всех, и закапывает его под подушку, зыркая и оглядываясь, я не буду «беречь его чувства» - я буду смеяться, если это покажется смешным, и предложу ему прекратить эту хуету, переработать и выкинуть на помойку то, что заставляет его до сих пор вести себя как побитое и униженное животное. Вот и они смеются надо мной, который носится тут со своим хуем – даже не столько надо мной, сколько над ситуацией, и нет в этих улыбках ничего, кроме улыбок, никакого заднего обидного содержания, никаких завуалированных намеков.

В ресторане [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ]. Были ли среди сидящих рядом взрослых ее родители? Хуй знает, может и были, может не были. Суть в том, что это никого не заинтересовало. Я стоял, как на электрическом стуле – вопреки здравому смыслу - просто потому, что во мне сформировался рефлекс, рефлекс самосохранения. В самом по себе этом рефлексе нет ничего плохого. Неудобно лишь то, что он работает помимо моей воли, а мне теперь было нужно сделать рефлекс умным – он должен пробуждаться, когда я покидаю остров, и он должен исчезать, когда я возвращаюсь сюда, и на самом деле, в этом нет ничего сложного – просто вопрос тренировки. Я стоял у всех на виду, [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ]. И в моей памяти всплыл эпизод из моей юношеской ещё жизни, когда впервые в жизни я покинул ебаную родину и поехал в Германию, тогда еще социалистическую. Мы пришли на вокзал, чтобы сесть на поезд Берлин-Ляйпциг. Пришли, по советской привычке, заранее, ведь мало ли что… вдруг твои места будут кем-то заняты, а проводнику будет на это похуй… обычно преимущество тут имеет тот, кто сел первый. Заграница тогда пугала своей тотальной неизвестностью, своим глубинным отличием. И даже восхищая, она продолжала пугать меня, советского подростка с основательно промытыми мозгами. Мы пошли в зал ожидания, уселись на скамейке и принялись пялиться вокруг, как вдруг сидевшая рядом маленькая девочка вдруг сползла со своего стула и легла на пол! Она просто лежала на животе на полу вокзала, болтая ножками и что-то там про себя бормоча. Это был для меня шок. Но еще большим шоком было то, что ее родители, бросив на неё короткий взгляд, больше не обращали на нее никакого внимания! Можно только представить, какая паника, какие вопли начались бы, случись это с советским ребенком на советском вокзале! И я тогда смотрел на тех родителей примерно с теми же чувствами, с какими сейчас смотрю [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ]

А вот Эйнштейн бы не одобрил… Ну, Чапаев так вообще просто снес бы голову шашкой,… так что прогресс есть и во внешнем мире… Эйнштейн, значит. Альберт, твою мать, Эйнштейн…

Я [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ] получил еще один повод восхититься психическому здоровью местных детей. Она просто посмотрела на меня, приподняв бровь, словно спрашивая, ухожу ли я или просто хочу чего-то другого, и на ее лице не было ни разочарования, ни обиды – просто вопрос. Просто она хотела понимать, что хочу я и сопоставить это с тем, чего хочет она. В свои семь лет она относилась к свободе других обитателей острова с неменьшим вниманием, чем к своей собственной, не пытаясь манипулировать мною ни с помощью обиды, ни стервозными проявлениями, ни как-то иначе. Для нее это наше равноправие желаний в совместной игре естественно в той же мере, в какой для людей с большой земли естественно не убивать, хватать и бежать, а заработать денег и купить… ну или попросить.

- Эйнштейн, понимаешь? – глядя на нее не с самым умным выражением лица, произнес я. – Мне нужен Эйнштейн…

- Тебе нравится, как сосет Эйнштейн? – Деловито поинтересовалась она. – Я его не знаю, а кто он?

