2 страница. Он наклонился, снова взял в руку солонку и передвинул ее на другой конец стола.

Он наклонился, снова взял в руку солонку и передвинул ее на другой конец стола.

- Будущее изменилось, не так ли? Теперь все события в мире изменились в том смысле, что солонка стоит на другом месте. Расположение детали, пусть и одной, изменилось. Будущее изменилось, верно?

Я открыл рот… и закрыл его. Схоластика какая-то.

- Верно? – настаивал он.

- Формально… конечно да. Фактически…

- Чем «формально» отличается от «фактически»?

- Да тем, что новое будущее будет в точности таким, как старое… ну то есть не старое, конечно, а то, которое наступило бы…

- Да, конечно, вот именно. Официант заново поставит солонку на место, или я, или ты, неважно. Важно то, что самоорганизующаяся система восстановит статус-кво. Точно то же самое произойдет и с твоими многочисленными вероятностями. Они не будут складываться. Они будут нивелироваться, устраняться, никаким образом не влияя на ход событий. Будущее наступит, и оно будет в точности таким же, будь солонка тут или там.

- Значит эффект бабочки… - пробормотал я, - вылетает в трубу.

- Красивая идея, - улыбнулся он. – Но совершенно ложная, так что добро пожаловать в прошлое, если это будет возможно, и поверь мне – ровным счетом ничего не случится, если ты сломаешь случайно деревце или раздавишь бабочку или завалишь мамонта на ужин.

- Наверное, даже от того, насколько сильно я вмешаюсь в жизнь тех или иных людей, тоже ничего не изменится.

- Абсолютно ничего, - категорически заявил он. – Ни в малейшей степени. Так что совершенно спокойно можешь подарить лыжи Аврааму Линкольну, чтобы ему было проще бегать в соседние деревни за книгами. Мы сейчас ведь и есть в прошлом. Относительно того будущего, которое наступит. И какие бы хаотичные поступки мы ни совершали, это ничего не изменит. Я могу поругаться с соседом, заболеть, обожраться, сходить на гору – это ничего не изменит ни в моей, ни в твоей, ни в чьей-либо жизни. Все будет течь своим путем. Твой интерес к корейскому... мой интерес к будущему... все останется неизменным.

- Просчитать будущее, тем не менее, невозможно, не так ли? – уточнил я. – Ведь существует огромное число событий, изначально недетерминированных, в которых вероятность вообще не может быть исчислена. Красивая кореянка посмотрит на меня, и в зависимости от настроения, от черт знает чего еще я ей понравлюсь или нет, и если нет, то что изменит мое знание корейского языка? А если да, то сильно ли нам помешает незнание?

- Конечно, это в значительной степени так, - согласился он. – Мы называем это «точкой сингулярности». Целая выстроенная система легко обрушивается в таких точках, обесцениваясь.

Меня несколько заинтересовало слово «мы», но сама мысль оказалась более интересной. Я отодвинул в сторону карточки с корейским и положил руки на стол.

- Я кажется понимаю. Я могу выучить корейский, изучить график прогулок девочки, её вкусы и фетиши, но в тот самый миг, когда мы встретимся, её реакция все равно будет непредсказуема, и даже если я мастер пикапа и соблазнения, я могу добиться чего-то раз или два, но что в конечном итоге сложится, все равно вытечет не из моих расчетов, а из этой самой сингулярной ямы.

- Верно, - подтвердил он. – Поэтому создание будущего возможно лишь там, где нам удается избегать сингулярностей и коллапсов.

- Под коллапсами ты имеешь в виду те эффекты нивелирования, которые делают различия... э... безразличными?

- Да.

- Избежать сингулярностей и коллапсов... - криво усмехнулся я, - да вся жизнь из них и состоит...

- Но не только из них, - заметил он.

- То есть шансы на создание будущего остаются? Ну, это из области марсоходов и космических ракет. Я могу, конечно, представить себе суперкомпьютер, но учитывая то, что все эти суперкомпьютеры не могут даже просчитывать курсы акций, то видимо наш мир, к счастью, слишком плотно набит сингулярностями и прочими штуками.

