Пассаж о Мосте

Сколько времени мы будем ждать, скажи мне? Столько, сколько понадобится. Ты можешь сказать мне, сколько, скажи мне, просто чтобы знать. А если ты будешь знать, что из этого? Просто мне любопытно. Тебе придется надеть зимнюю одежду. И что, мы так и будем торчать здесь, скучать, сходить с ума от безделья, как будто мы в заложниках у этого моста? Мы будем ждать здесь, хочешь ты этого или нет. А если он не придет или ему вздумается пойти другой дорогой, по другому мосту? Он пойдет по этому. Я знаю. Мост пересекает то, что некогда было рекой, теперь он пересекает ее высохшее ложе, реку из камней, с песчаными берегами, реку, в дне которой скрыты ископаемые окаменелости. Древние моря; теперь этот мост заброшен, по нему никто не ходит. Прежде шаман ходил здесь. Ты действительно думаешь, что он вернется? Он вернется. Ну, раз ты так говоришь… Мы удаляемся, отводим глаза, заблудившийся ветер – единственный, кто проходит по разрушенному мосту.

Вдали, среди Стихии, мерцает костер; похоже, его разжег Отшельник. Кто же еще? Костер горит уже много дней, и извивы его дыма, кажется, что-то означают. Это знаки. Он разговаривает с небесами. Небеса слушают его. Он озаряет звезды в море волков. В высохшем море одиноких волков. А чем он питается? Кореньями. Как ты, как я. Листьями, как и семенами. Листьями, как и плодами. Стеблями, наполненными кислым молоком. Он скоблит агаву. Скоблит и бредит. Бредит и скоблит. Он шаман - такой же древний, как эта земля, принадлежащая Никому. Океан потерпевшего кораблекрушение. Вон он – а ты боялся, что он не придет. Но он ведь не двигается. Двигается костер, но его пламя колеблется, перемещается: сейчас он здесь, завтра появится в другом месте. Он перейдет через мост. Пусть он перейдет сам. Предоставим этот мост его судьбе. И мы оставляем его. Одинокий как никогда. Прекрасный мост-призрак.

Он превращает дом в окна, двери становятся судьбами, столбы дыма – это колеблющиеся шаги Отшельника. Ладно. За окнами – возобновленное безумие мира. Мира, который, по его словам, очень молод, совсем молод. Так он говорит. Совсем молод. Как хочется, чтобы не было так холодно. Так холодно, что этот холод заполняет все низины и проникает даже в кости. Облаков нет, но солнце не греет. До земли доходит недостаточно тепла. Пустыня замерзает, покрывается льдом. Поэтому он разжигает один костер за другим. Ему даже не нужны спички. Он собирает сухие веточки. Потом разговаривает с ними, будто убеждая их загореться, или трет их одну о другую, похлопывает их по спине, стучит камнем о камень, кричит. Взывает. И костер зажигается. Его невидимые эмоции – это стигматы, которых никто не предчувствует, которых ни у кого нет, они подобны иероглифам на растрескавшихся камнях. Его эмоции исполнены суровости. Усталости. Исполнены ничего. Это сливки ничего. Целое болото ничего. Болото, из которого вылетят бабочки. Что он делает? Уж не зарядку ли? Зачем, черт побери, он разводит еще один костер? Для него не существует времени. Он никуда не спешит. Он перейдет через мост тогда, когда ему вздумается. Ты уверен, что это Хуан Диего? Уверен. Сколько ему лет? Целая куча. Он как будто только что родился. Он родился уже стариком. Он родился вдали от всего и от всех; его словно породила Стихия. Как рождается шаман, как рождаются Святые. Что-то заставляет их преследовать то неизвестное, которое они подстерегают. Их жизнь – цепь поражений. Сколько печали там, где они проходят; они превращают ее в саван, сажают на этом кладбище благоуханные розы, прах оживает. Кажется, что Печаль исчезает в их присутствии; кажется, что эта болезнь – Печаль излечивается одним их присутствием. Кажется, что их присутствие – такое далекое – беременно солнцем. Разноцветными солнцами. А их холод – кострами. Их ночи мерцают вспышками. Их небеса мерцают. Он поет или стонет. Среди воя и рева – и мантр – он варит мясо. Он кипятит свою кровь и рыгает.

