Литературные дневники 4 страница

9 декабря. 29 градусов мороза.

Я не жил среди вещей.

Только что видел во сне Фадеева, окруженного прочими, который говорил мне, что той статьей, которую он написал, он меня спас от страшного разгрома. Я выражаю удивление и говорю, что я статьи не читал. Все смеются. Покачиваясь на этом смехе, он продолжает говорить, что спас от разгрома. Тогда, задыхаясь от слез, я кричу ему, что не напечатает же он моей книги “Слова, слова, слова...” Он прислушивается, сознание мелькает на его физиономии.

Все больше начинаю я верить в то, что тот ужас, который я представил себе (котенок), есть реальность.

[1957]

Фадеев не прав, когда в своих “Субъективных записках” обвиняет Чехова в том, что тот не увидел уже существовавших рядом с ним мощных людей из крестьян, а также из интеллигенции. Получается, что Фадеев заказывает Чехову тему на основании его, Фадеева, понимания тогдашней эпохи.⁴⁴

Этих мощных людей никто из писателей не видел. Горький? Кто же мощные люди Горького? Босяки? Как раз те “мощные люди”, которые впоследствии самим Фадеевым, по существу, не могли бы быть признанными, как анархиствовавшие, как враги всякого общества, — тем более дисциплинированного коммунистического.

Тогда писал Лев Толстой. Увидел ли он мощных людей той же, в данном случае чеховской, эпохи? Он увидел только юношу Светлогуба (Лизогуба), и то из-за того света, которым для Толстого был окружен этот юноша как мученик (он был повешен).

[1954]

Пятьдесят лет со дня смерти Чехова. Мне было около пяти лет, когда он умер. Никакого воспоминания об этом событии, как оно отразилось в моем детстве, не сохранилось. Между тем, русско-японскую войну хорошо помню — в виде изображений броненосцев в бурном море, накренившихся, и рассекающим всю картинку прожектором... Также и в виде взбегающих по откосу солдат в белых кителях в то время, как путь им преграждает проволока и желто-красные звезды разрывов.

Чехов — это смешно. Вот восприятие Чехова детское, домашнее: смешно, Чехов.

А ведь в это время уже гремел Художественный театр. Почему это так случилось? Почему знаменитый писатель, о котором уже шумела вся Россия, остался вне нашей семьи — все же культурной? Возможно, оппозиция русскому, русской славе. Сенкевич казался поважнее. Бабушка читала Сенкевича. Помню иллюстрированный журнал хорошего, внушительного формата, на так называемой меловой бумаге, с черным /бликом/ фотографий, который выписывают из Варшавы. В нем Сенкевич — роман, о котором докладывает за обедом бабушка.

В этом журнале впервые встречаюсь я с Уэллсом. Сперва вижу — смотрю, не отрываясь, — только иллюстрации... Какие-то две, почти невесомые, с длинными ногами, очень штатские фигуры, и тем не менее очень фантастические, не то висят в воздухе, не то несутся куда-то вдаль в пыли лунного света. “Перше людове на ксенжицу”! “Первые люди на луне”! Не помню, стал ли я уже тогда читать роман — именно по-польски! По всей вероятности, нет еще, наверное, не умел читать — но встреча уже состоялась, так сильно повлиявшая на меня.

Помню, в этом отрывке нарушается, становится угловатым ритм?

Чехов осмеял все фигуры. Художника в “Попрыгунье”, бюрократа и вместе с ним революционера в “Рассказе неизвестного человека”, профессора в “Скучной истории”, профессора в “Дяде Ване”; крестьян в “Мужиках”; торгового человека в “Холодной крови”, помещика в “Вишневом саде”; там же делового человека, там же актрису, там же лакея, двух слуг, молодого и старого; чиновников в целом ряде произведений, от Чехонте до “Трех сестер”; купечество в “Трех годах”; доктора в...

Трудно говорить о положительном персонаже Чехова. Напрягаешь память... Разумеется, не осмеяны дети...