- Колебания курсов акций можно уподобить квантовой пене, слишком велика хаотичность, но законы Ньютона не перестают действовать лишь потому, что на сверхмалых масштабах вакуум кишит виртуальными частицами...

То есть, ты предлагаешь взглянуть шире, сверху? Ну... - я потянул и зевнул, - тогда мы снова попадаем в ловушку марсоходов и ракет. Какое мне дело до масштабных картин человеческого бытия? Раньше был феодализм, сейчас капитализм, через 300 лет будет еще что-то, но меня это не касается.

В этом месте разговора немец как-то очень весомо, что ли, взглянул на меня, словно оценивая, взвешивая что-то. Мне показалось, что ему и хочется продолжить, и что-то сдерживает. Захотелось его подтолкнуть, подпинать как-то, но перед моим мысленным взором предстала большая такая сингулярность, и стало ясно, что я с равным успехом могу как подтолкнуть, так и оттолкнуть его своими действиями, так что мною овладела приятная выжидательность, которой я всецело и отдался. «Вот он, результат всех этих рассуждений», - отметил я про себя, - «просто становишься созерцательным бездельником-фаталистом». Хотя нет, какой к черту фатализм... если бы было определённое желание, я бы ему и последовал. Просто в данной ситуации не нашлось достаточных стимулов для тех или иных действий, и конечно в этих обстоятельствах я предпочитаю приятную выжидательность спазматическим потугам.

Вежливо попрощавшись, немец отполз в свой угол. Яйца «в мешочек» уже давно безвозвратно остыли, но я люблю и такие. Идти сегодня никуда не хотелось, разве что прогуляться к четвертому озеру. В безветренную и солнечную погоду мне очень нравится бродить там, прыгая с камня на камень. Конечно, уже спустя несколько минут я крутил в руках необычный осколок камня. Его поверхность была покрыта темно-розовыми круглыми выпуклыми минералами, похожими на гранаты, но поверхность их была изъедена, и вокруг них были канавки, так что пятна граната выглядели как пушистые кнопки. В конце концов я нашел камень, расколов который я получил несколько красивых осколков с вкрапленными в железистую породу турмалинами, кварцами, гранатами и мусковитом. Буду пялиться на них, сидя в ресторане.

Интересно было погулять по льду, вздыбившемуся на берегу. Четвертое озеро немного выше третьего, и расположение у них одинаковое, но этой небольшой разницы было достаточно, чтобы четвертое озеро было полностью замерзшим в то время, как на третьем значительная площадь была уже свободна ото льда, и по безмятежной воде носилась пара очень красивых диких уток. Вообще тут много разной живности: вороны, разучивающие какие-то совершенно нехарактерные для них гортанно-протяжные звуки; куропатки, настолько привыкшие к людям, что могут спокойно разгуливать в метре от тебя; мелкие птицы ярко оранжевой и густой синей окраски; кто-то похожий на мангуста с рыжей шкуркой.

Вернувшись в гестхауз около двух часов дня, я обнаружил небольшие, но существенные изменения: рядом с немцем сидел какой-то неуклюжий, полноватый человек, лицо которого выдавало обеспокоенность, если не тревожность. Вполголоса он что-то сумбурно говорил, причем по-французски, так что я даже приблизительно не мог понять его слов.

Немец… ну если он был немец, иногда кивал, но ничего не произносил. Француз выглядел комично, словно сойдя с экрана старой кинокомедии: его лицо словно тщилось выглядеть значительным, чем лишь подчеркивало свою нелепость. Руки и ноги двигались как на шарнирах. Контраст был разительным и смехотворным, так что я не удержался и хихикнул. Немец поднял на меня глаза, как-то безучастно скользнул взглядом, но вдруг оживился и взмахом руки пригласил сесть рядом с собой.

- Моему приятелю не нравится будущее, - перешел он на английский, обращаясь ко мне. – Что бы ему посоветовать?

