1 страница. Предисловие

Предисловие

Я ясно отдаю себе отчет в том, что пишу свои книги «в стол», и это несмотря на то, что они выложены в интернете в свободном доступе, и несколько тысяч человек так или иначе их прочтут со временем. Дело в том, что в моих книгах есть секс, причем для всякого пола и возраста. И в настоящее время, и еще, видимо, в течение многих будущих десятилетий попытка открыто говорить на эту тему напрочь выключит любого человека из социальной жизни, поэтому к моим книгам будут испытывать отвращение, а ко мне – презрение и ненависть, особенно в русско-, арабско-язычной среде и им подобных, существенно отставших от остального человечества в своём анти-сексуальном догматизме. И всё это просто потому, что я осмеливаюсь говорить очень простую правду. В том числе и о том, что и дети и подростки практически в любом возрасте очень чувствительны к сексу и ласкам, хотят секса и ласк в самых разнообразных формах и много мечтают о нем (конечно, надо сделать поправку на то, что всех их ещё в раннем детстве заставляют ненавидеть и секс и себя за свои сексуальные чувства).

В моих книгах вообще много секса – просто потому, что секса и ласк вообще достаточно много в жизни нормально развитого психически и физически человека, и если этого не происходит в твоей жизни и жизни окружающих людей, так это как раз потому, что вы не являетесь этими нормально развитыми психически людьми, а являетесь людьми с искореженной, перекорченной, фактически инвалидной психикой в силу огромного количества подавленных желаний (не только сексуальных) и огромного количества тупейших деструктивных догм, о пагубном и мертвенном влиянии которых на вас вы зачастую даже и не догадываетесь. Подробнее об этом читай в моей «Селекции привлекательных состояний».

И если даже кто-то вдруг наткнется на мои книги и сочтет их интересными, он вряд ли посмеет рекомендовать их своим друзьям и знакомым, ведь он таким образом запачкается, запятнает себя темой общественно порицаемых видов секса.

Я все это понимаю, но я не хочу быть хорошим мальчиком в глазах тех, кто совершает, на мой взгляд, чудовищное преступление против человечности и человечества, когда внушает детям представления о греховности, неприличности, несвоевременности секса. Когда-нибудь настанут времена, когда педоистерия заткнется и захлебнется, как захлебнулось сжигание ведьм на кострах.

Я пишу в своих книгах о вещах, которые существенно, а порой и крайне существенно опережают своё время, и это еще одна причина того, что читать их если и будут, то значительно позже.

Для обозначения мужского полового члена я использую термин «хуй». Мне нравится это слово, исконно русское, кстати говоря. Иногда я использую и другие слова, относящиеся к обсценной лексике и тоже, представь себе, исконно русские. Повторяя за понятно кем, я скажу, что матом я не ругаюсь, я иногда им разговариваю.

Если когда-либо какой-то издатель на свою голову решит разместить где-то или опубликовать тем или иным образом мои книги, то это можно делать совершенно свободно и бесплатно в некоммерческих проектах, и на обычных основаниях в коммерческих. При этом я заранее согласен с любым количеством и объемом купюр. Главное мое требование состоит в том, чтобы на месте каждой купюры стояла пометка: [вырезано цензурой], и вырезайте после этого сколько хотите.

Глава 01.

Не знаю, какие ассоциации будут возникать у тебя при слове «Гокио», но у меня это прежде всего «акклиматизация» и «горная болезнь». Я давно уже не хожу так, как раньше: за день доходя от Луклы до Намче, и уже на пятый-шестой день приходя в Гокио с нарастающей головной болью, тошнотой, отвращением к горам в частности и к жизни в целом. Теперь я делаю иначе: две недели минимум я живу в Намче. Читаю книги, учу языки, качаюсь гантелями и делаю радиальные выходы-выбеги до Монка, Доле, а то и дальше по настроению. И уже после этого я прихожу в Гокио и нахожусь там в совершенно нормальном, активном состоянии, и день за днем хожу на Ренджо-пасс, к шестому озеру, на Гокио-ри, ставя рекорды и просто для удовольствия. Сидеть на одном месте здесь хочется меньше, чем в Намче – и очень красивые места, и нет интернета.