Это не для детей. Тот, кто страдал, как страдали немногие, так зачарован своей радостью, что даже дети пугаются. Каждое одиночество он превращает в миры. А каждый мир – в крик, а каждый крик – в песнь. Он молится. Поэтому он зажигает костры; потому что чего же ты хочешь – чтобы он поджег сам себя?.. ему открыт доступ к безграничной радости и к Необъятности небес, помни о его Видении. Я помню, я никогда о нем не забываю. Оно проникло во все поры его тела. Оно затопило все его подвалы, все его богатства раскрылись, печати слетели, все стены обратились в стекло, все его тайные убежища – а у шамана повсюду были логова и пещеры – осветились подобно террасам. Воздух в его ушах приносит незнакомое эхо неправдоподобных дыханий и шепотов. А на его лице, напротив, улыбка. Мост все там же. И останется там. Однажды он перейдет через него. Может, он ждет, когда снова начнет расти зимняя луна. Чтобы определить свое местонахождение, он должен пройти через ограду. Погода так же непредсказуема, как и он сам. Может быть, идет снег. Я не знаю. Ему нужно, чтобы солнца съежились. Никакого ужина, ни кусочка пищи. Он не разговаривает ни с кем. Только со своими волками. Только с ангелами. Только с небесами. Он по-прежнему рядом с Ней. Он по-прежнему думает о Ней, смотрит на Нее. Для него не существует часов, его дни и ночи могут тянуться, удлиняться и достигать размеров вечностей. Он – Отшельник на мосту.

Смотри, вон он идет, подошел. Он перейдет через мост? Мы этого не знаем. Мы назначили ему встречу на этой стороне. Мы тоже разожгли свои костры. Мы тоже похоронили себя заживо. Мы тоже заставили замолкнуть тени. Он перейдет мост и достигнет своего. Шаман не может перестать быть шаманом, а Святой тем более не может перестать быть Святым. Какая ирония. Пребывать в пробуждении и изумляться в сумерках. Откровение было дано в одиночестве, как и все откровения. Какая ирония. Перемещаться в непостижимых одиночествах и найти Любовь в ее полноте. Дрожать от ледяного холода и пылать. Оставаться на месте и искать берега морей, и обнаружить, что горизонты – это врата небес. Он останавливается на середине Моста. Оставим его одного. Дадим ему возможность насладиться. Он это заслужил.

-----------000----------

На середине Моста: Переход. Пассаж* или пейзаж.

__________________________

* Игра слов: в испанском языке словам «пассаж» и «переход» соответствует одно и то же слово – pasaje.

Схема. Волшебство. Вернись обратно по своему следу. Он не оставляет следов, он не может вернуться по своему следу, потому что не оставляет следов. Посмотри на песок, на песчинки, рассыпанные по мосту. На песок, который сыплется в стеклянных песочных часах – каждую минуту, каждую секунду, постоянно. Он не оставляет следов: ни в грязи, ни в кострах. Они будто загорелись сами по себе. Днем они напоминают подсолнухи, а ночью – дождь из падающих звезд. Метеориты. Черные дыры, знающие о неизмеримости небес. Внезапно он останавливается. Он все делает внезапно, он вздыхает, нюхает воздух; смотри, как он шевелит носом, словно впитывая аромат ископаемой реки, словно ощущая запахи других садов, словно принюхиваясь к ветрам этих призрачных морей. Смотри, он раскинул руки, словно навстречу накатывающему на него волнами лазурному океану мира. Земля! – так кричат матросы на мачте, завидев вдали темную полоску. Смотри на него. Сохрани в памяти то, что видишь. Тебе уже больше никогда не смотреть на него, стоящего на середине Моста. Ты будешь смотреть на него с той или с этой стороны, или будешь смотреть, как он переходит Мост, но на него вот такого, стоящего на Мосту, ты уже не будешь смотреть никогда. Он опирается на парапет Моста. У него нет ни жизни, ни смерти. У него нет ни бытия, ни небытия, он стоит на полпути, так что смотри на него. Он – то, что он не есть, и то, что он есть. Смотри на него как следует, его зовут Хуан Диего, Отшельник. Святой и шаман.