Судя по свидетельствам некоторых современников, в последние годы болезнь сказывалась во внешнем его облике значительно сильней, чем мы обычно это себе представляем. Впалые виски, потный лоб с прилипшими волосами. Кто-то, провожавший его в те годы на вокзал, рассказывает, что он был не в состоянии сразу одолеть несколько ступенек входа: он, задыхаясь, приткнулся к каменным перилам. Вглядитесь в портрет Браза — лицо кажется тающим.

Он, конечно, знал, что болен смертельно, умирает. Огромное самообладание. В предпоследнем письме из Баденвейлера пишет сестре, что выздоравливает, она обрадованно отвечает. Может быть, впрочем, и она понимала, что это конец.

Понимание того, что надо быть выдержанным, мужественная оценка того обстоятельства, что, раз ты принадлежишь к племени людей, то все равно рано или поздно начнешь страдать и умрешь, сказывались в нем до конца дней — в заботах о житейских делах: об одежде, выписке журналов, хозяйских распоряжениях из-за границы, в приобретении подарков для близких. За последними его письмами встают жаркие заграничные улицы, толпы хорошо одетых людей, магазинная суета, иностранная речь, блеск стекол — и он среди этого, одетый по моде, входящий в какие-то двери, выходящий из каких-то дверей, наклеивающий марки, разглядывающий за прилавком флаконы, портмоне, альбомы, — делающий мелкое земное дело со всем уважением к нему, хоть и знающий, что остались считанные дни жизни. В это есть необычайное обаяние мужественности, силы.

Заграница не отразилась в его произведениях. Это странно, если вспомнить, что он бывал в Европе много раз, жил там подолгу. Он обогнул и Азию. Азия только чуть-чуть, почти никак, намеком, отразилась в рассказе “Гусев” — об умирающем в Индийском океане на транспорте солдате. А Европа? Герой рассказа “Архиерей”, будучи молодым священником, состоял при русской церкви во Флоренции — единственное, пожалуй, фигурирование Европы в рассказах Чехова. Еще в “Рассказе неизвестного человека”, в концовке его, упоминается о смерти жены героя в Италии и, кажется, изображается сам герой, сидящий в каком-то южном европейском городе на балконе со своей маленькой приемной дочерью. Да, и еще совершенно уж не значащее упоминание о Европе в описаниях самоубийства гимназиста в рассказе “Володя”, где сказано, что в последнюю минуту гимназист вдруг вспоминает Ментону и своего отца, носившего там траур по какой-то даме.

Больше уделено внимания Европе в письмах из-за границы, что вполне естественно. Внимание это неприязненно. Изображаются люди, приводятся отдельные штрихи — все это с раздражением. Известен рассказ О. Л. Книппер-Чеховой о некоей импровизации Чехова, родившейся у него чуть не в последний день жизни — о том, как население фешенебельного отеля на курорте осталось без обеда из-за того, что бежал повар.

Чехову не нравилась Европа. Нет, например, описаний музеев, упоминаний о шедеврах живописи. Правда ли, что не нравилась? Этот вопрос остается, пожалуй, открытым. Сказав о невнимании его к музеям и шедеврам живописи, как о том можно заключить из его писем, где эта тема отсутствует, хочется задать вопрос, любил ли Чехов, брат художника и брат дилетантствующей в этой области сестры, вообще живопись? Я не могу вспомнить имени какого-либо великого русского или европейского художника в произведениях Чехова. Никаких появившихся, скажем, по ассоциации воспоминаний о Рафаэле, или Рубенсе, или Рембрандте. Этот ход мыслей был совершенно ему чужд. В рассказе, где одну из главных ролей играет художник, в “Попрыгунье”, тема живописи выглядит голо.

Однако высказывание его о Левитане и импрессионистах свидетельствует, что он приглядывался, например, к последним...