Но ассоциация с горной болезнью так и закрепилась за этим местом, подкрепляемая наблюдениями за соседями по гестхаузу. Каждые два-три дня их состав полностью меняется, но неизменными остаются их воспаленные выражения глаз, болезненно сонные лица, потерянно-шатающиеся походки и постанывания во время любого движения. Первые несколько дней еще обращаешь на них внимание, а потом перестаешь. Немцы, французы, чехи, русские, поляки, шведы… их приносит и уносит (иногда в горизонтальном положении на вертолете) вместе с их горными болезнями, гидами и портерами, шумным смехом и подавленным молчанием, откашливаниями и высмаркиваниями – несчастные, жизнь которых тут подчинена безжалостным требованиям графиков и непроходящей скуке, которую они тщетно пытаются забить одними и теми же дежурными разговорами.

Иногда тот или иной поляк или немец пытается прицепиться ко мне с разговором, видя что я пишу математические формулы или учу иероглифы, но я вежливо отпинываюсь стандартными уклончивыми фразами, и они постепенно отлипают. И ни разу за всё время ко мне не обратилась девушка или женщина. Независимо от национальностей и континентов, женщины всегда и везде знают свое подчиненное место и не смеют проявить инициативу. Только когда им уже далеко за пятьдесят, когда само слово «женщина» применительно к ним приобретает чисто статистический, скажем так, характер, предельно абстрагированный от всего психического, полового и социального, тогда они, наряду с мужчинами их возраста, приобретают непосредственность в общении, которая, впрочем, не менее неприятна, чем их выжженные пустые глаза и мертвый, как у вурдалаков, смех – одно из самых неприятных физиологических проявлений у приходящих сюда людей.

Вечером в ресторане гестхауза скапливаются все живущие тут туристы, так как в комнатах темно, холодно и неуютно. Высота в пять тысяч метров и глубочайший пофигизм строителей-непальцев дают о себе знать. А в ресторане топят сушеным навозом печку, можно сидеть на теплых, покрытых ковриками, широких лавках, прислонившись спиной к подушкам, и ужинать, болтать или просто дремать в полузабытьи. Обычно туристы приходят сюда группами по четыре-шесть-десять человек. Одиночный турист – большая редкость. В процессе рассаживания на лавках по периметру ресторана, группы вытесняют одиночек и парочек, поэтому я заранее занимаю место с краю, где никому не помешаю, но сегодня в гестхауз заселилась какая-то особенно большая группа немцев, так что им понадобилось и мое место, и меня пересадили напротив, на скамью у окна, где уже обретались несколько человек – то ли одиночек, то ли парочек.

Рядом со мной оказался какой-то то ли швед, то ли немец, который несколько раз взглянул на мои карточки с корейским языком и, казалось, с большим трудом сдерживал себя от того, чтобы задать мне хоть какой-нибудь вопрос. Впрочем, я на него не и смотрел вовсе, чтобы не спровоцировать ненароком на общение, так что мне трудно было сказать, что именно он там испытывал. Я был рад уже тому, что он оставался молчаливым. Спустя пять минут он немного наклонился в мою сторону и, протянув руку к карточкам, лежащим передо мной, ткнул в одну из них пальцем.

- Прошу прощения, но здесь явно ошибка, - произнес он неожиданно густым голосом, резко контрастировавшим со скрипучими и плоскими, лишенными обертонов голосами вокруг.

Как всё дальнейшее выглядело со стороны? Вот так выглядело: в первый момент до меня не вполне дошло то, что он сказал, и я испытал лишь раздражение от того, что все-таки придется потратить пару минут, чтобы сначала вежливо ему ответить, а затем постепенно уничтожить в утробе очередной тухлый разговор.

- Вот здесь, в слове «сыпчо», тут… должна быть гласная «ы», а не «у», ведь это «болотная трава»? в корейском морфема «сып» относится к «болоту», а никак не «суп», так что правильно будет «сыпчо».

Я проследил за его пальцем, подавив раздражение, и вдруг понял, что он был прав.

- Видимо, ты в спешке перед треком выписывал эти слова на карточки, - продолжал он, - ну и ошибся.

Изумленный, я посмотрел на него, но нет, он уж никак не мог быть корейцем. По акценту скорее немец. Следопыт, блин! Чингачгук…

- Работаешь в Корее? – спросил я его, и тут же пожалел. Знает он корейский или нет, это совершенно не повод, чтобы позволять ему втягивать себя в разговор.

- Нет. Просто учил. Для удовольствия, - ответил он и отвалился обратно, замолчав.