----------000----------

(Я бросаю камешки с моста. Это было в другой день, раньше. Я бросал камешки, прицеливаясь, мне хотелось попасть в ствол засохшего дерева, стоявшего неподалеку. Я забавлялся. А дон Хуан? Куда, черт побери, он подевался? Это было три года назад. Мой вездеход стоял с Восточной стороны Моста. Мои неразлучные спутники – со мной. Волки дона Хуана. Это было три года назад, а кажется, что вчера. Он еще не умер – как говорят, - он еще бродил там, как говорят. И все же, не знаю, что-то сказало мне, что в один прекрасный день этот мост станет частью радуги.)

----------000----------

- Привет, как поживаешь?

- Как могу.

- Где ты находишься?

- Когда?

- Сейчас.

- На одной асотее.

- Что ты делаешь?

- Чудеса.

- Чудеса?

- Ну, я их не делаю, я их выявляю. Асотея – это радар и мост.

Когда происходят какие-то события, они происходят одно за другим. Орел, которого я видел утром. Ледяная буря, случившаяся на днях. та ночь, такая легкая, такая восхитительная, святая ночь Отшельника. Рождество после этой доброй ночи*.

__________

_________________

* Игра слов: словосочетание «добрая ночь» по-испански означает сочельник (канун Рождества).

Доброй от слова «добро». Идеальной ночи. Ночи родов и озарения. На другой день я увидел его.

- Кого?

- Дона Хуана, разумеется.

- Где?

- Повсюду. Я повсюду ходил с ним, с ними. Они были счастливы, а я – очень рад. Пока он не сказал мне.

- Что он сказал тебе?

- Ты задаешь слишком много вопросов. Какая тебе разница, чтó он мне сказал?

- У нас ведь интервью.

- А можно узнать, кого ты интервьюируешь и почему?

- Потому, что уже пора тебе снова выйти на свет.

- А как же миф?

- Любой миф возвращается. А теперь скажи мне, чтó тебе сказал дон Хуан.

- Он спросил, хочу ли я встретиться с близким другом; я ответил, что да, хочу. Если это друг, то само собой. Мы устали, нас все покинули, и, отдыхая, мы говорили достаточно свободно – в разумных пределах. Отдыхая главным образом от самих себя.

- И что же произошло?

- Он сказал мне – вот так, вдруг, - что Папа уже может умереть. Что его дело окончено. Я не понял. Какое отношение имею я к Папе?..

- А что потом?

- Он сказал, что посредством Папы, может быть (хотя это прозвучало не слишком убежденно), прояснится тайна Хуана Диего, Святого-шамана, но что бедный старик уже получил разрешение умереть. И что придет другой Папа - Мистик. Тут я расхохотался. Папа- Мистик! И Курия допустит такое?.. Это не выйдет за пределы Курии, - сказал он. Конечно, нет. Я возразил: а тогда откуда же…

- Это выберет Хуан Диего… Что?

(Вдруг мне показалось, что дон Хуан играет со мной.) Да, - сказал он, - хотя ты и не веришь. Будет так. И будет братская трапеза. Праздник? – как дурак, спросил я. Нет, - возразил на этот раз дон Хуан. – Это будет не праздник, потому что праздновать будет нечего: это будет братская трапеза.

Знаешь, что означает «братская трапеза»? Восхитительное счастье, великую священную радость. Сам Христос будет так рад, что даже позволит себе удовольствие дать Папе – этому Папе – наставника: Хуана Диего. Святого. Я недоумевал. И вдруг… вдруг я понял. Так знчит, друг, который придет к нам, - это Мистический Папа? Нет! – воскликнул дон Хуан. – Друг, который придет к нам, - это Хуан Диего. (О Господи, произнес я про себя.)

Дон Хуан взглянул на меня, чуть улыбаясь, но его взгляд выражал счастье, если под счастьем подразумеваются сияющие глаза; он поднял указательный палец и поманил меня: иди сюда, - сказал он, и я пошел.

