Вступительный пассаж

Как-то раз я перечитал пролог, написанный Октавио Пасом*

______________________________

* Пас, Октавио (1914-1998) – мексиканский поэт, эссеист, прозаик, философ, лауреат Нобелевской премии 1990 года, один из крупнейших литераторов Латинской Америки.

по заказу. Вскоре ему предстояло получить Нобелевскую премию. Он ее вполне заслужил, однако подбирался к ней украдкой, добивался ее с помощью удивительных азартных игр, пряча карты в рукаве; он таился в окопах, летел с трамплинов, ему до смерти хотелось получить ее. И оттого, что он так ее желал, он тысячу раз представлял ее себе, и в его жадном, исступленном сердце рисовалась его фигура, облаченная во фрак ради этой неслыханной церемонии, и сама эта церемония – получение премии; он столько раз воображал ее, что в конце концов она материализовалась. Хроника мечты. «О желание, куда впрыснуть тебе этот яд?» Мир и покой*

_______________________________

* Фамилия Пас (исп. paz) дословно означает: мир, покой.

для Октавио наступили поздно. Мой мир и мой покой, напротив, наступили слишком рано. Это случилось в тот день, когда я отказался продолжать участвовать в маскараде в цирке с тремя аренами. Я отказался и дальше ходить в учениках, отказался и дальше быть подмастерьем. Шаман удалился. Я ушел с ним. Наконец я замолчал. Нужно уметь уходить с цирковых арен. Потому что в один прекрасный день, точнее, вечер вместе с хорошо темперированным исступлением агонической музыки – этого хорошего конца повторяющихся уступок – приходит The End*

_______________________________

*The End (англ.) – конец.

и закрывается занавес стольких и стольких театральных представлений. То была церемония изгнания призрака, длившаяся пять лет. До тех пор, пока иссохшая змеиная кожа не отделились от новой, увлажненной случайным, неожиданным и непредвиденным, и сухие, растрескавшиеся погремушки не остались валяться в пыли. Дон Хуан исчез со сцены, цирк закрылся и остался стоять, безымянный, безвестный, под открытым небом, перед лицом Стихии. Я не вернулся в пустыню. Пустыня вышла из берегов, и в дельте космического Нила, в безжалостном ничто, произошла имплозия.

И не осталось ничего, кроме пустыни безграничного Бога. (Кстати, лик у вселенной яркого серовато-коричневого цвета, на нем выражение глубокого покоя, и он высечен в неизмеримости пространства, где он отделяется от себя и выглядит восхитительно темным; вот таков он).

Предполагалось, что я поднимаюсь по перипетиям шаманского знания, однако на самом деле это не я всходил по лестницам: это солнце опускалось, и я вместе с ним. На меня обрушивался аромат влажной травы пастбищ, я узнавал красоту мира и его цветá. Я научился исчезать и растворился в воздушной засаде, в дельте космического Нила, впадающего в моря, наполненные жизнью и межзвездной синевой. И тогда я узнал себя: дон Хуан Матус открыл свои глаза без век и улыбнулся.

На церемонию встречи я пригласил троих друзей, которые могут считаться моими сообщниками. Азимова*,

___________________________

* Азимов, Айзек (1920-1992) – американский писатель-фантаст, популяризатор науки.

Сартра*

___________________________

* Сартр, Жан Поль (1905-1980) – французский писатель, философ и публицист, глава французского экзистенциализма.

и Паса: каждый из них – коктейль «Молотов» в сверхчувствительном бокале из чувственного хрусталя, и каждый бокал до самых краев наполнен хмелем, и каждый разбит. Они сами взялись исправно пить ядовитое зелье, которое было их кровью, и за этим столом, накрытым на счастье или на беду, возникла идея книги об Отшельнике. На этой вечере не было ни Христа, ни Грааля*,

____________________________

* Грааль – в западно-европейских средневековых легендах: таинственный сосуд, ради обретения которого и приобщения к его благости рыцари совершали свои подвиги. Считалось, что это чаша с кровью распятого Иисуса Христа или чаша для причащения, служившая Христу и апостолам во время Тайной вечери.

ибо речь шла о феномене жизни без любви, без той любви, которую невозможно отложить на потом. И тогда содержимое бокалов было признано цикутой. Итак, добро пожаловать на этот горестный пир.

Пас: - Почему меня пригласили на это странную церемонию, посвященную чему-то, чего мы не увидим? Ты говоришь, что через тридцать лет после удивительной истланской эпопеи будет издана фантастическая книга о Святом Покровителе Обеих Америк, ушедшем от нас и ставшем таким чужим.

Дон Хуан: - Так оно и есть. Тебя пригласили за твою внешность, в которой запечатлено безжалостное отсутствие. Пудра, которой ты посыпаешь лицо, чтобы казалось, что оно пышет молодостью, не действует, ты больше не тот юноша, что наслаждался покоем у церемониальных источников в своем обожаемом селении, в своей потрясающей Мексике.

Пас: - Мои улицы, мои переулки, их углы. Перекрестки из глины, из моей глины, железные брусья в моей келье. Поэт, навсегда изгнанный, оторванный от единственного напитка, могущего утолить его жажду: от жизни. У меня отбирали жизнь по кусочкам – отнимали, отрывали зубами. Я знал об этом, я притворился глупцом, поэзия расчленяла мой дух, который, заполоненный далью, покидал мое тело: жизнь – это агония. Все остальное -безрассудство.

Дон Хуан: - Ты достойный представитель классиков, ты - их голос. Твою статую воздвигнут на площади Великого Кирико*,

_____________________________

* Кирико, Джорджо ди (1888-1978) – итальянский художник, глава «метафизической школы» в живописи, один из родоначальников сюрреализма.

чья задумчивая тень заставит умолкнуть мятежный иероглиф твоего олимпийского сердца. Я не знаю, какой славой ты пользуешься, но слава тебе. Я не знаю, на какую вершину ты можешь взойти в империи тела, столь чуждого тебе самому, столь наполненного икрой, столь беспомощного, столь чуждого солнцу… тебе никогда не приходило в голову окунуться в ближайшую реку? Найти какое-нибудь уединенное местечко? Поваляться не солнце?..

Пас: - Подолгу – нет. Немного на Канарах. На Ямайке – только изредка.

Дон Хуан: - А на своей асотее*?

____________________________

* Асотея (исп. azotea) – плоская крыша дома.

Пас: - Ни за что!..

Дон Хуан: - Да-а… Ты был призрачен… я признаю это. Ты часто бывал призраком, подстерегал тайну, как ягуар.

Пас: - Тайна. Она так велика. Она так и не стала меньше. Так и не далась в руки. Не позволила прикоснуться к себе. Не позволила приоткрыть ее, даже ценой всех моих трудов…

Дон Хуан: - Благодаря Господу.

Пас: - Господу?.. Благодаря тайным кодам печатей, каменным плитам, пластам, высохшим морям, безмолвию солнца, теней, листьев, возмущающему покой безмолвию крови! Безмолвию могилы, волос, капли воды. Безмолвие судьбы! О, горе, боль – это классика, да; классическая боль Лаокоона*!

_____________________________

* Лаокоон (миф.) – сын троянского царя Приама, жрец Аполлона, задушенный вместе с сыновьями двумя гигантскими змеями.

.

Классическая боль Прометея! Боль, которая убивает!

Дон Хуан: - Поэт до мозга костей, до самой смерти.

Пас: - До смерти - поэт. А до жизни – мятежник, мятежный клич. И эта даль! Она приближалась ко мне, меня как будто настигали ее тень, ее пальцы, ее корона, потому что величайшей из всех королев, с которыми мне пришлось иметь дело, была она – даль!

Дон Хуан: - Ты отдал все, что мог – все, что могли дать твой мозг, каждая клеточка твоего тела и твоего сердца, - великолепному служению тайны жизни, и она закрылась.

Пас: - Закрылась, и закрылась навсегда. Другого случая у меня не будет!

Дон Хуан: - Как у поэта – нет.