Довольно нетипично… ну замолчал и слава богу.

Посматривая на него время от времени боковым зрением, я заметил, что он ничего не делает, что тоже было нетипично для туристов, перманентно умирающих со скуки. Он не листал меню, не читал книгу и не пялился тупо по сторонам, прислушиваясь к разговорам. Он смотрел куда-то неопределенно перед собой, и взгляд при этом был отнюдь не тупой. Он явно о чем-то думал. Даже, я бы сказал, размышлял. Крайне нетипично. В конце концов я, испытывая противоречивые чувства, поймал себя на том, что испытываю любопытство. Это привело к странному раздвоению личности, при котором я стал испытывать раздражение сам на себя, так как мое собственное любопытство поставило под угрозу то самое одиночество и отделенность, которые я так ревностно ценил и хранил. Кроме того, инстинктивно я почувствовал некое сродство с таким человеком, который вот так, в размышлениях, проводит свое время, и мне было неприятно представлять себя со стороны, как бы находящимся теперь на одной доске с теми скучающими пустозвонами, которые только и ищут повода, чтобы прицепиться со своей болтовней. Поэтому я правоверно подавил нарастающие позывы проявить свое любопытство и вновь сосредоточился на своем корейском.

Тело приятно ныло после сегодняшнего рекордного захода на Ренджо-пасс: час тридцать пять. Конечно, шел я как беременная корова, но результат для первых дней неплохой. Когда акклиматизация закончится, результаты, конечно, станут несколько иными.

Ночью неожиданно наступил акклиматизационный кризис: заснув в десять, я проснулся в одиннадцать, и больше уже спать не мог. Состояние было отвратительным – как будто я внутренним голосом орал непрерывно какую-то абракадабру, и при этом жрал что-то противное. Невозможно было ни лежать, ни дремать, ни учить что-либо. Даже просто читать было затруднительно. Хорошо хоть не болела голова, но в остальном состояние было омерзительным. Я взял корейские карточки, но резкое отвращение возникло при одной мысли об изучении чего-либо. Наконец, я успокоился на книге Дальгрена, в которой он так ярко, безыскусно и честно описал свою сложную историю взаимодействия с культурой, от которой лично я стараюсь держаться подальше. Интересно, когда же россияне сбросят с себя имперское ярмо? С огромным нетерпением буду ждать появления книг о том, как создавалась Республика Кенигсберг, Дальневосточная Демократическая Республика и прочие и прочие. Так, каждые десять минут глядя на часы, я и промучился до утра, когда, наконец, провалился в сон, больше похожий на тревожную киноленту, хаотично разорванную и склеенную.

Когда я наконец проснулся, состояние было на удивление неплохим, а пейзаж снаружи – еще лучше. Абсолютно чистое голубое небо, яркое солнце, искрящаяся поверхность озера, и почти никого. Все уже куда-то поуходили, следуя своим планам и графикам.

Одевшись, я спустился в ресторан, который также оказался предсказуемо пустым… за одним исключением – вчерашний немец сидел в углу, скрестив на груди руки. Перед ним стоял термос с чашкой, наполовину наполненной жидкостью столь характерного ядовито-фиолетового цвета, что я без труда распознал в ней так называемый hot grape – нагретый до кипения консервированный виноградный сок – офигенная штука после длинных горных переходов. От него, правда, становятся фиолетовыми язык, и, по какой-то мистической причине, уши, но какое тут это может иметь значение?

Я загрузился в противоположный угол ресторана и вывалил перед собой наушники с плеером, корейские карточки, блокнот, в котором, по правде говоря, так и не появилось ни одной сколько-нибудь примечательной мысли. Почему-то меня это… задело, что ли, и я глубоко задумался об отсутствии глубоких мыслей в своей голове. Наверное, всему виной горная болезнь.

Тосты с яйцом успешно вывели меня из этой бесплодной задумчивости, и, запивая их чаем, я меланхолично отметил, что не мыслями едиными жив человек, что главное – переживаю ли я что-то эдакое, глубокое, что в свое время непременно выльется в том числе и в глубокие мысли. Я не стал особенно задумываться над тем, переживаю ли я что-то глубокое, предусмотрительно отметив, что дело это редкое, тем и ценное. Мысль была явно кривой и ущербной, зато уводила внимание от потенциально щекотливой темы, что меня вполне и устроило. Самокопание снова становилось навязчивым и истощающим. Точно горная болезнь.