- Изменить его! – выпалил я и рассмеялся. – Знаю, знаю, что сначала мы должны обойти сингулярности, затем на козе объехать коллапсы… и еще видимо много чего, что я не знаю… вы друзья? – обратился я к французу.

- Да что ты, конечно нет! – чуть ли не вспыхнул тот, отстранившись. – Я едва знаю Ганса.

Я не ожидал такой реакции и замер в растерянности. Ну, по крайней мере, теперь я знаю, как зовут немца…

- Анри очень расстроен, - примирительно пояснил Ганс, - ведь будущее неумолимо. Нет-нет, не бойся, корпускулярно-волновой дуализм, телепортация квантовых состояний и прочая заумь тут не при чём. Все намного проще. Просто Анри очень ревнив… в некотором смысле:)

Француз раздраженно фыркнул и залопотал что-то на своем языке. Все-таки он невыносимо смешон, бывает же такое… и тут я вспомнил этого актера, на которого он был так похож – де Фюнес или что-то в этом роде, такой же обреченный быть смешным. Ну, неудивительно, если это неприятное свойство влечет за собой различные компенсаторные механизмы в виде аномального эго с сопутствующими обидчивостью, ревностью и прочим.

- Я снова пришел в будущее… - философски констатировал я и заказал… hot grape. Это, видимо, заразно… - Так что же не нравится вашему… э… собеседнику в будущем, которое, очевидно, представляется ему столь ясным, что он так сильно расстраивается, будто бы оно уже наступило?

- Ну, некоторые вещи относительно будущего мы можем сказать наверняка, - вполне серьезно ответил Ганс.

- Приподнявшись, так сказать, над квантовой пеной, правильно? – продолжал подшучивать я.

- Совершенно верно.

- Что же это, к примеру, за вещи, Ганс?

- Вряд ли ты хочешь это узнать, - неожиданно вмешался француз, и резкость его голоса, увы для него, ни в коей мере не снизила его общей смехотворности.

Ну, каким бы он ни был, это не повод диктовать мне – чего я хочу или не хочу, о чем я ему и сообщил во все еще дружелюбном, но уже вполне холодном тоне.

- Анри прав, - совершенно неожиданно для меня подтвердил Ганс. – Скорее всего, это знание вряд ли добавит тебе душевного комфорта.

- Оно отнимет у тебя те его крохи, что еще есть! – снова возопил француз, но вполне естественно, что чем больше они упражнялись в отговаривании меня, тем больше разгорался мой интерес.

В ресторан вошла группа туристов, и я обратил внимание на то, что оба – и Ганс и Анри, метнули туда свои взгляды и явно прислушивались, ожидая каких-то звуков оттуда. Итальянцы. Ганс явно не хотел, чтобы наш разговор легко «читался» посторонними, поэтому итальянская речь его успокоила.

- Откровенно говоря, антиутопии меня мало пугают, - продолжал давить я. – Отчасти потому, что я верю в то, что здравый смысл и трезвость в конечном счете возобладают, ну и отчасти потому, что я родом из России – дикой страны, в которой антиутопии разного пошиба сменяют друг друга с пугающей стабильностью на протяжении сотен лет, и вот смотрите – мир еще не рухнул, люди еще копошатся и на что-то рассчитывают.

- Антиутопии… - покачал головой француз. – Что ты понимаешь в этом… Ты думаешь, это когда мало колбасы и много диктатуры? Что еще может себе представлять русский человек, когда думает о плохом?

- Ну мало ли что может себе представить русский человек, - возразил я довольно беспомощно, не найдя ничего более осмысленного, тем более что он, в общем-то, был видимо прав. Русские уже давно загнали себя в рамки дилеммы «есть колбаса – нет колбасы». Впрочем, дилеммы «есть диктатура – нет диктатуры» им так и не довелось узнать за всю свою короткую историю. Так и хочется добавить «многострадальную», но применим ли термин «страдание» в полном смысле этого слова к убежденным мазохистам? Язык как-то не поворачивается назвать страдальцами тех, кто со злобным мазохистским удовлетворением пытает веками и самих себя, и всех тех, до кого дотягиваются их потные от угара самоистязания руки.