Пас: - Как у садовника.

Дон Хуан: - Может быть.

Пас: - Может быть, как у космонавта. Может быть, как у капитана «Наутилуса»… но не как у меня самого. Как у меня самого – никогда. Я потерял время!

Азимов: - Не жалуйся. Не жалуйся больше. Хватит.

Пас: - Кто ты такой?

Азимов: - Айзек Азимов. Еще один гость за столом неописуемого и кошмарного предисловия этого негодяя.

Пас: - Что, прошу прощения?..

Азимов: - Никакого прощения, даже не мечтай! Что за идиотская манера обставлять свое возвращение? Да ради Бога! Приглашать к столу, чтобы поговорить о какой-то агонической книге – это же надо было такое придумать!..

Дон Хуан: - Ты приглашен к столу, так что посмотри, что стоит перед тобой – только руку протянуть…

Азимов: - Бокал.

Дон Хуан: - Мартини.

Азимов: - Мартини… сухой?

Дон Хуан: - Совершенно верно.

Азимов: - Тогда можешь рассчитывать на меня, но объясни мне, о чем тут речь.

Дон Хуан: - О возвращении.

Азимов: - Откуда и для чего?

Дон Хуан: - Из бездны. Для того, чтобы унять боль.

Азимов: - Боль нельзя уничтожать, она – важнейшая часть жизни. Люди думают, что таинство креста – это страдание, но боль происходит от знания; страдание, поднятое на крест, принесенное в жертву, - это боль, порожденная знанием того, кто ведает все. Это не физическая боль.

Пас: - Чтобы унять надежду.

Азимов: - Надежду – эту шлюху.

Пас: - Она шлюха, но услужливая – и такая реальная.

Азимов: - Я потерял ее – полагаю – очень рано.

Дон Хуан: - Ты жил в мексиканском сумасшедшем доме.

Азимов: - Нет.

Дон Хуан: - В гетто.

Азимов: - Да, в Гарлеме.

Дон Хуан: - Это то же самое. Тебе следовало уйти оттуда.

Азимов: - Я не мог. Я ходил только в зоопарк и в Центральный парк Манхэттена.

Дон Хуан: - Ты катался там на коньках?

Азимов: - Да, очень часто.

Дон Хуан: - На льду?

Азимов: - Тысячу раз.

Дон Хуан: - Тебя бывало грустно?

Азимов: - Голова у меня была полна логарифмами. Я питался ледниковыми периодами и историей. Я рано развился.

Дон Хуан: - И познал любовь.

Азимов: - Да, так оно и было! Как я жалею, что не основал другого мира здесь! Какая потеря времени!

Дон Хуан: - Но ты наслаждался всем этим.

Азимов: - Не то слово! Даже Парацельс*

___________________________________

* Парацельс (настоящее имя - Филипп Ауреол Теофраст Бумбаст фон Гогенгейм) (1493-1541) – средневековый немецкий врач и естествоиспытатель.

не получал от жизни столько удовольствия, сколько я…

Дон Хуан: - Тонны текилы…

Азимов: - Откуда ты знаешь?.. Прошу прощения. Я знаю, что ты не такой, как все, совершенно особенный, но такие подробности…

Дон Хуан: - А видео?

Азимов: - Что, ты и о видео знаешь?

Дон Хуан: - И о Третьей улице в Нью-Йорке, и о Венеции.

Азимов: - Ты знаешь Венецию?

Дон Хуан: - И о роскоши пещеры, и о туннеле, и о НАСА.

Азимов: - И о парниковом эффекте. И о музыкальных пытках в нью-йоркских кабаках.

Дон Хуан: - Великолепные слова, ипостаси слова «прекрасное».

Азимов: - Божественное.

Дон Хуан: - Неожиданное, непредвиденное, случай, пленительность умения умереть.

Азимов: - Пленительность знания. Кто ты?

Дон Хуан: - Дон Хуан.

Азимов: - Oh, my goodness*!..
______________________________
* Oh, my goodness*! (англ) -. О Господи!

Сказал бы раньше! Что я делаю за этим столом?

Дон Хуан: - Ты дашь непосредственную, в свойственном тебе духе оценку Святому Покровителю Обеих Америк, Хуану Диего.

Азимов: - Кому?

Дон Хуан: - Подожди немного.

Азимов: - Я подожду столько, сколько требует ситуация. В своих любимых нудистских клубах Манхэттена я наблюдал голых людей, непревзойденных в своем неистовстве и своей пленительности. В обсерватории я наблюдал, как являет себя миру ее величество сверхновая; я выносил долгие дни ожидания и поста… я следил за мириадами перелетных птиц, чтобы определить вожака и маршрут полета. Я – как и Пас - проводил бессонные ночи в заводях иных, диких и прекрасных небес; я тысячи дней и тысячи ночей прожил в ночах Шехерезады. Вдали, в круговороте звезд, вырисовывается вопрос: ради чего все это? Ради какой цели, и есть ли она?.. Такие вопросы непременно возникают у новичков, у юродивых, у идиотов. Мы же, взрослые, не задаем подобных неуместных вопросов, мы искоса вглядываемся в отдаленную перспективу и превращаемся в сирен. Сирены и песни. Антропофаги. Пещерные люди… нам приходится наблюдать за собой, как за чужаками. Как бы нам ни хотелось вот так поскитаться, побродить по скользкой поверхности пространства-времени, превратившегося в космическое яйцо, мы не можем обмануть себя: это было удивительно. Я стал бесстрашным и невозмутимым. Все мы постепенно закатимся. Сначала один, потом другой, мы все полопаемся, как пузырьки, как шепот, без истории, без волнения, почти случайно.

Дон Хуан: - А кто-то здесь слушает тебя, смотрит на тебя, протирает очки, которые затуманиваются от твоих слов. Можно было бы сказать, что ты разбрызгиваешь слабый, сумеречный, сказочный свет, но для него эти слова, произнесенные таким мудрым и чуждым отчаянию человеком, как ты, весьма серьезны.

Азимов: - И кто же он?

Дон Хуан: - Сеньор Жан Поль Сартр…

Сартр: - Подпольные разговоры. тоже вполне в твоем духе. Ты высасываешь из меня сок, как некое зелье. Мыслящая кровь после смерти обретает неистребимый охряно-зеленый цвет (зеленый – это цвет гниения), серо-зеленый, красно-зеленый… как твои птицы.

Азимов: - Это не мои птицы. Это птицы рая. Это биение крыльев, поднимающееся спирально, как дым из трубы, возникшее из основного жара горячей жизни, прекрасные крылья, похожия на крылья кецаля…

Сартр: - Это такая большая птица?

Азимов: - Это птица Феникс.

Сартр: - Мексиканский миф.

Дон Хуан: - Совершенно верно.

Сартр: - Я знаю, потому что разгадал твою маску, ты дон Хуан – всегдашний старый дон Хуан, похожий на гамак…

Азимов: - На гамак? Как это?

Сартр: - Сеть, подвешенная между двумя пальмами, вполне по-карибски. В устах вулкана, в ранний час, на рассвете, в новом диком мире. Распахнутое большое окно отвлекает от великолепной внутренней залы, которая тихонько вспоминает про себя о пирамидальных монументах коридора – пустой площади, - содержащего в себе статуи, монолитные сады, твои тропические леса, твои горы, твои пустыни – в конце концов, ведь тебя, как и нас, тоже породило ничто, - но тебе это доставляет удовольствие.

Дон Хуан: - Скажем так: мне это не доставляет неудовольствия.

Сартр: - А он? Этот бедный анахорет?.. Великий Азимов всегда был таким. Его тень преднамеренно лепила странное поведение. То была тень добровольная, обладавшая силой свободы воли, обладавшая мудростью для воплощения этой воли, словно она была его душой, тогда как она была всего лишь его тенью. Великий, планетарного масштаба человек порождает гигантскую тень.

Азимов: - Кто-то пытается пролить свет на мой характер, а это не удавалось даже мне, диссиденту.