Сунув очередной кусок тоста в рот и подняв при этом чисто автоматически взгляд, я чуть не подавился, так как уткнулся им прямо во взгляд немца. С лицом, выражающим неземную приязнь, он таращился прямо на меня, прервав свою задумчивость и мягко улыбаясь. Или не улыбаясь. Есть такие лица, которые производят впечатление по-доброму улыбающихся, даже если просто расслаблены. У немца было именно такое лицо, и я невольно и даже против воли проникся к нему симпатией несмотря на то, что понимал абсурдность этого механизма. Не знаю, удалось ли мне улыбнуться ему в ответ с куском тоста в горле, но он, во всяком случае, понял мои намерения и умиротворяюще кивнул.

- Как корейский? – спросил он спустя минуту, увидев, что я снова вцепился в свои карточки.

- Честно говоря, с трудом, - усмехнулся я. – Начиная с того, что чисто фонетически я далеко не в восторге от словосочетаний вроде «еппын намгын» или «ккын ёдырым», заканчивая многообразием этих фонем, точнее как раз… отсутствием этого, - с трудом вывернулся я из хитросплетения фраз.

- Да, это так, - кивнул он. – Так может взять другой язык?

- Я и беру другой, - теперь уже я, в свою очередь, одарил его всепоглощающей улыбкой, предвкушая его последующее неминуемое удивление.

- В смысле? – поймался на удочку он.

- Я учу разные. Сейчас хочется корейский, а так еще и японский, английский, немецкий, латынь, итальянский, и даже эстонский.

Его брови предсказуемо поднялись, и я решил его добить.

- И даже русский, - закончил я.

- Чем интересен японский, корейский, чем интересны европейские языки, это я понять могу, - осторожно-вкрадчиво произнес он, - но чем, к примеру, мог бы привлечь эстонский… - он с сомнением покачал головой и теперь уж явно улыбнулся.

- Просто интерес. В чистом виде, вне каких-либо… э… утилитарностей. Язык финно-угорской группы, интересно просто почувствовать, что ли.

- Чистый интерес… я понимаю, да. – кивнул он. – В наше время редко есть место для чистого интереса… в обоих смыслах, я бы сказал.

Если теперь он решил меня поймать на крючок любопытства, то наживка сработала, хотя я и не смог бы уверенно сказать, было ли это сделано намеренно или получилось само собой.

- В обоих смыслах? - переспросил я. – Я не очень понимаю…

- Ну видишь ли, - он откинулся на спинку и непринужденно почесал лоб, - если человек настроен прагматически, если он ставит перед собой такие цели как богатство, карьера, популярность, научные достижения, то современный мир предоставляет ему такие бескрайние возможности, что для чистого интереса просто не остается времени, ведь это время ты должен отнять у своих предметных целей, и мало того, что это отделяет тебя от целей, так еще нельзя забывать о конкуренции… А если по какой-то причине ты вне всего этого, то и здесь для чистого интереса остается крайне мало места, ведь наш мир не менее таинственен и удивителен, чем сто или пятьсот лет назад, и любой «чистый» интерес уступает интересу предметному, направленному на достижение вполне утилитарных исследовательских целей, пусть и лежащих в стороне от мэйнстрима. Прошли те годы, когда можно было потратить пятнадцать лет на вычисление числа «пи» с точностью до двадцатого знака с помощью вычерчивания многогранников.

Это было замысловато. Даже неожиданно замысловато. Справедливым было то, что он сказал, или не вполне (кажется, далеко не вполне, и чудаки, тратящие свою жизнь на подсчет запятых в Большой Советской Энциклопедии, найдутся всегда), вопрос этот интересовал меня довольно слабо, тем более что мой собственный интерес к эстонскому от этого не убавился. Но просто столкнуться с мыслью, с мышлением, сам факт наличия какого-то мышления – это было интересно, особенно на фоне набивших оскомину стеклянных глаз над жующими челюстями с их отвратительным, блять, смехом. Похоже, что тупой смех – это самое омерзительное из всех звуков… ну не считая, конечно, тех, которые издают нормальные с виду люди, когда перед ними оказывается младенец. Тут уж тянет блевать…

Под впечатлением мыслительной активности моего соседа захотелось и самому сказать что-нибудь, чтобы не выглядеть уж совсем антресолью.