Очевидно, он жил в прислушивании к самому себе, к тайной жизни своего таланта, был по горло полон самим собой и если проявлял пренебрежение к другим искусствам (например, к музыке — из всех музыкальных произведений у него упоминается только серенада Брага в рассказе “Черный монах”), то это происходило именно от этой занятости самим собой. Живой интерес он проявлял только к литературе, восхищался ее великими созданиями. Известно его, полное поклонения, высказывание об “Отцах и детях” Тургенева — о сцене смерти Базарова, читая которую, он, по его словам, слышит запах йода, — и восторженный прямо-таки возглас, в одном из писем, о Льве Толстом — о том, что это он, он — он сказал, что Анна сама чувствовала, как в темноте у нее блестят глаза!

Чехов представляется мне великим писателем. Обычно, когда говорят о великих писателях, имя Чехова вспоминают не сразу. Почему — неизвестно. Может быть, потому что у Чехова нет романов?

Иногда думаешь так: да, я могу написать, скажем, “Мертвые души”, скажем, “Божественную комедию”, скажем, “Дон Кихота”...

Прошу понять, в каком смысле я это говорю. Конечно, у меня нет ни таланта, ни сил, чтобы написать подобные вещи, подобные мировые произведения. Однако я даю себе отчет, как это написано, — принципиально я мог бы их написать... Но есть произведения, которые я не мог бы написать даже принципиально: это пьесы Чехова.

Я не знаю, как они написаны, в чем их секрет, почему он их кончает именно тут, почему делает тот или иной переход именно там и т. д. Для меня эти пьесы загадка. Я говорю о таких пьесах, как “Вишневый сад”, “Дядя Ваня”, “Три сестры”.

“Три сестры” — удивительная пьеса по тем многозначительным событиям, неизвестно для чего привлеченным в нее: пожар, дуэль.

Эта пьеса кажется иногда более таинственной, чем пьесы Метерлинка. Тут ничего не исполняется, над всеми висит рок. Что за личность — Соленый? Что это за офицеры, говорящие о будущем? Что это за изящная жизнь, о которой мечтает провинциальный артиллерийский офицер?

Я, впрочем, начал не о том. Я сказал о непонятности, неизучаемости механики пьес Чехова. И в самом деле, что заставляет какой-либо из актов этих пьес окончиться именно сейчас? Говорят, что пьесы Чехова производят впечатление только на сцене Московского Художественного театра, сыгранные только так, как они были поставлены друзьями и поклонниками Чехова, Станиславским, его (Чехова) женой. Безусловно, это одно из удивительнейших явлений русской литературы, наиболее личное, не имевшее ни примеров, ни продолжения. Назовите хоть одну русскую пьесу, похожую на пьесы Чехова. Их нет.

7 мая 1954 года.

Сегодня в “Известиях” есть два места, очень приятных для воображения.

Оказывается, в счетно-электронных машинах имеются так называемые “запоминающие трубки”. Это уже довольно далеко на пути к роботу!

Второе: в арфе та толстая, массивная часть из дерева, та часть, которую артист держит прижатой к груди, которую как бы обнимает, называется колонной. В “Известиях” описано, как старый мастер на фабрике музыкальных инструментов, занимающийся этим шестьдесят лет, пишет на колонне арфы золотой краской лепестки. Пожалуй, еще не так близко до робота!

Вообще говоря, поразительный номер газеты. В нем же, где “запоминающие трубки” и золотые лепестки на колонне арфы, еще и сообщение о введении смертной казни за убийство!

Вот он, в сравнении с роботом, человек из белка! Он любит убивать и любит казнить. Но все же — он же, он, а не какое-либо другое существо — одновременно с тем, что любит убивать и любит казнить, — изобретает запоминающую трубку и сочиняет музыку.

Подумать только, среди какого мира живешь, и кто ты сам! А я ведь думал, что самое важное, это не ставить локти на стол!

Я пишу эту книгу, не заботясь о том, чтобы из нее получилось некое цельное произведение. Цельное не может не получиться, нужно уважать себя: то, что приходит в голову, всегда имеет цену звена. По всей вероятности, я пишу книгу об эпохе. Об эпохе, в которую включена и моя жизнь.

Комментарии

1. Книга Э. М. Ремарка “На западном фронте без перемен”. Вышла в 1929 году и в том же году была переведена в СССР.

2. Цинциннат — римский патриций, консул 460 до н. э. Согласно преданию — образец скромности, доблести и верности гражданскому долгу.