Сартр: - Дерзкому безумцу.

Азимов: - Я был темпераментным – да и как не быть? Ведь ручками, за которые можно ухватить мир, были речушки, все скользило, и единственной реальной вещью было возникновение повального увлечения космосом. Его неизменная пассивность… в общем, еще одна тень.

Пас: - Теневой театр притворных богов, которые сейчас живы и монолитны, а завтра превращаются в яблоко, райские плоды, мукý, а то и просто в яшмовые или платиновые маски.

Сартр: - Ты говоришь об измеряемых постоянностях, существующих в неизмеримом. А еще ты осуществляешь волю там, где не требуется никакой воли, где свобода есть осуществление акта высвобождения, движение без определенного направления, отсутствие цели.

Азимов: - Это отсутствие цели, за которое ты заслуживаешь порицания, так же как и силя тяжести, свойственная существованию, - всего лишь животный инстинкт. Ореол щедрого дара. Во всем этом есть некая скрытая игра. Ее не может не быть. Как человеческие существа, которыми мы были, мы безмерно ограниченны и непредсказуемы.

Пас: - Отчаяние заключается в том, что человек избегает деконцентрации; за этим скрывается истощение, стремление избежать растворения в своеобразном тотальном удешевлении и развале ценностей.

Сартр: - Еще бы! Было бы попросту невероятно считать незаконным выбор, принятие решения. И это действительно невероятно. Без личности в жизни можно обойтись, а без сущности мы – никто.

Азимов: - А мы и есть никто.

Пас: - Но ведь никто – это никто; это формула вселенского масштаба. Никто не может стать кем-то.

Сартр: - Это может только тот, кто испепеляет себя при жизни. Не совершая при этом самоубийства. Такое удавалось лишь немногим. Что касается меня, могу сказать, что тень Азимова великолепно разъясняет его неизбежное заявление, дающее ему право войти в состав миссии провозвестников. Тех, что заглядывали в иные миры. Я же заглянул только в колодец, в землю, в ее внутренний ужас.

Пас: - И все же над мужеством витает призрак отчаяния. А отчаяние – это тень, отбрасываемая нами. У дона Хуана возникла великолепная идея – разломать эту тень и разложить ее по полочкам; скелет говорит о том чужеземце, которым мы являемся. Этот Никто…

Дон Хуан: - Хуан Диего.

Азимов: - Недоступное беспозвоночное существо.

Сартр: - Чужеземец, созерцающий самый последний предел последней красоты.

Пас: - Пресвятая Дева.

Азимов: - Красота, которая превосходит нас и которая доступна лишь некоторым.

Сартр: - Ему. Если никто – это никто, то лишь кто-то подобный Хуану Диего может пасть ниц перед видением, он способен нести и передавать его и, в конце концов, пасть ниц перед красотой.

Азимов: - …и передать ее дальше. Меня восхищает, как он проецирует ее. Никогда прежде не существовало такого феномена: все в открытую, никаких объяснений; этот Хуан Диего просто молодчина. Я-то ринулся закладывать основы, а он поразвлекался в изначальной основе всех основ.

Пас: - На его стороне наследие стенающего, страдающего знания…

Сартр: - Знания, приносящего жертву. За ним - бесконечное наслаждение. Сокровище. Нечто вроде венца. Сокровище.

Азимов: - Салют! Выпьем же до дна наше зелье, и пусть дон Хуан не отвлекается!

Пас: - Салют! Давайте выпьем и забудем.

Сартр: - Мы будем следить за его воскресением, доступ к которому открыт не каждому. Давайте же повернемся спиной к лжи. Не будем поддаваться наваждению нашего явления здесь, подобного миражу. Мы будем следить.

ВВЕДЕНИЕ

Войдем же, чтобы очутиться перед лицом Блаженства, каковы бы ни были понятия, существующие относительно этого «ментального» состояния, или того состояния серого вещества, которое заполняет все тело и изменяет его настолько, что приводит к психической целостности; она же превращается в состояние постоянного счастья, а кроме того, проникает в Другого (кем бы он ни был) и порождает Благо: высшее состояние понимания, благополучия и внутреннего покоя.

Блаженство есть новое открытие Мира как единого целого, состояние бытия в мире и в Единстве с ним и - прежде всего – с его живыми существами; вся жизненная биосфера мира преображается в плоть и кровь чаши. (Я вынужден входить медленно, постепенно, стараясь избегать слов, порождающих предрассудки и даже скандалы или презрение - всегда по причине чрезмерного повседневного употребления этих слов, а также семантического невежества, свойственного состоянию каталепсии, которое под ними обычно подразумевается.) Я не принадлежу и к какой Церкви, но я также и не лжец, не скептик и не гностик. Наконец, и вопреки самому себе, я раз за разом буду прикасаться к парадигме и попытаюсь проникнуть в Тайну, заключающуюся в Блаженстве, если только оно заключает в себе какую-то экзистенциальную тайну, указывающую на присутствие изумления и предполагаемую им ментальную открытость. Скоро мы это увидим; а что может быть лучше для этого, нежели идти по следам, которые невозможно спутать ни с какими другими, - по следам незнакомого человека, в общем-то, чужого, отдаленного от нас временем и неизвестностью, человека, которого история отказалась охарактеризовать – точнее, история характеризует его именно как чужого и чуждого; просто об этой почти легендарной фигуре не известно почти ничего, а то, что известно, явно не устраивает ленивых или педантичных историков, они изменяют это по своему усмотрению, и в конце концов возникают нагромождения лжи, никто не осмеливается задуматься над причиной парадигмы, над причиной Зимнего Солнцестояния, и завеса отделяет нас от него, который – независимо от того, верим мы в это или нет - был и является проводником, громоотводом, Делателем и Восприемником Видения явлений Пресвятой Девы Марии Гуадалупской с Тепейякского холма*.

________________________________

* Тепейякский холм, называемый также горой Тепейяк, находится к окрестностях нынешнего города Мехико.

В этом нет лицемерия, до сих пор это было вопросом веры, Доброй Воли или добровольного самообмана; многие верят в это, но есть и великое множество эссеистов-логиков (к ним относятся и представители Курии), которые абсолютно не верят в явления, непосредственно воспринятые Хуаном Диего. Никто не верит в святость Хуана Диего, даже те, кто свято верует в Смуглую Деву. В этом мы совпадаем, ибо о Хуане Диего не известно ничего. Вскоре мы вступим в бой, который будем вести на всем протяжении этого эссе: мы будем сражаться за него или отбиваться, отступая.

Есть одна вещь, в которой не приходится сомневаться: так или иначе, этот антиисторический персонаж существовал, но его существование окутано плотным облаком незнания. Просто невероятно, чтобы целая страна верила в историю о добром индейце, не отличающемся храбростью, хитроватом и невежественном. До сих пор великие события человеческой истории были связаны с соответствующими им личностями, выдающимися по своему характеру, уникальными и подходящими каждая для своего случая; они не повторяли друг друга, да было и невозможно подражать им и свершенному ими. Величие характера измеряется (впоследствии) в соответствии с природой пережитого события. Уже по одному этому Хуан Диего никоим образом не мог быть ни доном Никто, ни хорошим сыном, ни хорошим отцом, ни Добрым Индейцем. У него наверняка были свои причины и мотивы для того, чтобы внезапно появиться, сознавая, что его не услышат и не признают, что его подвергнут презрению, заставляя умолкнуть и исчезнуть навсегда.

До сих пор ни у кого в истории обеих Америк не хватало храбрости встать перед узурпатором и без всякого метода, без всяких странных предсказаний подробно, во всех деталях показать Явление своего непосредственного Видения и того мощного контакта, который предполагает эта миссия. Он не пытался как-то защищаться (подобно тому, как Христос, помазанный в свою Святость, не защищался, потому что ему нечего было защищать); он только пришел, сделал свое дело и ушел так же просто, как пришел. Таким образом, все связанные с этим проблемы закрываются. Говоря о Блаженстве, я подразумеваю один из параметров Святости, на существование которой едва ли возможно или, точнее, абсолютно невозможно закрывать глаза вне зависимости от того, признаем мы ее или нет; действие, как это присуще Святости, прямое и необратимое - проявление в полноте Видения (для других оно – чудо, для огромного большинства – обман, а исторически – основное событие формального Рождения Америк и новая молодость Христа и Девы-Матери на обуреваемом страстями, очень непростом континенте, сквозь кажущийся Хаос которого проступает образ континента, можно сказать, старого и дерзкого).