- Насчет того, что наш мир сейчас предстает перед нами не менее таинственным, чем двести лет назад, я бы конечно поспорил… всё-таки наука…

- Наука? – воззрился он на меня. – Чем больше открывает наука, тем больше мы соприкасаемся с непознанным, это очевидно.

- Теоретически. Только теоретически. В реальности…

- В реальности то же самое, - перебил он меня. – Посмотри, сколько лавин нависло над привычной нам картиной мира… да что там «картиной», над самой нашей жизнью, и в любой момент они могут обрушиться и изменить нашу жизнь… драматически, невероятно, непредсказуемо, разве ты это не видишь?

- Я? – рассмеявшись, я покачал головой. – Я вообще-то не вижу, нет… а что видишь ты?

Он развел руками, словно пытаясь выразить некую необъятность, необъемлемость темы.

- Да что угодно, что угодно… ну вот, к примеру, не собираешься ли ты купить себе планету? Купить, обустроить, колонизировать?

- Ну, купить наверное можно… я слышал о таких приколах, но…

- Я говорю о покупке с целью колонизации, - повторил он. – Ты ведь рассматриваешь эту идею как чистое безумие, не так ли?

- Скорее как чистую фантазию, - кивнул я.

- Я не буду утомлять тебя, а просто набросаю некие общие идеи, тезисы… и посмотрим, что получится, хорошо?

Я развел руками, изобразив готовность внимать.

- Открыли бозон Хиггса. Разве это не влечет чего-то поразительного в технологиях! Мы все знаем, что никакая частица не может двигаться в вакууме быстрее света, верно? Верно. Но почему? Потому что частица обладает массой, массой покоя. Разгони электрон до 99,9% скорости света, а что потом? Потом ты выдохнешься. Сколько ни накачивай этот электрон энергией, почти вся она будет преобразовываться в его массу, и чем дальше, тем больше. Тупик. Казалось бы, тупик, но что мы имеем в виду, говоря, что частица «обладает массой»?

Он сделал паузу, но мне совершенно нечего было ответить.

- До открытия бозона Хиггса мир казался нам материальным в таком же абсолютном смысле, в каком во времена Ньютона люди считали абсолютным пространство и время, как арену, на которой разворачивается действо физических явлений. Мы считали, что частицам «присуща» масса. Вот присуща и все тут, природа у них такая. А бозон Хиггса все перевернул с ног на голову, уничтожив эту «присущесть». Ведь именно эта почти неуловимая частица и ответственна за то, что у других частиц есть масса! Взаимодействие электрона и бозона Хиггса и приводит к тому, что электрон «имеет» массу. Это очень легко продемонстрировать…

Он вылез из-за своего стола и оказался довольно крупным человеком. Под футболкой очень отчетливо перекатывались мышцы, и эта массивность, эта выпирающая мышечность его тела вместе с располагающим дружелюбным лицом создавали какой-то патриархальный, что ли, эффект. Доверие возникало с чуть ли не с гипнотической силой, так что попросту хотелось тряхнуть головой, чтобы сбросить это наваждение. Пробравшись между столом и скамьей, он уселся рядом, проведя рукой по столу, словно очищая его от крошек.

- Вот перед нами стол, - начал он с таким одновременно серьезным и излучающим интерес лицом, что поневоле начинаешь втягиваться. – Представь себе, что этот стол мы покрыли тончайшим слоем современного молекулярного клея. Клей невидим, его почти невозможно различить даже самыми современными приборами, но он есть. Что бы мы ни поставили на этот стол, оно немедленно входит в соприкосновение с клеем. Если мы теперь подвигаем любой стоящий на столе предмет, то обнаружим, что трение возникает тем более сильное, чем более мы давим на предмет, пытаясь сдвинуть в сторону. Мы, наш мир – это и есть стол – пространство и стоящие на нем предметы, и мы столько раз наблюдали рост силы трения при попытке надавить на предметы, что говорим, что трение «присуще» им. Понимаешь? Масса, это не нечто «присущее» предметам, а результат их взаимодействия с бозонами Хиггса, словно тончайшим клеем размазанными по пространству. И как ты думаешь, чем займутся ученые сразу после того, как существование бозонов Хиггса было ими доказано? – он сделал паузу и выжидательно посмотрел, после чего снова улыбнулся и продолжил. - Они начнут искать способы разорвать эту привычную связь.