Казалось, Ганса одолевают сомнения. Зная, что я не понимаю по-французски, он вполголоса обсудил что-то с Анри на этом приторном языке, но, похоже, это не разрешило его от сомнений.

- Ладно,… э… извини, я ведь до сих пор не знаю твоего имени, - замялся Ганс.

Вот уж чего я не собирался делать, так это вспоминать свое русское имя. Мне вообще было неохота влезать в эту тему и объяснять, чем мне не нравится Россия, почему я оттуда уехал и ни за что не вернусь в эту зловонную лужу обратно, покуда жива империя, и я даже не был уверен, что иностранцы поймут мое отвращение к русским именам. Хрен знает, может для французского уха имя «Вася» или «Сережа» вполне благозвучны, может их устроит даже «Петя» или «Павлик», но меня просто выворачивает от всего этого, поэтому я и сделал всё, чтобы забыть и своё имя, и тех малоприятных людей, которые мне его дали, и тех, с кем меня сталкивала жизнь. Освободившись таким образом от неприятной определенности, я оказался в ситуации несколько дёрганой неопределённости – ни одно имя, ни один ник не казались мне настолько уместными, чтобы приклеить их к себе. В конце концов до меня дошло, что я занят решением задачи, решать которую вовсе не нужно, и меня вполне устроит, если в одной компании меня называют одним именем, в другой – другим, а на работе – боссом. Единственное неудобство заключалось вот в таких ситуациях, когда спрашивают неожиданно и в лоб. Ну и черт с ним.

- Макс. Меня зовут Макс, - ответил я, напоминая себе, что теперь нужно будет отзываться на это имя.

- Что ты думаешь о публичном сексе, Макс? – с лицом профессора на кафедре поинтересовался Ганс.

- В общем, я за, но пожалуй не сейчас, - сострил я.

- Что ж, уже неплохо. Ну а в исторической перспективе?

- В смысле завтра? Это смотря с кем, опять-таки…

- Искренне надеюсь, что тебе попадется симпатичная девушка, - с невозмутимым видом продолжал Ганс, но…

- Или парень. Ну, я говорю, что если попадется симпатичный парень, меня и это устроит, - решил-таки добить я его, но бесполезно.

- …да, мальчики бывают прекрасны… но я вернусь к перспективе. Как ты думаешь, будут ли такие времена, когда потрахаться вот тут, на лавке или столе, в присутствии других людей, будет столь же естественным, как и сыграть в карты в их присутствии, у всех на виду?

Я хмыкнул.

- Как сыграть в карты…

- Да, вот так непринужденно, два парня и две девушки, раздеваются, целуются, трахаются, а соседи на них посматривают с одобрением, но без особого интереса, интересуются – достаточно ли им места… подходит хозяин гестхауза и предлагаем им подушку… вот если взглянуть на процесс развития сексуальности, на динамику отношения различных обществ к сексу, как ты думаешь, такое будет или нет?

Поразмыслив, я решил, что несмотря на то, какая жопа царит в этой теме непосредственно в данный момент по всему миру, всё-таки в целом динамика несомненно положительна. Откаты и реакции были и будут, мелкие и глубокие, но в целом, конечно, неотвратимо наступят такие времена, когда эта тема перестанет быть табуизированной, и когда к сексу установится здоровое, приязненное отношение без всех этих злобных религиозных догм, без ханжества, стыда и отвращения.

- Значит, будет, - подытожил Ганс, выслушав меня.

- Лет через двести или триста, Ганс, так что это снова нечто из области того, как бороздить космические пространства. Слишком далеко от того, что может нас хоть как-то коснуться, а значит – неинтересно.

- Пусть, - согласился Ганс. – Двести лет, триста… пусть, неважно. Сейчас важно то, что это будет. Это – часть будущего. Несомненного для тебя будущего.