В историческом плане можно сказать, что до Хуана Диего Мексика была одной, а после Хуана Диего – другой (феодальная, колонизированная Мексика, где еще не совершилось или не завершилось духовное завоевание; Мексика, родившаяся уже зрелой, причем момент ее рождения покончил с доиспанской Мексикой, ибо в миг явления Видения Пресвятой Девы Гуадалупской погиб культ Древних Богов, и его гибель – гибель Тонанцин и Кецалькоатля, Вселенской Матери неподвижных звезд и Вселенского Отца освещенных ими глубоких небес – стала началом ее собственного развития в слиянии с европейской Девой: испанской Пресвятой Девой Гуадалупской, увенчанной звездами. Это событие произвело мощный, подобный взрыву эффект в этой стране, среди этого завоеванного, страдающего, ожесточенного народа, жившего и плодившегося среди тысяч бунтов и мятежей: наконец он смог лицезреть знак этого Видения, достояние своей близкой истории, теперь осознанной, преображенной и сияющей, подобной эмблематическому блеску Пресвятой Девы-Матери Вселенной Господней, непосредственной родительницы Единственного Невинного Существа, Сына Божия, пришедшего в мир из бездны, - Христа. Важно отметить, что для мексиканца распятие Христа – вещь повседневная, обычная и привычная, повторяющаяся каждый день, в каждом его действии; поэтому как бы само собой разумеется, что этот чудесный Бог, распинаемый вот так, всеми и везде по всей территории обеих Америк, - этот Бог находится здесь; мексиканец воспринимает себя и считает себя только существом из плоти и крови, каким-то случайным страшным помазанием обреченное Земле, Неведомой Матери; поэтому в своих традициях и привычках он почитает и превозносит Смерть как то, что она есть, - как некий грубовато поставленный спектакль Хаоса и соответствующей Тайны Жизни, который, однако, бесцеремонно расставляет по своим местам конечные вещи. Картина первая: действие разворачивается на кладбище. Картина вторая: действие происходит под звездами. Картина третья: действие перемещается в какое-то страшно холодное место, откуда никому не убежать (единственное существо, которому удалось избежать этой ужасной западни, - это Христос). Картина четвертая: но рядом с жизнью, которая продолжается, которая не оканчивается, снова вырастает трава и зацветают розы, вновь льется дождь и воскресает великолепие полей и лугов. Это Мистическая Мудрость предков, которые мыслят, присутствуют здесь своей головой и своим сердцем и, держа их на ладонях, без страха, с ужасом смотрят в Глаза Бессмертных. В этом изысканная мудрость ужасного, мудрость тех, кто умеет признавать свое поражение; и тогда завоеванный поедает завоевателя, проглатывает его, делает его частью себя, поднимается и выплевывает его; Кетсалькоатль вновь обретает свои права. (Велика память о временах, высеченных в костях и запечатленных в крови.) Однако на сей раз все это происходит в Милосердии Нового и Неожиданного Знания: Любви. Является нечто дотоле неизвестное, на вершине Креста – Всеобщая Любовь. Это не хрупкая любовь, не пронзительная страсть, не недосягаемый блеск, не разум – продукт талантливых мыслящих голов, навсегда отсеченных от жизненного ствола, завязших в своих абстракциях относительно логоса плодотворной материи, в своих ужасающих и чудесных занудных рассуждениях и стычках (уж если называть вещи своими именами). Хуан Диего знает эти причины, потому что они есть хлеб насущный его размышлений и его повседневных занятий, окружающая среда его существования; а кроме того, вы ведь говорим не о каком-то голодном индейце – мы стремимся не отклоняться от темы происхождения его Блаженства и причин его Видения; потому что оно, Видение, является только и единственно человеку, полному жизни, невероятно сильному и подготовленному к событию энтелехии*,

_____________________________

* Энтелехия (гр.) – философский термин, введенный Аристотелем. В некоторых случаях употребляется в качестве синонима слова «энергия».

которое предполагает и влечет за собой приближение и соприкосновение с шаманом, исполненным Блаженства и собственной силы, позволяющих ему хотя бы заглянуть в иной мир – предполагается, что он существует в столь же очевидной форме, как и этот, - как бы прыгая туда-сюда, и в бесконечную Вселенную, и в То, Другое, неведомое, но такое близкое, окруженное всей этой тысячью граней затмений, ибо шаман знает и признает, что все мы, живущие существа, - лунные затмения (в любой вещи заключено нечто замкнутое и полное, но отдельное, занимающее определенное пространство и неизменное место во времени), и, таким образом, все эти затмения каждой вещи составляют затмения лун и различных доиспанских лун, расширяющих и возвеличивающих реальный Мир, который состоит из того, что у каждого создания есть свое Солнце и своя Луна, у каждого солнца – свой свет и своя тень, у каждой луны – свои затмения и приливы, свои пол, свои тени, свои имена, своя судьба и участь. Солнце – это не Солнце: это все солнца каждого дня, каждого пастбища и каждой розы; луна – это Луна-Мать, чертог затмения, через которое появляется Вселенская Мать: она легко ступает на Луну, встает на Луну, чтобы удержаться во времени столько, сколько необходимо, чтобы явиться неведомой и блаженной в пространстве клонящегося к вечеру дня, которое ей так по душе, потому что Видение – это акт Любви. Конкретная проекция Божественного, проявляющаяся в пространстве, куда заглядывает шаман.

Только посредством интенсивной и постоянной мистической практики можно сделать доступным недоступное – непосредственное интуитивное феноменологическое знание, истинное содержание подлинного изумления, выливающегося в мгновенный сполох; этот талант обрекает тех, кто им обладает, на одиночество и дерзость, на познание прежде всего самих себя, а потом на гармонию с миром, приводящую к глубокому доверию и тайной энтелехии вещей и их обстоятельств: <я – климат>, восклицает шаман. Тем или иным образом земная пища подпитывает шамана исступлением, которого требует его поиск, и встреча становится столь естественной для его магической жизни, что шаман может проявлять себя и раздваиваться, становясь кем или чем угодно. Особенно часто он ощущает жизнь через животных: если он желает подняться в воздух, то становится птицей; если желает подняться выше и этих высот, то становится орлом, или мыслителем, если ему требуется разобраться в мелочах повседневной человеческой жизни, или даже ветром, если ему угодно познать лес; он может стать оленем, из оленя – бабочкой, ягуаром, исступлением колибри или кактусом. Одиноким волком, койотом пустыни, новой луной, прозрачной рекой, пересохшей рекой, радугой, громом, зарей, рассветом. Этот путь - тихая, невидимая тропа Психики, чудесным образом намагниченной красотой мира в мозгу шамана, который перестал быть обычным человеком, чтобы превратиться в фиолетовый эффект света и ночи мира. Это Пещера, листва, заснеженная вершина и долина. Язык, которым он пользуется, он усвоил непосредственно от Священного Слова, а что есть Слово, если не особый тон, солнечный код каждого из созданий мира, код солнц? Шаман предупреждает: Солнце – это не только Солнце, солнце – это перспектива его жара, жизненный дар и приношение всего того, что оно одушевляет, всего того, к чему оно прикасается; солнце – это рыбы в море, это пастбища, это дождь, грозы, пустыни. Шаман – это жизненный сок солнца, ложе реки, зелень, фосфор, пламя, Повеление, плавание через океан, Мост, еще один бесконечный, еще один неправдоподобный, дающий свободу; освобождаясь от самого себя, шаман проникает в Другого во всей его Бесконечности. Хуан Диего испытывает это задолго до Видения: еще при первой встрече, на которую он был призван, при близком общении с Владычицей Небесной, Изначальной Матерью, исполненной света, доныне неизвестного, о коем лишь отдаленно напоминает блеск Кецалькоатля; но теперь это Дева-Мать, носительница Жизни Вселенной, в окружении своих видимых звезд, бесконечно прекрасная, прекрасная как никто, улыбающаяся: она назначает ему встречу и запросто является на нее. На мирном юге Мексики, там, в вечернем Закате, полном галлюцинаций, порожденных ревностным горением шаманского мира, проявляет себя, явившись в снопе света, Вселенская Мать всех Мифов и всех времен.

