Читайте также:
|
Тело, в котором живет душа и мозг, разваливается, утрачивает координированность, дезорганизуется. Физическая невозможность действия, душевное бессилие, депрессия рождены “перспективой неизвестных угроз” и “погашением надежд”8.
В 1940-е годы — война, эвакуация и осмысленная работа, объединившая народ. (Ашхабадские записи Олеши, вместе с неизвестными страницами о Маяковском, Хлебникове, размышлениями о том, зачем вообще пишутся дневники, — будут опубликованы на страницах журнала “Дружба народов”). По окончании войны с возвращением в Москву возвращаются и все те же проблемы.
В 1945 году, поднимаясь в лифте дома в Гнездниковском переулке, Олеша пожаловался случайно оказавшимся рядом людям:
Не умел писать — писалось, сегодня умею — и не пишется”9.
Олеша запил. По его собственному выражению, стал “князем “Националя”, где просиживал ежедневно, угощаемый сочувствующими знакомцами, друзьями, просто — посетителями, знавшими, что за человек за столиком у окна.
Олеша наблюдает себя, спивающегося, опускающегося алкоголика. Он в ужасе от своего безволия, расценивает алкоголизм как нечто презираемое, достойное бесспорного осуждения.
Спустя два десятилетия Довлатов уже принимает алкоголизм как норму, единственно возможный способ существования, почти не стыдный (так живут слишком многие), органичный и рутинный. Эпитеты, оценивающие пьющего, будто успокаиваются, нет эмоции напряженного отторжения. А Веничка Ерофеев превращает алкоголизм в устойчивую, важнейшую тему своей прозы: дефектной жизни одаренного индивидуума в сюрреалистической советской реальности. Как некогда — любовь и ненависть, отцы и дети, преступление и наказание, война и мир, нынче — выпивка и ее последствия.
Происходит, так сказать, классикализация белой горячки.
Только так и может выжить настоящая литература в безнадежности семидесятых.
Е годы разделены резкой чертой: до 5 марта — и после дня, ставшего началом освобождения страны. В 1956 году у Олеши почти одновременно выходят “Избранные сочинения” и начинается публикация дневниковых записей — в знаменитом альманахе “Литературная Москва”, рядом с Мариной Цветаевой, Л. Чуковской, М. Щегловым. Книги расхватываются, о них говорят. Напомню: ни на кого не похожая, цветущая метафорами олешинская дневниковая проза появляется на фоне, поглотившем все прочее, бесцветной, выдохшейся, “не ворованной” — по слову Мандельштама, литературы.
В одном из писем к жене 1950-х годов Олеша пишет: “Я кое в чем разобрался и мне стало легче. Просто та эстетика, которая является существом моего искусства, сейчас не нужна, даже враждебна — не против страны, а против банды установивших другую, подлую, антихудожественную эстетику.
Что делает Федин? Вспоминает какое-то необыкновенное лето. Катаев? Пишет, уйдя от современности, о Лаврике-Гаврике. Леонов сочиняет какую-то абсолютно оторванную от жизни чушь о русском лесе. Шолохов маниакально пишет одно и то же — “Поднятую целину”, — о которой, когда отрывки появляются в “Правде”, уже нельзя сказать, продолжение ли это, варианты ли, и т. д.
Дата добавления: 2015-10-28; просмотров: 55 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Временами эти видения страшны. | | | Никто из мастеров о современности не пишет. |