Так вы думали, что “Зависть” — это начало? Это — конец”, — сказал он.

Его речь на съезде была прямым подтверждением этого приговора”2.

Две книги Ю. Олеши, вышедшие одна за другой в середине 1930-х, уверена, были прямым последствием его речи на Съезде писателей в 1934 году. Покаяние и обещание исправиться были приняты властью. Другим, столь же прямым результатом стало последовавшее двадцатилетнее молчание Юрия Олеши: с середины 1930-х до середины 1950-х у него не вышло ни одной книги.

Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал — значит был не настоящий. А если настоящий замолчал — погибнет”, — с редкой ясностью понимания формулировал в письме к Сталину 1931 года близкий знакомец Олеши Михаил Булгаков.

Настоящий писатель Юрий Олеша выжил. Его спасали строчки, которые он продолжал писать на разрозненных листках бумаги. Листки скитались вместе со своим создателем, годами не имевшим собственной квартиры, ветшали, терялись, раздаривались. Но немалая часть их все-таки была сохранена.

Приватные записи Олеши начинались в 1929—1931 годах, во времена “великого перелома”, как противостояние подцензурной литературе. Мысли, мучавшие писателя и не могущие быть обнародованными в “легальных” жанрах — монологах героев драмы, авторской прозе, — выплескивались на страницы дневников.

Россия как отвращающая несвобода и регламент, невежество и стеснение личности3, — и Одесса, город, вольно дышащий, “европейский”, “отплывающий”, где дальние путешествия кажутся нормальным, легким и привычным занятием людей. Проницательно-ироническое определение чисто российского понимания слова “интеллигент” как небывалой дотоле “специальности”; мысль Олеши о том, что необходимым условием “взрослости” должно быть владение собственностью (и принятием ответственности за нее). Все это — темы, острая актуальность которых наступила совсем недавно, они обсуждаются и сегодня.

Принципиальное отличие прозы от дневника — это отношения со временем и пространством. Конституирует жанр дневника его хроникальность, он пишется день за днем, не знает конца, движется вместе с историей. Но любой пример из Олеши показывает, что внешне классически “дневниковая” запись тут же оборачивается литературным замыслом: “Вот я вернулся домой — вечером, 10 декабря 1930 года — начинаю писать КНИГУ О СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ. Именно с написания того, что я вернулся домой в сегодняшний вечер, и т. д.”4.

Проступает двоящаяся суть дневниковых строчек: размышления о себе — и невольная апелляция к тому, кто прочтет их. Невозможно определить: здесь кончается дневник и начинается “литература”. Человек разговаривает сам с собой, но он не безумен, оттого он не может не думать о том, как воспринимают его другие, каким видят его. Саморефлексия писателя мощнее и неотторжимее, нежели у обычного, не “письменного” человека. Иногда членение жанров выражено на страницах этих записей самым что ни на есть очевидным образом: вслед за строчками со всеми характерными признаками “дневника”, т. е. датой, хроникальностью описаний событий и проч. — вдруг начат кусок пьесы, бегло очерчен сюжет будущей вещи. Но чаще иное: запись, начатая будто бы с простой фиксации разговора, встречи, события, тут же переходит в набросок прозы.

Так, начат сюжет о директоре гимназии. Тема, подаренная жизнью, с готовым сюжетом: латинист, статский советник, ушел в пастухи. Но мысль сворачивает в сторону. Директор — это символ давления, угнетения личности. Реальный статский советник, некогда преподававший Олеше латынь в гимназии, начинает превращаться в художественный, строящийся по законам литературной вещи персонаж. Его — пишет Олеша — “нужно сделать” таким-то. Исчезает директор Ришельевской гимназии, а взамен его появляется черный призрак, исчезающий в тумане подобно “диккенсовским негодяям”.

Дата добавления: 2015-10-28