- Он это… Альберт…

- А…, - девочка рассмеялась, и до меня дошло, что она прекрасно знает, кто такой Альберт Эйнштейн, и еще до меня дошло, что мне нужно вытравить из себя снобизм по отношению к этим малолеткам. Во-первых, совершенно не исключено, что теорию относительности она понимает не хуже меня, а почему нет? Учитывая, как много внимания здесь уделяется тому, чтобы человек именно глубоко разобрался в вопросе…

- Иди сюда… - [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ]. Главное, чтобы эта привычка оставалась только здесь, на острове, и не полетела вместе со мной, когда я отсюда буду улетать:)

Мне надо было поговорить с кем-то, и почему тогда не с ней? [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ]

- Временные интервалы между событиями, которые происходят в одном месте движущегося объекта, - начал я, и девочка [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ] изумленно воззрилась на меня. – [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ] я просто так, вслух поговорю, ладно?

- Без вопросов, - отрезала она [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ]

- … так вот эти интервалы времени с нашей точки зрения будут длиннее, чем с точки зрения тех, кто сидит там и движется. Это понятно. Если рассмотреть предельный случай, и объект разгонится почти до скорости света, то время в нем, с нашей точки зрения, почти совершенно остановится.

- Правильно, - неожиданно подтвердила она и снова занялась хуем.

- Но что будет, если скорость объекта будет превышать скорость света?

- Это невозможно, - авторитетно заявила девочка, [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ], видимо для того, чтобы я пришел в себя и перестал нести чушь.

- Это невозможно, конечно. Но если мы подставим в Лоренцевы уравнения скорость, большую скорости света, что будет?

Я, конечно, вполне доверял рассказам Наоки, но одно дело доверять, и совсем другое дело – увидеть самому, поэтому со стороны я, наверное, напоминал дикаря из племени Мумбо-Юмбо, увидевшему золотое ситечко, когда я увидел, как девочка задумалась, и губы ее стали немного шевелиться. Черт побери, она ведь в самом деле подставляла это в формулу!

- Получится ерунда! – снова заявила она спустя несколько секунд голосом Мюллера, выговаривающего своему адъютанту. – Время будет описываться комплексным числом, а этого быть не может.

Значит, что такое комплексные числа, она тоже знала… Похоже, мне надо почаще общаться с местными детьми…

- Да, ерунда, - согласился я. – Но вдруг у этой ерунды есть какое-то объяснение, применение? Ведь когда Лобачевский придумал свои пересекающиеся параллельные прямые, это тоже называли ерундой, а потом оказалось, что ерунда эта нашла себе отличное применение в физике. Может быть, нужно просто как-то по-особенному интерпретировать это комплексное число, имеющее отношение ко времени?

По лицу девочки было видно, что смысл моих слов был для нее вполне понятен. Хотя она и не могла предложить ничего на эту тему, но смысл произносимого мною понимала. Ну, тем приятнее будет поговорить с ней, пусть даже в виде монолога, потому что ее интерес к комплексным числам на данный момент был, видимо, исчерпан, [ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ].

- Что представляет собою эта стена… в любом случае, ее природа тесным образом связана со временем, с какими-то эффектами, связанными со временем в том его понимании, которое от нас пока что сокрыто. Какая материальная, физическая подоплека лежит в путешествиях в глубоком воспоминании, это мне неизвестно, но какая-то лежит, и определенно мы тут имеем дело с каким-то феноменом, имеющим прямое отношение к природе времени, к тем его аспектам, о которых я сейчас ничего сказать не в состоянии. Какая-нибудь струна, представляющая собою складку в пространстве-времени? Неважно, я не физик. Важно, что время ко всему этому имеет самое непосредственное отношение… Дальше… Во сне я могу мгновенно переместиться с земли на солнце, на то он и сон. Двигаться я буду, таким образом, быстрее скорости света. Конечно, на самом деле тут нет никакого движения… ну… ну допустим, что нет тут никакого движения. Во всяком случае – никакого движения в том смысле, в каком мы понимаем движение… черт… но двигаться я, тем не менее, могу. В глубоком воспоминании, как и в осознанных сновидениях, мы… да, так очень приятно, очень клево… мы тренируемся фиксировать внимание, тренируемся воспринимать мир таким, каким мы его видим тут, и он таким и становится. Хорошо… мы создаем целостную картинку и при этом мир как бы воссоздается в своей полноте, на первый взгляд почти ничем не отличимый от мира в бодрствовании – те же эмоции, те же ощущения… поэтому мы и можем «вести себя» в глубоком воспоминании, что бы это ни означало на физическом плане. Но как и в обычном сне, как и в осознанном сновидении, в глубоком воспоминании я могу начать двигаться со скоростью, большей чем скорость света! Так это будет восприниматься в том мире, в котором собирается мое осознание. И в таком случае, время в серой стене, которая в силу принципа относительности станет объектом, который сам движется относительно меня со сверхсветовой скоростью, станет мнимой величиной! И, черт возьми, я понятия не имею, что мне это даст, но ведь есть шанс, что это что-то даст, что-то изменит, приведет к каким-то эффектам внутри глубокого воспоминания, внутри стены? К эффектам, которые могут хоть что-то изменить в этом унылом факте её принципиальной непроходимости?

[ … этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200 … ], ускакала обратно, и сделала это очень вовремя, так как в противном случае ей пришлось бы выслушивать очередную порцию эмоциональной чепухи.

Чтобы набрать скорость выше скорости света в осознанном сновидении, нет никакой необходимости разгоняться или садиться в ракету – это же сновидение. Фактически, я могу прямо с места прыгнуть в стену с такой скоростью! Это… это могло бы объяснить, почему Клэр просто подошла к стене, завернув за угол, и исчезла. Она просто прыгнула в стену со «сверхсветовой» скоростью! Ебаный в рот, это же так очевидно! Ведь она с Тэу исследовала упругость серых стен!! И я же сам читал недавно их отчеты, как они прыгали в стену и изучали ее упругие свойства, так что идея, которая пришла в голову к Клэр, была чудовищно проста и естественна – не просто прыгнуть, как мы учились это делать в осознанных сновидениях – копируя поведение, свойственное реальному миру, а прыгнуть мгновенно, с предельной скоростью. Я не знаю, рассуждала ли она так же, как я, или эта идея возникла у нее спонтанно, да это и неважно, а важно то, что сейчас у меня не было никаких сомнений в том, что я знаю ответ на первый вопрос – как она прошла через стену. И глубоко наплевать мне сейчас и на физическую природу стены, и на то, насколько адекватны или неадекватны мои рассуждения про «сверхсветовую скорость» в глубоком воспоминании. Если даже это ничего не значащие и произвольные умопостроения, за которыми не скрывается ничего ценного, ничего, относящегося к реальной природе вещей, то и это пофиг. Главное, что я понял, что сделала Клэр! Я понял, как преодолевать ебаные стены!