- Для меня, - уточнил я.

- Для тебя.

- И что?

Ганс наклонился вперед, положив руки на стол, обернулся и посмотрел на Анри. Тот махнул рукой, и меня это несколько задело. Чего он тут размахался, собственно? Я кажусь ему дебилом, что ли, с кем и говорить нет смысла? Малоприятный типчик.

- Если это будет точно и несомненно, рано или поздно, то это и есть то будущее, которое неизбежно настанет, минуя все водовороты квантовой пены истории, все сингулярности и коллапсы. И в таком случае почему бы тебе, Макс, не представлять, что это уже есть? Ведь это точно будет.

- Представить? Это я могу. Могу даже представить розового летающего бегемота в балетной пачке, самозабвенно порхающего над озером против часовой стрелки. Толку-то?

- Не просто представить как образ, - продолжил свое Ганс, механически взглянув на озеро так, словно ждал там увидеть моего бегемота, - а поверить в то, что это уже сейчас есть, представив, что ты переместился в будущее, испытав уверенность в том, что… да, лучше вот так – представь, что ты – человек из будущего, прилетел сюда, в прошлое. Чтобы понаблюдать, поизучать… ты ведь уже знаешь, что эффекта бабочки не существует. Ты – из будущего. Тут, в прошлом. В диком, варварском прошлом, где секс стыден.

- Хорошо, я могу и это представить… и что?

- Если ты по-настоящему, хорошо, уверенно это представишь, то не начнешь ли ты чувствовать себя несколько иначе? Не возникает ли какого-то особого оттенка существования?

Ганс был настолько серьезен, и явно так увлечен этой темой, что мне было бы неловко ответить ему равнодушием, не хотелось обидеть его формальным неискренним согласием, поэтому я вздохнул и стал усердно представлять себя человеком из будущего. И похоже, что это удивило обоих моих собеседников. Ганс взглянул на Анри, и его бровь едва заметно поднялась, что я интерпретировал как «вот видишь, мы не зря теряем время», на что тот ответил поджиманием уголка рта, что показалось мне скептическим «поживем-увидим, может он и не идиот конечно, но шансов немного».

Первые минуты две в голову лезла всякая муть вроде малиновых штанов, а потом я как-то разом и легко вообразил себя путешественником во времени, и мог бы поклясться, что в самом деле испытываю в этом уверенность. Увлекательная игра – представлять, что все это в прошлом. Эти люди уже давно состарились и умерли, этого гестхауза уже нет, и по возвращении в свое время я напишу небольшое эссе на тему взаимоотношений людей прошлого.

А затем снова стало трудно. Неожиданно ярко, одно за другим стали вспыхивать воспоминания из раннего детства, которые казались прочно забытыми, напрочь вычеркнутыми из моей жизни. Мы с матерью встречаем отца с вечерней электрички, мне года четыре. Зима, хрустящий под ногами снег. Я играю еловыми веточками, приходит электричка, и толпы одинаковых серо-черных фигур вываливаются из дверей и сумбурно несутся вперед. Где-то мелькает лицо отца и возникает радость – тогда я еще испытывал радость от встречи с ним. Я иду навстречу, огибаю несколько человек и утыкаюсь в знакомое пальто. Людям будущего будет непросто понять – что такое «пальто», и почему это уродство напяливали на себя все люди в СССР, независимо от возраста, социального положения и пола. Такая вещь как «куртка» появилась уже незадолго до перестройки, в основном под влиянием стран социалистического лагеря, откуда эти удивительные штуки поначалу только и привозили редкие счастливчики. Сбоку я вижу авоську с апельсинами, радостно вцепляюсь в нее и иду рядом, обращаясь к отцу, рассказываю что-то о себе. Вдруг – незнакомый голос сверху, я поднимаю голову и смотрю вверх – это не мой отец! Вокруг смеются, подходят мои мать с отцом, мне стыдно, и в следующий миг я с видимым сожалением отцепляюсь от авоськи с апельсинами, и еще в следующий миг – понимание, что у моего отца апельсинов нет, и его лицо, исполненное жалости ко мне, жалости к себе – раздавленные чувства маленького, ничтожного винтика в грандиозной советской машине, перемалывающей в монотонную серую жижу все, что ни зародилось в ее пределах досягаемости. СССР давно нет, а мутно-бурая жижа осталась, гниет и воняет на весь мир.