Когда мы шли вместе с его волками, моими неразлучными спутниками, он поведал мне все в подробностях; в последнее время он держался именно так: мы были как один человек. Постепенно я начал понимать то, что могло показаться настоящей дерзостью, у меня мурашки бегали по спине. Ну и рождество. Мы ушли очень далеко. От зари до зари мы преодолели около ста километров. Мы поднимались на вершины, вдыхали пространства, я подвернул правую ногу, чуть не сломал ее совсем, у меня чуть не рассыпались все кости. Мы шли так долго, что мне уже казалось вполне естественным и восхитительно будоражило меня то, что солнце бьет в лицо, что я дрожу от холода; что я повинуюсь, соглашаюсь, даже радуюсь неизбежной Встрече с Отшельником – так назвал его в первый раз дон Хуан в тот день, - который был шаманом и который, направившись к Тихому океану, внезапно превратился в Отшельника, пребывающего в Блаженстве. Хуан Диего не знал, чтó с ним произойдет, или знал, мы собирались прямо спросить его об этом. При мысли об этом волосы (увы, немногочисленные) у меня на голове вставали дыбом, а кожа покрывалась мурашками. Так было суждено. Очень скоро – я не знал точно, когда именно – нам предстояло встретиться со Святым, единственным, кому предстала во всем естестве Владычица Небесная, Дева Мария Гуадалупская с Тепейякского холма. Странным и неприятным моментом было то, что из-за поврежденной правой ноги мне пришлось проваляться на асотее целых четыре безумно жарких солнечных дня.

Полечи меня, сказал я дону Хуану, мне нужно ходить. Зачем? Что ты собираешься делать? Солнце и свет исцелят тебя. На четвертый день я уже был сыт по горло, а моя вывихнутая нога болела чересчур сильно. Тогда дон Хуан полечил меня, и я вновь смог ходить. Это солнце исцелило тебя, - сказал он.

Пассаж о Солнце (лежа на асотее)

В добрый час – когда я подумал, что это уже последняя капля, та самая, которая наверняка переполнит стакан (как вы, вместе со мной, можете видеть, не слишком-то мне рад этот дом, где, к вящему веселью дона Хуана, я обнаружил ту самую асотею, террасу, и, поскольку я не могу открыть окна, и сердца остаются закрытыми, я живу, валяясь на асотее вынужденных – и открытых, заявляет дон Хуан, наслаждаясь этой крайней ситуацией – посадок; такая тонкая линия. Он снова высказывает свое мнение. Тонкая линия лучше, чем гамак. Крайняя линия служит ножом. А лезвием ножа я рассеку тебя на лету. Хорошенький способ заставить человека не ослаблять внимания и быть начеку. Я так и валяюсь там).

Погасший костер. Священный костер в честь той, о которой повествует Миф, костер, горевший всю ночь: осколки костей и пепел – в полной гармонии, - образующие звезду. Точное изображение мира американского Индейца, краснокожего: апача, навахо, сиу, чероки, тараумара, яки, уичоля. Тот самый точный священный образ погасшего костра, на который взирают небеса, как в серое зеркало своих изменчивых мыслей, своих растерянных сигналов, своих астрофизических радаров, своих потрепанных знамен, своих скрипучих надгробных плит. Этот костер – побежденный – победил. Разве ты не слышишь исступленного ритма барабанов, и завывания танца, и постоянно звучащего хора, сопровождающего своей песнью ослепительное прохождение солнца? Барабаны выдувают звуки из своих вибрирующих отверстий, проделанных в дорогом дереве, покрытых натянутой до предела кожей; они изливают вызывающие содрогание звуки, они словно загоняют ветра в свои плененные впадины, и они дрожат, когда по ним скользит ветер, напоминая о стаях летящих в никуда перелетных гусей, напоминая об орле, о неисповедимых судьбах, эти звуки барабанов напоминают о дыхании звезд и завываниях пыли, об эхе сумерек, о пульсациях солнца.

Священный костер, разожженный на своем собственном мыслящем пепле, пылает, брошенный на солнце, и совсем разрушает асотеи, где мы горели, как факелы, погруженные в себя. Кецалькоатль пятится назад. Я это знаю. Трава дымится, пастбище переливается светом, зеркала отражают зимнюю лазурь, я лежу на солнце, почти голый, только в тоненьких трусах из красного шелка, обтягивающих тело (наподобие «танги»), трусах дикого делателя меда, королевского меда, маточного молочка. В трусах, сотканных солнцем, цвета его пламени, цвета пожара и ожога. Потому что я горю там, как Костер. Пока боль от вывихов и раздробленных костей переходит в набросок здоровья, превращающегося в мучительную легкость. Дон Хуан поставил меня на колени. В положение восприятия солнца. Я открыт, я высох, я превратился в серый мыслящий пепел, ничто не всплывает в памяти, зачем он заставляет меня находиться в этом невыносимом положении подгоревшей лепешки, обугленного кружочка? Может, для того, чтобы подготовить меня к другому восприятию, к приходу шамана Хуана Диего, Святого? Я только потею и, чтобы не высохнуть окончательно, пью много воды, а время от времени обливаюсь из шланга. Меня пронизывает тепло, и оно укрепляет меня.