Испытывая разрывающее волнение, я вскочил, засунул хуй в шорты и выбежал на улицу. Мне срочно был нужен хоть кто-нибудь – Тэу или Маша или кто угодно, кто занимается глубокими воспоминаниями. Мне хотелось рассказать им всё, поделиться охуенным открытием, и я, как гончая, помчался зачем-то в офис, потом остановился и понял, что выгляжу как полный псих. Надо успокоиться. Чуть ли не в буквальном смысле этого слова взяв себя в руки, я прикочевал к первому попавшемуся дереву и привалился к нему, удобно примостившись между вспученными, вылезшими из земли могучими, коричневыми бугристыми корнями, вспомнив, что вообще-то у меня есть такая штука, как телефон. Я, все ещё притормаживая и осаживая себя, протянул руку, расстегнул молнию на кармане и достал оттуда вожделенный продукт технической революции, двигаясь с каждой секундой всё медленнее и медленнее, так что к тому моменту, когда мой палец наконец встал на кнопку вызова Маши, я окончательно замер. В полной неподвижности я просидел так несколько минут. Время словно замерло в полном несоответствии с теорией относительности, как специальной, так и общей, и я так и сидел с пальцем, прикасающимся к кнопке, со взглядом, направленным в никуда, и с бессмысленно крутящейся в голове фразой «неинерциальные системы отсчета», которая затем превратилась в «неинтересные системы отчета», а потом и вовсе в «надо ли отчитываться». Наконец, медленно, как с чеки гранаты, я убрал с кнопки палец, закрыл телефон и сунул его обратно в карман, методично застегнув за ним молнию, словно подчеркивая кому-то окончательность решения. Всё так же медленно я встал, отряхнул от листьев и комочков земли попу, и зачем-то приложил ладонь к коре дерева, и вдруг легкое содрогание пробежало по телу, какое иногда случается при высокой температуре – тело неожиданно отозвалось на это прикосновение, и снова набежала, откуда-то из глубинных структур несформированных восприятий, приливная волна этих странных переживаний! Намного слабее, чем от людей, но тем не менее заметно, очень даже заметно, и ещё они чем-то отличались от тех, что возникали раньше. Вот это уже хорошо. Вот это уже просто замечательно… Ведь если состояния, возникающие как реакция на людей, и те, что появляются при соприкосновении с деревьями, отличаются, то это автоматически означает, что различение уже свершилось, иначе как бы я заметил разницу? А значит, это различение можно развивать, упрочнять, и можно выявлять различия уже в явном виде, описывать их, а различение состояний самым прямым путем ведёт к возможности их детального анализа, к выявлению в них элементарных составляющих, а это – к их усилению, освоению, овладению, управлению ими. К тому, что они начнут, в свою очередь, дальше влиять на мое тело, на другие мои переживания, и закрутится маховик… так что и тут появился просвет!

Я убрал ладонь и соединил руки за спиной, затем снова медленно подвел ладонь и положил её на ствол. Было немного страшно, как и всегда при обнаружении чего-то нового – вдруг ничего не будет? Вдруг этот опыт окажется единичным, неповторяемым, как бывало не раз? Бывало, да… но не в этот раз! Есть, есть снова то же самое. Неужели мое тело способно… способно на что?… как это назвать?… способно реагировать таким образом не только на людей, но и на деревья? Может и на животных? Может и на скалы и ручьи?? Охуенно, охуенно… это а-ху-енно… это необходимо исследовать, это ведь, черт возьми, новый этап в моей эволюции! Если все в самом деле так, как сейчас это представляется моему слегка окосевшему от неожиданно привалившего открытия уму, то это означает… да, именно это оно и означает - второй значительный этап в эволюции, так как первым, несомненно, было появление кристалла и связанных с этим переживаний. Тут ведь столько всего может открыться! Блять… блять-блять-блять… тут может СТОЛЬКО всего открыться… второй этап эволюции… второй.

Чем больше я произносил это, тем более четкой становилась уверенность, что так оно и есть – это второй этап эволюции. И тем интенсивнее и шире становились и восторг, и торжество, переливающиеся через край.

Снова возникло желание связаться с Эмили и напрыгнуть на неё, попросту потребовать, чтобы она притащила информатора, прямо взяла его за хуй и потребовала, чтобы он приперся сюда и помогал мне, это же будет так классно – и мне, имея такого консультанта, и ему – смотреть, как люди делают открытия, как движется эволюция человека.

- Я буду это исследовать, - вслух произнес я, и пошел медленным упругим шагом к велику, стоявшему у офиса, где я его оставил.

Здесь можно было пользоваться любым свободным общественным великом, а можно промаркировать свой специальной меткой, чтобы никто его не брал. Это удобно, если ты отрегулировал его под себя.

Пока я тихо так катился себе в сторону спуска в ущелье, в голове, практически сами собой, возникали разные идеи предстоящих экспериментов. Я совершенно хладнокровно (успевая попутно даже испытать восхищение от этого) наблюдал за их появлением и аккуратно «складировал», словно на полочку в голове, с тем, чтобы, приехав в логово, записать и еще раз не спеша обдумать, валяясь на веранде под нависающими ветками старого бука (я не компьютер имею в виду, если что…). Возможно, что такое тихое, уютное спокойствие, столь контрастирующее с первоначальным возбуждением, было во мне от того, что сейчас уже не стоял вопрос о том - чем я займусь в первую очередь в ближайшие дни – ещё до того, как приступлю ко всестороннему исследованию своего охуенного, будоражащего воображение второго эволюционного шага.