Носитель отражения, Восприемник света, Делатель Видения рано (перед тем, как умереть) является на эту встречу, столь же драгоценную, сколь необыкновенную и вечную, которая творит новый мир, венчает Мексику новую и искупает Мексику древнюю - в этом снопе ослепительного света, возвращающего все цвета и дарующего внутреннее знание Вселенной звезд.

…при наличии самого обычного здравого смысла становится очевидно, что Хуан Диего мог быть кем угодно, только не простым, обыкновенным человеком.

Шаман, составляющий величие Мексики тех лет, как никто испытывает на себе весь неслыханный ужас рождения этого нового мира, он присутствует при ежедневном кошмаре Бойни, развязанной завоевателем; Курия всегда проявляла мало рвения и веры – в лоне Церкви немного мистиков, им всегда удается оставаться чуждыми Империи Христианства, - но даже сама Курия вынуждена принять неожиданный, поразительный визит шамана, которому суждено переплавить доиспанский мир и соединить его с новым миром на благо новой нации и обеих Америк, слитых в единое целое. Доминиканцы и францисканцы собираются и с удивлением наблюдают полное искупление Доиспанского Мира, еще такого живого в своей агонии: он вновь поднимается из пепла, возвращается, помолодевший, узнавший о милосердной природе истинной Любви к Христу и его непосредственного познания всеобщего и абсолютного Другого. Потому что любить означает идти к Другому, быть Другим: знать можно только то, что любишь. Конституционализированное невежество тех, кто принадлежит к Курии, всегда мешает им продвигаться внутрь познанного мира, ставшего таким неприятным из-за человеческих интриг, и велит им просто воздерживаться от любви или снять с себя духовный сан. Это странно, однако именно так уложены кирпичи Собора: некоторые из многих умеют любить, некоторые умеют мыслить, тогда как остальные повинуются приказу, о котором Курия в своем большинстве и представления не имеет. А над О тшельником нет иной крыши, нежели распахнутые небеса, у него нет учения, он исповедует только Блаженство, им же и руководствуется, у него нет ни наперсника, ни исповедника, нет ни дома, ни хижины, ни обратного адреса. Он – фигура скандальная, такая же скандальная, какой был бы Христос без истории. Единственный невинный человек, который был в этом мире, - это Сын Бога и Явленной Девы-Матери. Мы, вольно или невольно, присутствуем при Видении, Хуан Диего знает ключ: историю об испанском монастыре и о человеке, который крал хлебцы и прятал их в складках своей рубахи, но был разоблачен; ему велели показать, чтó спрятано у него под одеждой, он распахнул ее, и хлебцы выпали, но там был еще и образок Пресвятой Девы. Хуану Диего известна эта история, он готовится к встрече и только ждет момента, когда Пресвятая Дева Призовет его; однако вместо хлебцев он несет нечто совершенно другое – розы. Это полностью соответствует тому, что он решил и собирается сделать: роза – это мифический и первичный цветок страдающего Христианства и зарождающейся Любви; розы – теперь – это ожерелье древних богов и торжественный миф завоеванных алтарей, розы – это аромат радуги и сумерек. Пресвятая Дева в своем безмерном присутствии принимает знание жизни и традиций, несомое шаманом по имени Хуан Диего: его имя Хуан – от Иоанна Крестителя, имя же Диего означает «Человек Веры». Шаман хорошо знаком с традициями францисканцев, доминиканцев, августинцев, он питается Блаженством умения оставаться незамеченным и молчать.

Тем не менее, похоже, его осудили на смерть, и он исчезает со сцены так же, как и пришел; об этом в памяти людей из Курии (согласятся они с этим или нет) должна иметься мемориальная доска, напоминающая о том, что они назвали креативной выдумкой; они попросту мало-помалу адаптировались, кто насколько смог, к сложившейся непривычной и неудобной ситуации.

Курия никогда не понимала ни одного из своих Святых.

Хуан Диего – Учитель Искусства Жизни и Приобщения к Исконному Знанию Мира. Каким же образом величие его личности могло свестись к какому-то выдуманному, бесцветному и малодушному персонажу? Таким его рисует воображение, взявшее себе в консультанты завоевателя, потому что его устраивает обесценивать богатство личности шамана, его характер Пастыря, его живой образ неутомимого творителя новой нации и нового континента – континента, который начиная с этого мгновения рождается для истории, освобождаясь от прошлого, полного горя и пропитанного кровью. Как почитать Святого? Кто понимает Святого в момент его полного исступления? Его горение таково, что он совершает это действие с величайшим смирением, ибо шаман знает, что это акт вселенский по своей сути и что он действует перед закрытыми глазами и в присутствии теней служителей Курии и их всегдашних приспешников, которые изо всех сил тщатся править миром, ускользающим у них между пальцев. Миром, непонятным для их сердец, закрытых, парализованных в безумии мирских интересов, присущих завоеванию, бессовестному и беспринципному, как всякое завоевание.

Хуан Диего предстает перед нами как Святой-шаман и, подобно большинству Святых, восходит к Христу, на высочайшую Вершину, которой может достичь человеческое существо в этом мире: на Крест.

Если Христа распяли, то Хуана Диего навсегда окутали молчанием. Где труп Хуана Диего, его могила, его мавзолей, его надгробная плита? Просто в каком-нибудь овраге среди наших полей, среди роз. Или в порывистом вечернем ветре – ветре его главной Встречи, там, в сумеречном видении, где на него смотрит из своего снопа света Пресвятая Дева Гуадалупская с Тепейякского холма. В перспективе она направляется к Волшебном Холму, чтобы там, в своем безмерном милосердии, проводить древнюю Тонанцин и оттуда же отправиться к Новой Новой Зарождения братского восприятия Видения. Они уславливаются о встрече скрытно – в указанный день, в указанный вечер, - и ее священный космический наперсник является на место, а она проецирует собственный нежный, но четко очерченный образ на Накидку Святого.

Шаман мягко освобождается от всего, что его окружает; он чужой в своей семье, которая не узнает и не признает его, ибо всегда считала его чужаком и одиночкой, сосланным в не принадлежащий ему мир. Так он превращается в страдальца, терзаемого душевной болью при виде истребления, которое ежедневно и неизменно осуществляеется по всей его земле из конца в конец, и, как всегда, его сердце ранит повседневное презрение к туземцам.

Туземцы, истинные хозяева нового мира, и их дети, делатели новой нации, еще далеки от надежды обещанного признания, которая скрыта в этом новом мире, наполненном богатством древнего накала чувств, наблюдающем за звездами и их изменениями, любящем Природу и поклоняющемся ей, хорошо знающем ветра и животных, обладающем тактом и мудростью; это человеческие существа, привыкшие, а тем самым наученные воспринимать мир в его проявлениях посредством своих пяти чувств: эти пять чувств взрываются, и их обоняние осуществляет контакт с ароматом мира, их зрение осуществляет контакт со светом, который, разбиваясь, разрывает образы горизонтов, их слюна и язык переполнены вкусом плодов и грязи этого мира, кончики их пальцев прикасаются к его воздуху и его камням.