Я тряхнул головой, Ганс все с той же добродушностью смотрел на меня.

- Что?

- Так… не знаю, что-то навалилось… из детства… воспоминания, люди, запахи, снег… так ярко…

- Хороший признак, - хмыкнул Ганс. – Значит, у тебя получилось. Видишь ли, - притронувшись к моему плечу пояснил он, - мы все сидим в клетке. Мы жестко зафиксированы в настоящем, и это скрывает от нас не только будущее, но и, как ни странно, прошлое. Жесткая фиксация в текущем моменте кастрирует мозг, делает незначимое суперважным и наоборот, превращает нас в марионеток, дергающихся под звуки психопатических завываний. И как только ты освобождаешься, как только вылезаешь из клетки, так сразу много чего может возникнуть, в том числе и яркие детские воспоминания.

- Интересно… пожалуй, я буду иногда «летать в прошлое». И насчет того, что ты говорил о суперважности незначимого, это я тоже заметил – как будто в эквалайзере все рычаги синхронно съехали далеко вниз. Дурацкий смех той дебелой итальянки – он заметно менее раздражал, и вдруг перестал… Он словно больше не касался меня, это… как бы не мой мир, он меня не трогает, не задевает. Потрясающее чувство, надо сказать!

Ганс кивнул. И еще я заметил, что Анри перестал смотреть на меня, как на недочеловека. Впрочем, он не стал от этого менее смешным.

- Приятное чувство свободы? – спросил Ганс.

- Да. Приятное. Непривязанность. Прикольный психологический эксперимент. В какие игры вы еще играете? Хотя нет, постой. Ты ведь что-то говорил… перед тем, как вот все эти упражнения с прошлым…

- Я говорил, что если будущее настанет, то почему бы не быть в нем прямо сейчас, сразу?

Анри снова беспокойно задергал своими шарнирами, а я понял, что тут может быть что-то интересное.

- Если тебе нравится это состояние, - медленно произнес Ганс, - почему не быть в нем постоянно?

- То есть... постоянно воспринимать настоящее как прошлое?

- Ну да. Почему нет? Для этого, в общем, нет нужды в фантазиях. Все проще. Ты ведь в самом деле можешь стать, понимаешь, стать человеком будущего.

Я бы принял это за очередной психологический эксперимент, если бы не специфическое напряжение, появившееся в глазах у обоих. Эта тема явно много значила для них. Слишком много, чтобы быть психологическим экспериментом.

- Стань им, и не надо будет фантазировать и балансировать на неустойчивых гранях уверенностей.

- Что значит «стань», Ганс?

- Стань человеком, который мог бы жить в будущем. Представь себе, что современный человек... вот та итальянка, например, перенеслась в будущее, о котором мы говорим. Что с ней будет?

- Инфаркт. Мгновенно. – Рассмеялся я.

- Вот именно. Потому что она – дитя нашего времени.

- Я понял идею, Ганс. Ты предлагаешь внедрить в свое сознание прямо сейчас то... те концепции, то видение мира, те отношения, которые мы предполагаем у людей будущего. Было бы любопытно.

- Боюсь, что речь идет не о любопытстве, Макс, - вкрадчиво заметил Ганс. Речь о твоей эволюции. Речь о проникновении за пределы, по умолчанию положенные нам природой, и речь о тех явлениях, которые всему этому сопутствуют, среди которых...

- Ганс!

Резкий голос Анри ворвался в монолог, словно ошпарив нас обоих.

- Я отдаю должное твоему искреннему увлечению этим молодым человеком, - продолжал Анри тем же резким, дребезжащим голосом, - но прошу тебя...