3. С. Т. Аксаков (1791—1859). “Детские годы Багрова-внука” (1858).

4. Вл. Луговской (1901—1957), поэт.

5. Премьера спектакля “Командарм-2” по пьесе Сельвинского прошла в 1929 г.

6. Господин Орлов — богатый сосед семьи Олеши, не раз встречающийся в дневниках писателя.

7. Своих родителей, Ольгу Владимировну и Карла Антоновича, Олеша больше не увидел. Переписка же с матерью продолжалась до последних дней жизни сына.

8. Федин К. А. (1892—1977), писатель. С 1959 г. — 1-й секретарь правления СП СССР.

9. Розенталь Яков Данилович (“Борода”), в 1930-х годах — зав. рестораном Жургаза, в 1950-х — зав. рестораном ЦДЛ.

10. Сурков А. А. (1899—1983), поэт и общественный деятель. В 1952—1956 гг. — член ЦРК КПСС.

11. Павленко П. А. (1899—1951), писатель. П. Павленко. “Записные книжки”, Симферополь, Крымиздат, 1955. Книгу венчает характерная как в смысловом, так и в стилистическом отношении для этого инженера человеческих душ запись: “Меня интересует делать не то, что я умею, а то, чего я не умею” (с. 159).

12. Чиаурели М. Э. (1894—1974), кинодраматург и режиссер кино. Их совместными работами были кинофильмы “Клятва” (1946) по сценарию П. Павленко и “Падение Берлина” (1950), сценарий П. Павленко и М. Чиаурели.

13. Козловский И. С. (1900—1993) — певец.

14. Очевидно, Олеша имеет в виду разгоревшуюся после статьи И. Козловского “Об опере наших дней” (“ЛГ”, 1951, 9 июня, № 68, c. 2) газетную кампанию. Козловский выступил против натурализма на оперных подмостках, за условный театр. Ему ответил Дм. Кабалевский (“Заметки об опере наших дней”, “ЛГ”, № 88, 6 июля 1951 г.). В занявшем целую полосу выступлении Кабалевский обвинил певца в том, что он, “ссылаясь на то, что нигде не сказано, что только советская тематика и есть советская опера, одновременно умалчивает о том, о чем говорилось и писалось у нас много раз, а именно: что советская тема есть важнейшая и центральная тема советского искусства”. Его поддержал М. Сокольский (“Опера и жизнь”, “ЛГ”, № 47, 17 апреля 1952 г.) Но и на этом дело не было кончено. Двумя годами позже на подробный разбор Козловским гастролей Софийского Государственного театра оперы и балета (“Разговор с друзьями”, “Театр”, 1954, № 3) последовала гневная отповедь, с идеологическими обвинениями и апелляцией к известному постановлению ЦК ВКП(б) 1948 года об опере В. Мурадели “Великая дружба”, А. Строгина “Неожиданный рецидив” (“Театр”, 1954, № 8), где, в частности, говорилось, что Козловский “показывает слабые, натуралистические стороны системы Станиславского” и “делает молчаливый вывод о неприемлемости системы в оперном искусстве”.

15. Гастроли “Комеди Франсез” прошли весной 1954 года.

16. Строчка из стихотворения Олешей приведена неточно. У Мандельштама — “знаменитой “Федры”.

17. Никулин Л. В. (1891—1967), писатель.

18. Топорков В. О. (1889—1970), артист МХАТа.

19. Стенич (Сметанич) В. И. (1898—1938, расстрелян), поэт, переводчик, друг Олеши.

20. А. А. Маяковская умерла в 1954 году.

21. Д. Святополк-Мирский (1890—1939, репрессирован), литературовед.

22. Сталин выступил с докладом о Конституции на 7-м Чрезвычайном съезде Советов 25 ноября 1936 г.

23. Второй Всесоюзный съезд писателей состоялся 15—26 декабря 1954 г.

24. Ю. Юзовский (И. И.) — (1902—1964), театральный критик.

25. Козаков М. Э. (1897—16 дек. 1954), писатель.