Пустыня пуста и уныла. Это нехорошо сказано? – таковы его слова… это свет, и солнце исцеляет его. Я поворачиваюсь и смотрю на него. Я различаю вдали его спину – слепящую глаза. Его ослепительную спину? Он никогда не являл свою спину как ослепительную надгробную плиту, что это такое? Солнце громыхает; дай-ка мне свою ногу, говорит он мне на четвертый день. Ступай за мной. Он приводит меня к реке, похожей на водяное зеркало: вода в воде, вода омочит тебя и исцелит тебя. Он приводит меня к закрытой хижине индейца-яки и говорит мне: дерево исцелит тебя. Потом он стонет, испускает крик, который закручивается, как облако, и говорит мне: ветер исцелит тебя. Эта босая нога, переходящая реку, - твоя нога, эта нога, ступающая в грязь, - твоя нога, беги, беги быстро, ты можешь бежать быстро и без страха, прыгай, спрыгни со скалы, упади на стволы мягкого дерева… Потом он удалился – он, шаман. Дон Хуан, такой же, как всегда. Тот самый, которого я впервые узнал в тот день, когда пылал в лихорадке, и он исцелил меня. Но он смеется: это солнце и свет, а не я, повторяет он, хохоча. Кстати, вспоминает он, тот, с ослепительной спиной, которого ты видел, - это тоже был не я, ты видел Хуана Диего, что может быть лучше?

Пойдем на площадку на вершине – и мы пошли на следующий день после того, как я пролежал четыре дня, и направились к вершине, в нашей такой любимой площадке. Встреча состоится здесь, - говорит он. Он придет на это место погреть свои кости. Ему понравится солнце. Он уже много лет не валялся на солнышке. Вот увидишь. А еще он велел мне спрятаться за камнями, унять свое любопытство и не высовываться, потому что Хуан Диего может просто повернуться и уйти. Я послушался его – наполовину. Хуан Диего появился неизвестно откуда. Из травы пастбищ, из сплетения ветвей, из перьев птиц, из стволов деревьев, из цветов, появился неизвестно откуда – я так и не понял – и растянулся на солнце рядом с доном Хуаном, почти голый, как и он. На обоих тоже были красные Трусы. Загорелые, смуглые, с дубленой кожей, они были похожи на два брошенных на землю винных бочонка. На два островка в открытом море. На двух потерпевших кораблекрушение, которых вынесло на мелководье. На два листка, на опавшую листву, брошенную на солнце. В течение всего этого прекрасного дня я потел, я уснул, я мочился, я кашлял, я боялся. Потом, когда солнце, еще полное жара, уже начинало клониться к закату, дон Хуан окликнул меня. Пойдем! – сказал он. Я перескочил через камни. Он уже ушел? – вырвалось у меня. Так ты подглядывал! Я не сумел сдержаться: взглянул один разок. Ладно, пошли назад; наши неразлучные спутники уже отправились в обратный путь.

Долгие спазмы заставляли меня останавливаться во время того, что в окружающей нас атмосфере воздействовало на меня подобно молнии. Как ни привычна мне была практика эфемерной и непосредственной интеграции с доном Хуаном, сказывалось приближение к великому обстоятельству, на него указывало естественное сопротивление окружающей среды; мне лишь с огромным трудом удавалось подступиться к нему. Дон Хуан был настойчив, он вводил меня в Кому столько раз, сколько это было возможно. Эта Кома отличалась тем, что я оказывался совершенно обессиленным. Мне нужно было питаться, но точность каждого «входа» вынуждала меня воздерживаться от еды. Не мог же я ходить одновременно с набитым брюхом и с сердцем наперевес: или одно, или другое.

То были многообещающие времена этого неимоверного присутствия, и тогда активность Благодати возросла. Пропорционально этому усилилось и истощение. Особенно мне не хватало жидкости. Мне приходилось постоянно пить: это составляло главную потребность при каждом обязательном посещении. Силы совсем покидали меня. И я находился в опасности. Это было очевидно.