- Да, да, - перебил его Ганс, демонстративно подняв обе руки в положение сдающегося человека. - Давай, Макс, остановимся на вопросах эволюции. Коротко говоря, ты не делаешь второго шага, пока не сделаешь первого. Тут, конечно, вопрос такой... вопрос вкуса, вопрос личных увлечений, ну то есть, надо ли это тебе...

Он вопросительно замолчал, но я уже был в ловушке. Хотели они того оба или нет, но заинтриговали они меня уже до крайности.

- Давай, Ганс, выкладывай, - пристал я к нему, и чтобы у него не возникло позывов к тому, чтобы сплавить меня, достал свой блокнот, демонстративно провел черту под группой корейских слов и приготовился конспектировать. Заодно я подозвал официанта и заказал ему жареную сосиску.

- Сосиска конкистадора! – насмешливо провозгласил Анри, но я как-то перестал на него обижаться, почувствовав отсутствие злости в его инсинуациях.

- Я не уверен, что у меня получится это внятно разъяснить, - начал Ганс, - но есть разница между тем, что ты разделяешь некие ценности, причисляя себя к людям других взглядов, и тем, что ты именно являешься человеком другого сорта. М-да... как-то не очень... - он почесал голову и встряхнулся. – Давай иначе. Допустим сейчас кто-нибудь скажет, что секс должен быть только в браке, только ночью, только в миссионерской позе и только для целей зачатия. Тебя это возмутит?

- Конечно.

- Тебе захочется встрять, спорить?

- Да, захочется, но вряд ли буду. Бесполезно связываться.

- И какой отсюда мы можем сделать вывод, к какому времени ты принадлежишь?

- К какому-то будущему, - подытожил я.

Совершенно наоборот, - в тон мне произнес Ганс, любуясь произведенным эффектом. – Ну это же очевидно, Макс, представь себе, что кто-то при тебе выскажет мнение, согласно которому хрустальный небосвод можно разбить, а демонов лучше изгонять скипидаром, а не водкой. Ты будешь как-то эмоционально вовлечен в это?

Я усмехнулся.

- Вот. Не будешь. Ну удивишься, ну посмеешься, покрутишь пальцем у виска, но не бросишься доказывать что-то, опровергая основы демонологии. Просто это уже не твое. Это прошлое. Прошлое для той эпохи, к которой ты принадлежишь. Согласен?

Не согласится было трудно.

- Сделать шаг вперед во времени, в социальной эволюции, - почти чеканным голосом декламировал Ганс, как на лекции - это значит в такой степени впитать убеждения будущей эпохи...

- Я понял, теперь понял, - перебил я его. – Очень интересно, правда.

Я помолчал, еще раз перебирая в уме услышанное, пока не наткнулся на воспоминание о втором шаге.

- Второй шаг... ты говорил...

- Да. Не сделав первого шага, ты не сделаешь второй. Ты, собственно, даже не поймешь, каким он, этот второй шаг, может быть.

- Не понимаю...

Ганс потянулся всем телом, и мышцы снова забегали под его футболкой. Чрезвычайно сильный человек. Даже необычайно сильный. До сих пор это как-то ускользало от внимания, насколько он силен.

- Ты каждый день штангу качаешь, что ли?

- Что? А... - он как-то замялся, - это все глюонная плазма...

- Что??

- Да шучу, шучу... - Ганс рассмеялся, но тему с мышцами все же замял.

- Дай я, - неожиданно сунулся Анри, чем, по правде говоря, отнюдь не привел меня в восторг. – Вот первый шаг, это, скажем, свобода секса, хотя разумеется не существует изолированного акта осознания, который мы назвали бы первым шагом, ведь это связанные совокупности, когда одно невозможно без другого, на определенном историческом масштабе, конечно, - затараторил он в почти безэмоциональном тоне, я бы сказал – даже без знаков препинания, которые мне пришлось восстанавливать в уме самостоятельно.

- Э..., - попробовал вставить я, чтобы унять фонтан.