Да, не так уж просто подступиться к новому миру (теперь это известно науке, ибо мир наполнен чувствами и мудростью видений), пять чувств обращаются в тысячи, потому что шаман видит, обоняет, слышит все существа, ощущает их, прикасается к ним. Все глаза, все носы, все руки и усики, рога и копыта, все языки, все контрасты всех созданий: весь Священный доиспанский Мир, такой, как есть, здесь - где? Во всех сердцах кровь мира и во всех телах – его тело. Единственным наперсником Бога, этого непознанного Другого Бога Хуан Диего признает Иисуса Христа; в голове у него всегда звучит фраза: «Я – Кровь и Тело Вечной Жизни»; и Хуан Диего зажимает руками кровоточащие уши, потому что узнает Христа. Он зачаровывает его, и с тех пор шаман становится полным и абсолютным поборником признания Девы-Матери. Он уединяется на побережье Тихого океана, чтобы его овеяли голубые морские ветра, и там неожиданно впервые воспринимает Видение Девы-Матери, Новой Девы Гуадалупской (ибо Хуану Диего отлично знакома европейская Дева Гуадалупская – названная по имени расположенного поблизости испанского города, - увенчанная звездами, облаченная в белое и черное и стоящая несколько в стороне от жизни); и тогда, уже в благом познании Природы Девы-Матери, шаман превращается в Делателя Откровения и уносит его с собой, однако не для того, чтобы оставить его себе, не для того, чтобы обратить его в тайну, не для того, чтобы наслаждаться Видением Вселенской Матери этого солнца и всех солнц, этого континента и всех континентов, этого мира и всех миров, явленное Жизни, Жизни уникальной и неповторимой, служащей небосводом другому Видению: - <Я даю тебе жизнь в пробуждени, и я даю тебе ее вечно>, - говорит ему Дева. В этом и заключается обретенная благодать. Видение – это непосредственная встреча с безотлагательным фактом жития во всей необъятности его характеров и форм во Вселенной, внутри нее.

Даже если только попытаться представить себе приближение шамана, призванного Девой, но еще не видевшего ее, к Тихому океану; даже если только попытаться представить себе, как он шел и как он достиг берега мира Океана, где синее море в своей бескрайней и ужасной реальности становится жизненной плацентой мира; даже если только попытаться представить себе весь этот долгий одинокий путь, становится страшно. Не каждый смог бы пройти его.

А потом – возвращение от Тихого океана, дорога на встречу, назначенную на Священном Холме. Сколько тайных видений, от первого до последнего, является ему на этом пути? Никто не знает об этом меньше, чем Курия и ее историки, и ни для кого это не имеет меньше значения, чем для них, с такой легкостью создающих видимость веры и другие иллюзии, а ведь куда легче создать видимость практики интеллекта и логоса, чем взвалить на себя труд истинного познания, путь к которому открылся неизвестному одиночке, именуемому Святым-шаманом Хуаном Диего.

Это признание другого, иной природы, абсолютно отличной от собственной, подразумевает именно любовь ко всему миру, столь мало свойственную человеку, к миру творения и созидания, ко Вселенской Матери, сотворившей все живые существа не только в этом мире, но и во всех возможных мирах. А если она является Матерью Христа, то она является и Матерью Вселенской Любви. Ничто не дальше от Курии и ее скептиков, чем встреча с одним-единственным необычным, необыкновенным фактом, встреча одного-единственного, одинокого и неизвестного человека с Пресвятой Девой Гуадалупской с Тепейякского холма, Марией-Богоматерью. Эта книга адресована не эрудитам; пускай эрудиты сами узнают все, что им нужно, или отрешатся от своего интеллекта, поскольку в познании Блаженства их невежество в том, чтό владеет Святым-шаманом, делает их никчемными и бесполезными. После Видения человек может умереть спокойно.

Какое иное возможное знание способно заменить это? Какое иное веление может заменить это? Однако Хуан Диего, обретя его, не удаляется ни в пески, ни в свои пещеры, ни в свой прекрасный, исполненный блеска мир, ни на побережье Тихого океана, ни в затерянную в пустыне обитель. Он не уходит – ему незачем было уходить, незачем снова возвращаться к своей шаманской природе, он уже предчувствовал то, что произошло. Его просто выбрасывают. Но шаман знает нечто такое, что неизвестно временам: он знает, что образ Пресвятой Девы будет помещен во всех ущельях и на всех горных вершинах его Мексики, знает, что ее можно будет увидеть во всех родниках и водопадах его земли; Курия умерла - те, кто были свидетелями, умерли, и они будут продолжать умирать один за другим, но Хуан Диего, шаман-Святой, знает, что он не умрет. Он знает, что не может умереть и что будет продолжать жить во Вселенной Видения, навечно зачарованный, хмельной от любви.

КНИГА ПЕРВАЯ

Непреодолима: таков ответ. Непреодолима притягательная сила возможности глубоко приблизиться к настоящему человеку, отбросив все предположения, отбросив легенду, принижающую его и устраивавшую завоевателя, потому что иначе он сам в конце концов оказался бы завоеванным. И действительно, Испания спасается от поглощения чужой культурой, изобилующей традициями, ориентированными на иной аспект нагуаля, который все мы несем в себе, на эпопею благодати жития, на присущий ей мятежный дух, который не подчиняется ни правилам, ни власти, для которого нет границ и который носится в воздухе свободно, как птицы: это сокровенная мудрость континентального плоскогорья, чуждая обостренной рассудительности шизофренической Европы, различные возрождения которой всегда заканчиваются братоубийственными войнами. Европейские пространства закрылись, льда снова подступают, чтобы заморозить ее горячую кровь, повторяющиеся зимы парализуют ее мускулы, а ее виски тоскуют по средиземноморскому солнцу, палящему смертоносные берега Африки. Напротив, расположение Америк, где – на мексиканской территории и в ее окрестностях – царит иная цивилизация, привносит в мир совершенно отличное в’идение жизни и ее повседневной практики; однако мощь европейской западной культуры, закованная в доспехи из обмана и интриги, беспощадно врывается в чудо переливающегося всеми красками пространства Великого Пернатого Змея, душа волю тех, которые называли себя – если перевести это на европейский язык - «братьями мира»; эти братья все еще верили, что возможно вписаться в Природу Мира, не совершая насилия.

Наши предки знали, что означает слово «Эдем», и знали о падении того, что оно означает. Однако мы не можем ни безоговорочно восхвалить оба мира, ни безоговорочно отвергнуть один из них. Мы можем лишь принять эти события как нечто неотменимое, фатальное и необходимое для того, чтобы этот мир продолжал вращаться вокруг себя, а его беды и горести облегчились (если только это возможно). Правда, в те годы нам приходилось объясняться и стараться понимать друг друга с помощью рисунков, различных предметов и иероглифов, которые, сначала немые, закрытые, постепенно раскрывались, но мы были очень молоды, так же молоды, как этот мир, и всей душой рванулись навстречу Судьбе – прикосновению к знанию шамана, тысячу раз именуемого доном Хуаном Матусом.

Именуемого так в честь – он сам поясняет это – Иоанна Крестителя и в честь всех тех людей, которые еще не завершили свои дела, еще не добрались до своего седьмого дня отдыха и потому живут долго, очень долго, как Мафусаил-долгожитель*.

___________________________

* Матус – сокращение от испанской формы имени Мафусаил(Matusalén).

Мы восстаем из пепла, как птица Феникс.

Сегодня утром, спустившись с Асотеи мира, где я приземляюсь, и готовясь выйти на улицу, я заметил, что вверху кружит настоящий орел, и услышал, как он проклекотал мне:

- Стой, не двигайся!

- Что ты делаешь здесь, в городе? Зачем так рисковать? Ведь какой-нибудь сумасшедший может подстрелить тебя.

- Ты в таком же положениии: или ты выйдешь из этого дикого убежища – Асотеи, где тебе приходится приземляться, или умрешь.

- Улетай же, птица, улетай в горы… Не к стене по эту сторону горы – здесь для тебя опаснее всего: поднимайся ввысь, освободи вершины, углубись в таинственные горы, там тебе ничто не угрожает, давай, лети, исчезни с моих глаз; возьми курс на густые кроны деревьев.