Он демонстративно медленно протянул руку к стоящей на столе солонке, обхватив ее пальцами, медленно поднял ее и подвигал в воздухе влево-вправо.

- Теперь нет «присущей» частицам массы и инерции, а значит, прикладываемая к ним энергия не будет перекачиваться в массу. Нет больше эйнштейновской физики, ну то есть она просто не действует в этих непостижимых для ума физика XX века условиях, когда у частицы больше нет массы. Скорость может быть любой. За секунду мы можем переместиться прямо отсюда на планету в миллиардах световых лет. Я думаю, - он наконец отстал от солонки и облокотился на спину, - будут такие…

- Ракеты?

- Нет… зачем ракеты… ракеты нужны для накачивания энергией материальных, то есть массивных тел. Будут… кабинки. Вошел-вышел, и все.

- Звездные врата:)

- Да, что-то в этом роде. Конечно, от первых конструкций искусственных крыльев до сверхзвукового самолета – дистанция огромная, но… сейчас не это важно для меня. Важно то, что это будет. И технологии будут развиваться параллельно, взаимно оплодотворяя, подстегивая друг друга. Работа с «запутанными частицами» ведь тоже движется - без громких, пока что, открытий и прорывов, достойных внимания прессы для миллионов, но она двигается. И кто знает, в какую минуту настойчивые и целенаправленные усилия приведут к ожидаемо-удивительным или совсем неожиданно-фантастическим результатам? Теория струн не стоит на месте… ничто не стоит на месте. А чего стоят прорывы в исследовании рибонуклеиновых кислот и открытое вновь, через сто лет после Лысенко, эпигенетическое наследование? Сто лет смеялись над Лысенко и поддерживавшим его Сталиным, но разве хоть один специалист, работавший со Сталиным, говорил впоследствии о том, что он был не очень-то умен? Как раз наоборот, так почему же в таком стратегически важном вопросе, касающемся производства пшеницы, он занял сторону Лысенко? Потому что оба были дурачки? Ну вот оказывается и тут всё наоборот – предвосхитили они науку на сто лет вперед, но уж слишком примитивные тогда были знания и технологии, не то что сейчас… Но я ведь к чему веду… несмотря на то, что технологии невероятно ускорились в своем движении, совершенствовании, мы продолжаем жить в статическом настоящем, мы верим в стабильность ровно до той минуты, пока мир не меняется неузнаваемо, но и после этой минуты мы продолжаем верить в стабильность и неизменность, и снова воспринимаем все как обыденное, извечно-существующее. Это, я бы сказал, фундаментальный закон человеческой психики. Неприятный такой закон…

Он замолчал, и его лицо приняло снова уже знакомое задумчиво-размышляющее выражение.

- Я думаю, что причина этого отношения, - поддержал я ход его мысли, - причина вот этой обыденности восприятия чудесного состоит в том, что новые технологии, как бы быстро они ни развивались, все равно входят в нашу жизнь слишком медленно. И во многом они остаются далеки от нас. Мы все же живем здесь, вот тут, - я ткнул пальцем за окно. – Космонавты где-то летают… марсоходы где-то ползают… а мы остаемся тут, вот и все…

- Это верно, мы остаемся тут, - кивнул он. – Но какими мы остаемся?

- То есть? – не понял я.

- Мы разные. Мы можем быть разными. - Его спокойно-улыбающийся взгляд словно нес обещание того, что за его словами кроется нечто большее – обычный эффект дорисовок таких вот уверенных, располагающих к себе людей. Умозрительная философия остается, однако, бесплодной и скучной, с какой бы высокопарностью она ни преподносилась. Этому я уже был научен.

- Я люблю будущее, - как-то мечтательно произнес он.

- Звездные врата, покорение Вселенной, - несколько язвительно поддел его я.

- Нет, зачем… Насладимся вратами в свое время, но ведь будущее может и сейчас быть… как бы это сказать… ощутимым. Делая будущее, мы соприкасаемся с ним.

- Да, конечно… - меланхолично согласился я, утыкаясь в корейский. Разговор все-таки свернул на обычные банальности, и это стало скучно.

- Учить корейский – это не значит делать будущее, - словно себе под нос пробормотал немец.

Что он хотел этим сказать? Очередной камень в огород чистого интереса? Уже на полном автомате, не рассчитывая на что-то интересное, я все же возразил.