- Ладно, ладно, - шарниры заработали, конечности стали перемещаться, - первый шаг, хорошо, а дальше что? Ну что?

- Дальше... это после свободы секса?

- Да, что дальше?

- Ну, - я развел руками, - возможны варианты.

- Возможна болтовня, а не варианты, - выпалил он. – Варианты будут возможны только тогда, когда ты сможешь это пе-ре-жи-вать. Тогда и варианты ты будешь переживать как нечто, идущее непосредственно из тебя, из тебя-как-переживающее-существо, а не как тупой арифмометр.

- Арифмометры не бывают тупыми, - вырвалось у меня.

- Зато люди бывают, - не очень туманным намеком парировал он.

Колючая сколопендра этот француз...

- Еще раз, молодой человек...

По какой-то причине он избегал называть меня по имени, то ли в силу назидательного пыла, почувствовал, жир в бороде, что имя я выдумал. Почему «жир в бороде»?.. я ослабил хватку сосредоточенности и мысль пошла в свободное хаотическое плавание ассоциаций. Цербер! Точно. Ведь прямо как у Данте: «и не было спокойной части», точно, про него, человека на шарнирах. Осталось только, нагнувшись, простереть пясти, и, взяв земли два полных кулака, метнуть известно куда...

- Ты вообще меня слушаешь..? – донеслось до меня и я вынырнул из ада.

- Да, да... и что же? Я слушаю. Надо пе-ре-жи-вать, - передразнил я его, - а не быть арифмометром.

- Сменить комплекс убеждений, это не просто сделать косметическую операцию. Это – глубокий тектонический сдвиг в самых основах, в глубинных формированиях личности, в уверенностях, вслед за чем следует определенная динамика психических процессов, откуда и вытекают варианты, понятно?

Откровенно говоря, ему недоставало умения раскрывать тему, но я в общем понял, что и подтвердил кивком. Довольный, Анри демонстративно отдулся и откинулся на подушки.

- Поэтому второго шага и не будет, пока не будет первого, - бросил он оттуда, как из окопа. – Поэтому эволюция не происходит. Нет ее. А значит, ты не высовываешь носа из клетки, хотя и позволяешь себе снобистски презирать ее.

Я принял упрек. Не хотелось влезать в дрязги, тем более, что в общем он снова был прав.

- Только все это имеет весьма мало значения само по себе, - каким-то апокалиптичным тоном произнес Ганс.

- Что же имеет весьма много значения? - поинтересовался я.

- Значение имеет то, что мы собираем багрянец, - отрезал он.

Анри издал нечленораздельный звук, схватился обеими руками за голову и, к моему величайшему удивлению, так и долбанулся головой о стол. Все-таки, если человек псих, то это заметно... Подведя этот итог, я снова взглянул на Ганса. Лицо его было словно высечено в мраморе, и мне подумалось, что яблоко от лошади падает недалеко.

Глава 02.

Подписывать договор о приёме на Службу мне пришлось в Сингапуре. Слово «пришлось», конечно, совершенно не соответствует тем эмоциям, которые я испытываю, прилетая сюда. Сингапур я люблю. Люблю гулять по вечерней набережной Marina Bay, прокатиться на гигантском колесе и затем поужинать там же, в ресторане на втором этаже. Люблю посмотреть лазерное шоу, сидя на дощатом настиле у воды, так что огненные газовые протуберанцы достигают тебя своим жаром. Люблю сходить в семиэтажный ботанический сад, что стоит позади отеля с подводной лодкой – в том великолепном парке, где так мало людей и так много укромных уголков на берегу пруда среди пышной тропической растительности. Я люблю все зоопарки Сингапура и научный музей… Я многое люблю в Сингапуре, Orchard Road и Sentosa… короче, я люблю Сингапур. Поэтому я прилетел сюда на несколько дней пораньше, остановившись, конечно, в «Фуллертоне», а где же еще… Я не в восторге от этого отеля – я бы сделал намного лучше, но мне нравится место.

Дата добавления: 2015-10-28