Глава 19.

- Мы найдем его, Макс! Если он еще жив, мы его найдем, это же… ну в этом нет ничего сложного! Это же не «сны», это именно воспоминания.

Тэу возбужденно ходил из угла в угол, то останавливаясь, чтобы заглянуть мне в глаза или сформулировать что-то, то снова продолжая тыкаться по углам.

Приехав в свое логово, я поставил велик с внешней стороны веранды, и в этот миг оттуда на меня прыгнуло что-то плотное, что в наступающих сумерках я не успел отчетливо рассмотреть. Инстинкты сработали, и спустя несколько секунд моя правая рука проскользнула под нащупанный мною подбородок, а левая легла на затылок нападавшего, так что игра была сыграна, и я почувствовал похлопывание по своему бедру. Выпустив его из захвата, я на всякий случай отошел на шаг в сторону, и только теперь разглядел, что это и был Тэу.

- Чингачгук? – Спросил я, посмеиваясь. – Привет тебе, большая нога, на тропе раскуривания бамбука.

- Ловкий ты, блин, - с сожалением пробормотал он, стискивая свою шею так, словно собираясь придушить самого себя.

- Все нормально?

- Нормально…

- Что привело Большую Ногу в мой фигвам?

- Скорее «Большую Голову», Макс. Точнее, «Большой Ум»!

- О!.., - уважительно простонал я и, войдя в комнату, пошел включать чайник. – Умище, значит…

- Есть идея, понял? – Заговорщицким тоном произнес Тэу, встав на моем пути к сыру Philadelphia, и это была вторая его тактическая ошибка за сегодняшний вечер, и я снова устроил ему мягкую посадку на пол.

Это возымело, наконец-то, должный эффект, и теперь он стал держаться на разумном расстоянии. Его голос вкрадчиво влез в моё ухо только тогда, когда я, с чашкой чая в одной руке и бутером с сыром в другой, примостился в кресле.

- Мы найдем мальчика под деревом, понял? – Сдерживая возбуждение проговорил он. – Мы найдем его и расспросим.

- Мальчик под деревом?? – Я посмотрел на него, изображая сочувствие. – Я слишком сильно передавил тебе сонную артерию? Ты обожрался котлетами?

- Я не ем котлеты, я их не люблю. Мы найдем его, ведь в этом нет ничего сложного. Мы не делали ничего подобного раньше просто потому, что это было незачем, в этом никто не видел никакого смысла, и потом мы больше занимаемся глубокими и очень глубокими воспоминаниями, а фридайвингом занимаются только ребята из группы Фрица, и насколько я понимаю, им это тоже незачем, потому что у них как раз все наоборот – если мы уходим слишком глубоко, чтобы искать кого-то в живых, то они ныряют совсем мелко, на несколько минут, на час, и соответственно перед ними тоже просто не могла возникнуть такая задача.

- Фридайвинг… это ты имеешь в виду эксперименты Фрица с изменением хода истории – истории, которая еще не успела по сути стать историей?

- Вот именно.

- Я никогда не расспрашивал их о том, что именно они делают, что получается, что нет, и как… и зря, ведь это интересно…

- Конечно это очень интересно, Макс. Это на самом деле пиздец как интересно. Фриц – тот еще фрукт, а вот Йост… он мог бы многое рассказать, он парень открытый.

- Голландец?

- Нидерландец. Может он и голландец, я не знаю, можешь спросить… но насколько я помню, его родители родом из Зеландии, а сам он родился тут, на острове.

- Ну… я это и имел в виду, Тэу… нидерландец значит. Островитянин-нидерландец Йост. Хорошо, я у него поспрашиваю. Надеюсь, он общается не в стиле machtspolitiek, как это любит Фриц.

Дата добавления: 2015-10-28