- Ну вот выучу, смогу общаться с корейцами… или, даже лучше, с кореянками… вот и будет мне кусочек созданного будущего.

- О, нет! – неожиданно оживился он. Это будущее… ну, которое с кореянкой… оно может быть и наступит, но не будет создано! Это, знаешь ли, огромная разница, уж поверь мне… - он снова добродушно улыбнулся, и меня начало немного раздражать это неуместное покровительственное отношение.

- Что значит «наступит, но не будет создано», - нахмурился я. – Игра слов какая-то… Я хочу учить, я учу, предполагая, что выучу, я получаю результат, я создаю для себя определенные возможности, разве нет?

- Конечно, разумеется, - кивнул он с таким выражением, словно готов прямо-таки умереть в бою, отстаивая мою правоту на баррикадах.

Все-таки в эмоциональной насыщенности ему не откажешь. Что ни скажет, что ни сделает, все такое насыщенное, акцентированное. Человек в самом деле… живет в настоящем, что ли, он целиком тут и явно наслаждается этим.

- Но вот представь себе человека, - продолжил он, - который взял топор, пришел в лес и начал размахивать им во все стороны. Щепки летят, деревья падают, некоторые валятся так, что под ними можно от дождя укрыться, шалашик устроить… вокруг него складывается, возникает что-то, наступает его будущее, но создается ли оно? Мы могли бы говорить о том, что человек «создает будущее», лишь если бы он выбирал те или иные варианты, а не просто плыл по течению, размахивая топором или вот… изучая корейский.

- Нет, я не понимаю… в каком смысле «выбирал»? Я и выбираю, вот учу…

- О выборе, - перебил он меня, - здесь нет и речи.

- Да как же нет речи? – уже почти с возмущением выкрикнул я. – Именно есть речь. О выборе. Я, я выбираю, учить мне корейский или эстонский или вообще не учить, что же тут неясного?

- И что будет, если ты не будешь учить корейский? – с неизменным спокойствием спросил он.

- В каком смысле?

- Ну что будет? Ты не встретишься с прекрасной кореянкой?

- А… ну почему… - его вопрос явно к чему-то вел, но мне пока не было понятно, куда он клонит. – Может встречусь, может и нет, это вопрос вероятности.

- Это и есть «создавать»? – усмехнулся он.

- Ну… - я развел руками, - так это будущее.

- И что же?

- Да то, что мы, говоря о будущем, можем оперировать лишь вероятностными категориями.

- Вот как? – изумился он. – Позволю не согласиться. Вот если я сейчас…

Он поднял руку, привлек внимание паренька, исполняющего функции официанта, и когда тот подошел, заказал ему чашку hot grape.

- Я полагаю, - продолжил он, когда паренек отошел, - мы вряд ли станем дискутировать о вероятностях, и просто скажем, что через пару минут передо мной будет стоять чашка hot grape, не так ли?

- Ну, блин, - рассмеялся я. – Это же совсем другое…

- Другое что? – вкрадчиво уточнил он.

- Ну… э…

- Да-да, вот именно. «Ну» и «э»:), - поддел он.

Разница была видна совершенно отчетливо, но мне никак не удавалось собраться с мыслями.

- Вот! – наконец сообразил я. – Дело в количестве этапов, элементов. Конечно, вероятность того, что hot grape сейчас окажется здесь перед тобой, очень высока, почти сто процентов. Есть шанс, что в эту минуту он у них кончится, и что официант поскользнется и сломает руку и всем будет уже не до hot grape, но это все исчезающее малые вероятности, поэтому мы их не учитываем. Если же мы станем рассматривать многоэтапные процессы, то количество этих малых вероятностей будет нарастать, и мы будем все менее уверены в конечном результате. Поэтому я и говорю, что о будущем мы можем рассуждать лишь вероятностно. Значительное количество малых вероятностей суммируется, делая все более далекое будущее все более неопределенным. Согласен?

- Теоретически, это построено безупречно.

- Да нет же, это как раз не теория, а факты!

- Факты… - уклончиво повторил за мной он, - факты состоят в том, что жизнь – это самоорганизующаяся система, в которой изначально предусмотрена возможность коррекции отклонений. Кончится порошок, ничего страшного, они принесут его из другого гестхауза. Вот смотри… давай прямо сейчас изменим будущее, создадим его.

Дата добавления: 2015-10-28