Птица повиновалась мне без возражений: перестав клекотать, она взмахнула крыльями и направилась в сторону стены, потом короткими спиралями поднялась вверх и растворилась в тусклом свете горной глуши. Я больше не тот, кем был, теперь все мои действия предваряет дон Хуан; я научился только превращаться в континент его свободы, где он бороздит бездны, подчиняясь лишь собственной прихоти.

А что же одиночка? Как его зовут?.. Помедленнее, пока что я не скажу вам его имени, хотя знаю, о ком идет речь. Сначала:

«кровь агонизирующего тела – это чернила, чернила».

Мы удалимся туда, где одиночества Отшельника позволяют идти по его следам. Снова в Истлан? Есть столько Истланов! Столько печали во всех них!.. знакомыми путями, по залитым светом площадкам на холмах, по берегам рек, вдоль болот, заросших ивняком, за этим шустрым червячком, начиненным фосфором, по следу копыт, которые заглушают шаги бредущего куда глаза глядят оленя Нантикобе, Единорога, и позволяют ему исчезать в чаще леса; за дымом из хижин, туда, где Никто пасет стадо гор и говорит языком глагола «жить», к месту, препорученному Богу, Христу, являющемуся везде, на всех тропах моих раскрытых ладоней, карты моего иссохшего сердца, в которое проникает воздух отовсюду, сквозь все лучи и раны, застывшие от ледяного холода следы и линии, которые вычертило на моих ладонях исполненное ужаса поклонение, выпавшая мне судьба. Мы идем за Отшельником, я обещаю.

- Пробудиться от сна.

- Или подобрать несуществующий труп того, кто вошел в самое сердце пустыни, и вернуться…

- С вéками, еще сухими от злой пыли оглушительных рек молчания и от мяуканья койота - Луны. Всегда ощетиненные шипы, горный орел, пернатый змей. Миф. Пепел мифа.

- Воплощение эпопеи таинственного шамана, Святой он или нет.

- Отшельника… ты ведь говоришь об Отшельнике?

- Да.

- А его труп? Где его могила, надгробная плита, мавзолей или кладбище?

- Его просто бросили где-то.

- Его заманили в ловушку?

- Его заманивали лестью, и он предался в их руки; он все знал. Зачем бежать, куда бежать? Шаман всегда внушал им ужас, а его знания – панику.

- А если бы его не заставили исчезнуть?

- Мы не можем говорить в сослагательном наклонении. Потому что, не случись так, как случилось, история нашей Мексики была бы другой.

- Бойней.

- Бойней, которая решила бы ее судьбу, объявленной бойней…

- Завоеватель насытился.

- А в завоеванном бурлили отвращение и мятежный дух.

- Но восстание было остановлено.

- Его остановил шаман.

- Отшельник?

- Да, он.

- А где бросили его труп?

- Спроси об этом у него.

- Это его тень или он сам?

- Он сам. Его тень исчезла вместе с его трупом. Любой шаман сбрасывает с себя свою тень, у него нет прошлого. А Миф не требует доказательств: только вдохнуть ледяной воздух, а потом снова начать дышать, вот и все.

- Его лицо непохоже на лицо трупа.

- Так ведь это не труп – это он сам.

- Он приближается.

- Он идет к нам; он явился на эту встречу так же, как в другой день на другую встречу.

- У него нет морщин, он не боится.

- Он ведь Святой-шаман.

- Да, он Святой-шаман.

Ты сядешь на землю или подложить тебе что-нибудь?

- Мне не нужны ни стулья, ни шнурки, ни ремни. Я предпочитаю вот этот камень.

Ну, садись на камень. Солнце еще не добралось до него.

- Почему вы назначили мне встречу в этом месте?

Спорим, тебе скоро придется идти к кому-то другому…

- Почему бы и нет? Я могу приходить к любому, кто меня позовет. Я проникаю всюду, как ветер.

Я догадывался, что должно быть именно так. Мы предпочли встретиться с тобой в этом месте, подальше. В этом странном, тихим и знакомом нам месте.

Тебе нужна вода? А может, хочешь выпить?

- Нет. Только вода.

Ты будешь ее пить или умоешься?

- И то, и другое.

Над теми кустами идет дождь.

- Я схожу туда, не беспокойся, я схожу к кустам. И воспользуюсь случаем, чтобы помочиться.

Там, где мочится самый главный, мочатся все. Это вызывает симпатию. Отшельник (Хуан Диего) встал и направился к кустам, над которыми шел дождь; он прошел через луч света, которым наслаждался, за Отшельником последовал дон Хуан, потом я, потом его черный волк, потом его золотистый волк, а потом и его серый волк. Волк, говорит дон Хуан, улыбаясь. Какое зрелище. Мы возвращаемся на площадку, он садится на камень, солнце уже начинает припекать. Над кустами по-прежнему идет дождь.

- Я тоже знаю это место.

Нам это известно, потому мы и пришли сюда – не только потому, что пригласили тебя на эту встречу.

- Не говори, что это за место – вот это, где мы собрались, рядом с кустами, где идет дождь.

Я не скажу.

- Это сад цветущих черешен. Или сад их завершения. Одним словом, терраса. Любой сад возникает потом и покрывается зрением…

Ты наслаждаешься им?

- Я всегда им наслаждался.

В первый раз ты пришел сюда сам?

- Нет. Я пришел по следу львов вместе со своими волками.

Львы и волки. Анахореты. Они поладили друг с другом?

-В те времена мы были так близки. Нам пришлось идти тайными тропами, сокращая себе дорогу, и переходить реки по мостам, чтобы сбить со следа завоевателя и наших союзников.

Это было тяжело.

- Это всегда тяжело. Любое восстание – дело трудное и жестокое. Аппетит приходит во время еды.

Расстояние между нами уже стало гигантским – достаточным для того, чтобы вернуться или совершенно отдалиться друг от друга. Что, в общем-то, одно и то же. Мы говорим на разных языках.

- Мы говорим на одном и том же языке.

Всеобщий, вселенский язык – это дыхание и слюна.

- Дело в том, что, если мы говорим на каком-нибудь языке, слюна - это дыхание, приводящее в движение нечто.

…нечто? Мысль?

- Нечто, которое плывет, которому повинуется дождь, которое согревает солнце, которое поддерживает камень, которое мы, соприкасаясь с языком, понимаем, слыша его ушами.

Это чувства мира, родники мира, часовые мира. Великой ложью является утверждение, что есть три, четыре, восемь, двадцать сторон света. Каждая точка пейзажа – это сторона света, каждый язык, каждое ухо, каждый нос и глаз, каждая рука, сердце, пупок и пасть, каждый зрачок, сумрак, шаг, поворот, движение, каждый танец, каждое рвущееся солнце, каждый ветер… мы даже можем найти приложение слову «одинокий». Одинок Господь, перенесший муки, одиноки львы Святого Франциска, львы Африки, азиатские львы, одиноки странствующие, одиноки пределы, одинока соль морей…

- Я не убедил неверующих, неверующие так и умрут неверующими, приверженцы неверующих будут покоиться, чуждые собственным жизням – на самом деле они умерли еще при жизни, - и глупцы тоже не поняли ровным счетом ничего. Скептики придерживаются своих правил, их закрытые зрачки подкарауливают тени Хаоса. Я не раздул костер. Я не смог. Меня предали. Им уже давно хотелось наложить на меня руки, а потом я стал их оленем. Их добычей. Которая оказалась совсем рядом – только руку протяни. Да, в общем, мне было все равно.

После Видения человек может умереть спокойно.