Я сознавал великую важность всего происходящего; чем далее, тем с бóльшим трудом оно вписывалось в повседневную действительность; по достижении соответствующего уровня мне надлежало разорвать всякую связь с ней, чтобы целиком и полностью посвятить себя распознаванию непредсказуемых знаков и ответу на них. Я должен был без ошибок и колебаний отслеживать подходящие слова, однако не мог справиться с непознаваемой реальностью.

Я выходил из хижины. Выходил в любое время. Хуан Диего выходил из своего тайного убежища. Дон Хуан, который вел бродячую жизнь, являлся - также выйдя из своего пристанища, - и я тоже выходил в любой час, в любой ситуации, и потому старался быть поближе к моим неразлучным спутникам, чтобы они могли предупредить меня о донесшемся зове и мне было проще ответить на него. Как говорил дон Хуан, это были не встречи, а совместная жизнь; мы одновременно оказывались в одном и том же месте (где угодно), чтобы направиться к ближайшей реке.

Во время наших встреч волк и мои неразлучные спутники, подобно часовым, стояли на страже на камнях. Меня призывали на эти встречи на рассвете - в любой час дня и ночи, - и мы становились Рассветом, свежие и бодрые. Еще холодные. Дул ветер, на вершинах лежал снег, в хорошие дни этих непредвиденных рассветов бывало по несколько кряду (даже на протяжение десяти часов). Мы двигались точно на пять градусов впереди солнца, всегда сохраняя и поддерживая рассвет там, где проходили. А Хуан Диего зажигал свои костры. Это были сигналы; дон Хуан замечал их в полусвете немедленно, я же различал их только тогда, когда дрова уже почти сгорали, моя медлительность приводила меня в отчаяние. Мои неразлучные спутники, напротив, прибегали раньше, а волк – всегда, в каждое место – даже прежде, чем Хуан Диего успевал раздуть огонь. Он извергал из себя огонь на ветки, он плевался огнем, и таким образом они всегда горели, даже если были мокрыми; даже ископаемые окаменелости. Они тоже горели. Я смог убедиться, что даже камни, оказавшись в огне, превращались в пылающие угли. Вот что значит шаман-одиночка. После этого вы можете поверить, что этот Святой-шаман был просто неприкаянным бедолагой? Ближе всего к его истинной природе стоял Дракон!.. или, по крайней мере, так казалось. Однако, он, улыбаясь, шептал: <Нет, не Дракон, просто я знаю недра огня с тех пор, как в совсем юном возрасте стал языком пламени, легким бризом, раскаленным угольком, каплей раскаленной лавы, тонким, почти невидимым лучом молнии>. Услышав это, дон Хуан разражался хохотом и говорил мне: А чего же ты ожидал – луны? Тут речь идет о еще одном солнце! (Тот, кто Освещает сам себя, - шаман. Дон Хуан, год шестьдесят девятый.)

Слова трескаются и раскалываются у меня посередине лба, между глаз. От этого я испытываю резкую колющую боль. Цель была ясна: разобраться в материи, из которой состоит Отшельник, пылающей, замерзшей или похожей на молоко, твердой как алмаз или рассеянной, как туман. Необходимо указать, что его мозг целиком располагается в его теле. Перед нами уникальный человек, и потому приблизиться к нему, как приближаешься к другим, просто невероятно. Это все равно что мериться силами с утесом; и я сам отвечаю себе: тогда нужно попробовать приблизиться через эмоции, нужно отыскать струны его сердца, вневременные – кстати – и, пожалуй, непостижимые. Главное заключалось в том, чтобы пожить рядом с ним.

Мы будем идти, мягко колыхаясь и скользя, ища путь к Тихому океану, путь к окончательной и бесповоротной встрече, мягко, нежно, туда, где Видение Вселенской Матери склонилось с убывающей луны в ее зимнем положении - мы быстро отдалялись, - и вернемся домой уже поздно вечером (через окно, следом за вожаком, за ним, который умел возвращаться по своему следу, за моим черным волком. За самым большим из моих неразлучных спутников. Этот опыт был самым главным). Каждый день уводил нас все дальше. Целью этого скольжения (по словам дона Хуана) было оживить его, стимулировать его присутствие в радуге, чтобы он отдохнул от самого себя.

- Возвращайся домой, - просил меня дон Хуан.

- Что, я выгляжу таким усталым?

- Ты и правда устал! Уходи к себе и постарайся полежать на солнце на асотее.

Дата добавления: 2015-10-24