26. Сельвинский И. А. (1899—1968), поэт.

27. Съезду предшествовала встреча руководителей партии и правительства с писателями, на которой, по оценке А. Твардовского, “постыдно”, с каким-то “отголоском проработок космополитов” выступил М. Шолохов. С критикой работ К. Симонова последних лет и только что появившейся “Оттепели” И. Эренбурга Шолохов выступил и на съезде 21 декабря. “Весь город говорит о столкновении Эренбурга и Шолохова, говорившего в черносотенном духе”, — записал в дневнике К. Чуковский. (К. Чуковский. Дневник 1930—1969. М, 1994, с. 217). См. об этом также в кн.: Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М. Сов. пис. 1956 г.

28. Симонов К. М. (1915—1979), писатель, обществ. деятель. Гл. ред. “Нового мира” в 1946—1950 и в 1954—1958 гг.

29. Кривицкий А. Ю. (1910—1986), журналист.

30. Агапов Б. Н. (1899—1973), писатель.

31. По мнению Л. И. Лазарева, имеется в виду писатель Е. Н. Герасимов, в середине 1950-х годов — член редколлегии журнала “Новый мир”.

32. Анисимов Ив. Ив. (1899—1966). С 1952 г. — директор Института мировой литературы АН СССР.

33. Выставка картин Дрезденской галереи в Москве, в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, прошла перед возвращением их в Германию, со 2 мая по 20 августа 1955 г.

34. Для картины Рафаэля “Сикстинская мадонна” был отведен специальный зал.

35. Асеев Н. Н. (1889—1963), поэт.

36. Андреевский памятник Гоголю был снят в 1951 г. Водворен на новое место на Никитском бульваре лишь спустя 8 лет, в 1959 г.

37. Операцию по поводу перитонита Ю. Олеша перенес в 1950-е годы. Это помнит Варвара Викторовна Шкловская (беседа 28 февраля 1988 г.).

38. Начало “холодной войны” датировалось в советской историографии речью, произнесенной Черчиллем в Фултоне (1946). Выдержки из нее были опубликованы год спустя на страницах “Известий” (12 марта 1947 г.). На следующий день в “Правде” Сталин комментировал речь Черчилля.

39. Эм. Казакевич (1913—1962), писатель, друг Олеши.

40. Ежов Н. И. (1895—1940, расстрелян), нарком внутренних дел в 1936—1938 гг. Снят с постов и арестован в 1938 г. В настоящее время (апрель 1998 г.) дело Ежова направлено на пересмотр Военной коллегии Верховного суда в связи с тем, что нарком Ежов, как и другие жертвы репрессий 1930-х гг., был осужден с нарушением норм права.

41. XX съезд КПСС состоялся в феврале 1956 г. Н. С. Хрущев выступил на нем с докладом, в котором впервые было вслух сказано о культе личности Сталина и массовых репрессиях 1930-х — начала 1950-х годов.

42. Леонид Соловьев (1906—1962). Книга о Ходже Насреддине “Возмутитель спокойствия” (1940). В заключении с 1946 по 1954 годы.

43. С. Л. Толстой (1863—1947), старший сын Л. Н. Толстого. Речь идет о книге “Очерки былого”. М. 1949. См. главу “Мой отец в семидесятых годах”, с. 111.

44. Фадеев А. А. (1901—1956). “Субъективные заметки” были опубликованы в “Новом мире”, 1957, № 2. В главке “О Чехове” Фадеев писал: “Но много читать его подряд скучно. Потому что люди его однообразны и неинтересны. Их трудно любить. Все то великое, что всегда было в народе — и особенно в период творчества Чехова, что нашло свое отражение в миллионах незаурядных людей из простого народа и в титанических фигурах русских революционеров, русских ученых, гигантах литературы, живописи и театра, — все это решительно прошло мимо Чехова-писателя... Ни одного выдающегося мужика, или рабочего, или интеллигента! (...) Стоит задуматься над тем (...), что вскоре пришел Горький со своими народными низами, полными мощной крови!” (с. 214).

Дата добавления: 2015-10-28