- Представь себе. Проглоти солнце. Вечернее солнце. Проглоти необъятность ее света. Хотя бы попытайся представить себе всю полноту ее красоты, лучезарное сияние ее сверхъестественной улыбки. Улыбки богини. Нежная, мягкая, хрупкая, но твердая, как ангел, сильная, как сам горизонт, серьезная, как сама богиня – богиня, которой она и является, которая воплощает божественное и священное. Не будь так, этого события не произошло бы, а не случись все именно так, как случилось, Мексика не существовала бы – вот так, все очень просто. Шабаш, резня, восстание, страх, ужас, пожар потускнели и ушли, стали маленькими; они причинили нам боль и нанесли раны, но мы выдержали эту боль и эти раны, потому что с нами, на нашей стороне вновь была Вселенская Мать. И с тех пор, когда их удары попадали по одной щеке, мы подставляли другую, оставались равнодушными или поминали их матерей, а сами сосали из этих грудей, туго налитых молоком, готовых лопнуть – так полны они были, - чудесных, нежных, дрожащих, им нужны были наши рты и наша жажда.

Все, что говорит твой язык, - просто скандал. Настоящий скандал.

- А по-твоему, жизнь – это не скандал, жизнь – это не опьянение, в котором иные, безжизненные миры дрожат от холода, замыкаются в своих беспредельных границах, страшась самих себя, своих одиночеств, их судороги нескончаемы, их безмолвные голоса бесконечны и не знают эха? По-твоему, жизнь – это такая вещь, к которой можно привыкнуть – просто привыкнуть? Это химера! Мертвецы нападают друг на друга, ссорятся друг с другом, галлюцинируют и выдумывают тысячи фантазий и саванов,выходят на свои улицы и воздвигают стены, устанавливают законы там, где заблагорассудится их деспотичным и инертным сердцам. Шаман, которого я несу в себе, знает это. Это знает мир. Это знает свет, это знает коралл, она сказала мне об этом, сказала и повторила много раз, повторяла до тех пор, пока мои уши не начали кровоточить. Она сказала мне: <Ты не ошибся, жизнь – это исступление и площадка>. Ты, Мать! – крикнул я. <Я люблю жизнь, ибо я создаю ее, и я создала ее вечной> - вот что она сказала мне. Теперь я повторяю это – только теперь, не раньше, теперь я повторяю это вслух и на своем языке, раньше я молчал об этом, не говорил ни звука. Чего ради? Если уши глухи. И даже так, видишь. Они испугались Шамана.

Они ненавидят Святого. Разве Курия когда-нибудь понимала своих Святых? Никогда. Они замучивают их до смерти и унижают их. Они никогда не знают их. Блаженные историки исполняют веление своего хрупкого скептицизма; все так легко: это вода, говорят они; как будто это вода! В такой-то день, такого-то числа, до мельчайших подробностей. До подробностей, а не то, не дай Бог, кто-то испугается. Нет такого дня, нет такого числа, а ведь уже сколько раз мир обернулся вокруг своей оси! Всегда, в каждом «сегодня» есть день и есть ночь. Сегодня – это сегодня. Завтра – это никогда, и вчера – это тоже никогда. А сегодня – это навсегда…

- Сегодня – это навсегда… я припоминаю нечто подобное. Соси, впитывай, склонись, входи, это Блаженство!

Что ты сказал?

- Исступление – это Блаженство. Кровь Кецалькоатля. Его исступление. Как же не вырасти крыльям у змеи, если они вырастают у волков и у собак? Если крылья вырастают у камней и у лесов? Если у Мира-Океана крылья вырастают везде, на всех горизонтах дней и звезд? <Мы на небе!> - сказала мне она. Сказала то, о чем я, будучи Шаманом, уже знал, мне был открыт доступ к этой огромной, бескрайней дыре. Почему не вырастают крылья у всего? Если кто-то не видит крыльев, значит, у него нет глаз – ему надо лечить глаза.

Или вырвать их из орбит.

- Вырвать их из их сонных ям, и отнести их к морю, и крикнуть им: Смотрите же, это лазурь! Это я и делаю. Я делаю это как Шаман. И я буду продолжать делать это.

Святые не делают такого.

- Еще как делают – и это, и многое другое. Блаженства у меня в избытке, и его хватит надолго. Ты думаешь, я могу умереть после Видения? Эти глупцы. Они сбросили меня в какое-то ущелье, и с тех пор, как они меня сбросили, на вершинах моей Мексики явились кресты, и ее образ, такой прекрасный и такой отстраненный, такой далекий и близкий, начертанный ее собственной рукой, является в самых неожиданных уголках моей земли.

Где твои останки? У нас нет никакого знака от тебя – ни косточки, ни горстки обугленных щепок, ни следа хоть какого-нибудь знака.

- Просто невероятно, что целая страна и поколения ее жителей принимают за чистую монету историю о добром индейце.

Святые не бывают вялыми и пассивными. Любой ангел ужасен.

- От того вялого и пассивного индейца не осталось ничего, потому что никогда ничего не существовало.

Шаман-невежда? Это столь же нелепо, сколь и глупо. Он был шаманом еще до того, как стал Святым. Он не смог бы удерживать Видение, как не смог бы трус или невежда. Трус приходит в ужас, и у него схватывает сердце, невежда поворачивается спиной и напивается на первом же углу… Великие события истории Человека происходили и становились известны, когда их испытывали на своей Живой Плоти те, кто обладал подходящим для этого характером, великолепным, уникальным, собственным, а не перенятым у кого-то, потому что его просто невозможно перенять, ему невозможно подражать. Величие характера измеряется лишь впоследствии, в соответствии с природой пережитого события. Хуан Диего не может быть человеком незначительным и заурядным - что вполне устроило бы Курию, - он не может быть ни хорошим сыном, ни хорошим отцом, ни лучшим из друзей, не может развлекаться на дружеских вечеринках тот, кто был избран на роль Восприемника явленного Видения, тот, кто возымел само Видение. У него были свои причины и мотивы, чтобы явиться вдруг, заранее зная, что не будет выслушан - и он не произносит ни слова, - заранее зная, что не будет признан. Он поворачивается спиной и исчезает; а кроме того, он уже знает: ему устроят ловушку, и он без сопротивления предастся в их руки.

- Я сдержался. Да. Шаман, которого я несу в себе, ответил бы на насилие насилием – до Видения, но Блаженство…

Святого.

- Человека, обретшего Благодать в’идения воочию Вселенской Матери, Марии, Божественной Матери самого Христа и Создательницы Жизни Вселенной.

Тонанцин; Тонанцин, помазанной Кецалькоатлю…

- Воскресшей. Другой Тонанцин, не той же самой. Другому Кецалькоатлю, не тому же самому.

Должно быть, трудно все время перемещаться, являться то тут, то там, везде, в любом месте, в любой вещи и предмете…

Зачем беспокоиться об этом мне – Шаману, если у меня нет ни дома, ни хижины, ни колыбели, ни народа, ни рода… Я – все колыбели, их рыдания и напевы – все хижины, их двери, пол, крыша, все, что их окружает – все народы, их традиции и мифы; все рода – их пути и судьбы. Зачем же мне задумываться об этом? Я вошел – вдруг оказался внутри – в это восхитительное естественное состояние судорожного ума, или назови его как тебе будет угодно, в состояние изменения основной материи, которое наполняет все тело светом и потрясает его…

Внезапно Хуан Диего поднимается с камня, на котором сидел все это время – вдали воет волк, - и говорит:

- Я должен уйти.

Мы назначим тебе другую встречу в этом самом месте. Если только ты захочешь снова прийти на это же место.

- Хорошо.

Он встал и так же бесшумно, как появился, быстро пошел в сторону зарослей. Птицы зачирикали. Мы остались на месте, одни, в молчании, в ожидании, узнавая этот образ. Дон Хуан раскинул руки, сделал мне прощальный знак и удалился.

Город Мехико внизу до краев заполняет чашу окружающих его гор. Истлан окутывается туманом. Прошли века. Века неизвестности и той чудесной тишины, что приняла меня в свое лоно. Без век я не смог задремать. Они у тебя отрезаны, они у меня как занавески – они пропускают свет, потому что очень тонки. Вскоре мне чудится, что скоро мы отдалимся. Я не могу ни угадать, ни объяснить себе, как мы отдаляемся. Так далеко.

Дата добавления: 2015-10-24