11 страница. – Встань, – строго оглянулась на нее бабушка.

– Встань, – строго оглянулась на нее бабушка.

Люда встала, но за гробом не пошла. Через несколько минут она услышала, как во дворе заголосила бабушка.

Вот оно – кладбище. Бабушка произносила это слово с ударением на втором слоге – кладби´ще. Дошла. Перед самой смертью Варвара Яковлевна стала такой, какой, наверное, была бы, не родись у нее слепая дочь, не придись ей за все в жизни биться. Запах бабушкиной смерти был другой.

Съесть бы сейчас блин, подумала Люда, жирный поминальный блин. Пустой желудок ныл.

В последние дни жизни бабушка сильно изменилась, ей было страшно умирать. Мать умерла тихо, а бабушка ныла, оплакивала саму себя.

– Хоть сама по себе поплачу, – говорила она.

Бабушка боялась остаться неоплаканной.

– Как помру, ты вой, Людка, голоси, – учила бабушка, шелестя губами. Как только она их размыкала, изо рта пахло. Внутри бабушки разворачивалась нешуточная борьба жизни и смерти. Жизнь несла потери, значительные, и они гнили внутри, отравляя дыхание. Жизнь убиралась с поля боя, оставляя все больше места для смерти.

Потом наступил конец, который отметили горками блинов. Бабушка лежала на столе, пальто висело на гвозде в прихожей – там, где раньше висел бабушкин ридикюль. Гвоздь оказался на удивление прочным.

Когда бабушку выносили, Люда выла. Она бы не стала, но выполняла последнюю волю покойной. А бабушка считала, что душа умершего, невесомая, садится на голос плакальщиков и поднимается на нем высоко вверх. И чем выше вой, тем выше окажется душа. На самом верху – рай. На низ бабушка не рассчитывала. Она своего привыкла добиваться.

– А там постучу я в ворота или в дверь, какую ни на есть, – говорила она при жизни, – и откроет мне старец, убеленный весь. Если скажет: «Нельзя, проход закрыт», я вот так ладошку к уху приложу и отвечу ему: «Послушай. Ты слышишь, как воют по мне там, на земле, мои безвременно оставленные? То-то. Значит, любят меня, значит, жизнь моя была рая достойная». И тогда старец убеленный распахнет передо мной дверь широко, и я въеду в рай на твоем вое. А ты, Людка, вой по мне, не забывай.

У кладбищ, как и у домов, судьба похожая. К лету трава у могил, если ее не срезать, вырастает высоко, будто снизу питается разложившимися соками жизни. И холодней на кладбищах всегда. Зимой ноги так и стынут. Отчего? Даже из жаркого лета войдешь на кладбище, а земля все равно ноги подмораживает. Отчего, спрашивается.

Правда, тихо, покойно здесь. И это верно, что не спокойно, а покойно. Деревья растут высокие, хорошо удобренные. Листва их густая шелестит, и чувствуешь, шелест в себе самом. Солнце золотит мох надгробных камней, лучи по наклонной пробивают ограду, превращая ее в решетку из железных брусьев по вертикали и невесомых полосок по горизонту. Птицы ходят зябкими лапами по земле вдосталь – им всегда хватит крошек. Только холодно. Но отчего?

Не греют покойники землю, а живые захаживают не часто. Оттого и холодно. Оттого и зябнешь. Только жизнь – теплая. Выйдешь за ограду, попадешь в город, в зону живых, и согреешься, хотя солнце одинаково светит и над живыми, и над мертвыми.

Теперь эти зоны по температуре сравнялись – где кладбище, а где город, не отличить, холодно одинаково.

Раскисшая от вчерашнего дождя земля чавкала под ногами. Деревья казались умершими, и не было надежды на то, что по весне они проснутся. Люда и сама брела, как во сне. Зачем она пришла сюда? Кого надеялась найти?

Могильные плиты мокли разбитые. Щепки гробов отсырели, лишь пристальный взгляд мог отличить их от комьев земли. Люда не заглядывала в воронки. Гарь стерла все запахи. Люда не смотрела под ноги, чтобы не знать, что чавкает под ботинками. Больно видеть мертвых, но еще больней видеть их дважды умершими.

В мелких впадинах собралась вода, она помутнела – серость дня достигла своего дна. В одной кружил искусственный цветок – гвоздика. Она медленно плыла по окружности, будто снизу кто-то подгонял ее зябким дыханием.

Присев на корточки, Люда сложила черепки треснувшей мраморной таблички: «Они защищали Отечество». Шпиль обелиска – на месте. Вот и ориентир. От него надо взять влево и пройти метров пятьдесят.

«Смысл? Смысл? – искала она отчаянно. – Вы их защитили, а они разворотили ваши могилы, рассыпали по земле ваши кости…»

Близость к земле успокаивала. Даже к такой. Не прорастут защищавшие отечество бурьяном, не нальют траву темной зеленью, и не заструится их кровь по стволам деревьев, не накроют рыхлые кроны землю тенью, и слезы приходящих оплакать чужой подвиг не засолят память о тех, кто был вырван из влажного покоя земли. Придет забвение.

Воздух здесь чище. В городе гарь и пыль смешивались с трупными испарениями. Город был полон трупов – свежих, не успевших истлеть. Кладбищенские кости не пахли. Теперь трупов на кладбище меньше, чем в городе.

И вот стоя на кладбище Люда вдруг поняла, что мозг ее и душа с некоторых пор отделены друг от друга. Мозг все замечает, фиксирует, а душа спит. Не усни душа, так сердце давно бы остановилось. Люда представила себя со стороны – вот стоит она, неприбранная, спиной к обелиску, фартук на ней, в кармане подсолнухи. Ну и что? Господи… Ну и что? Это – не страшно. Страшно представлять. А находиться в этой точке земли, в этом моменте времени – не страшно.

Время опустошило ей душу, выскребло всю радость и счастье, что были когда-то, а опустошив, смилостивилось – усыпило душу. Люда пошла дальше, но ничего не нашла.

Черно-белые фотографии шуршали на ветру, бросались к ее ногам черно-белыми птицами. Люда всматривалась, надеясь встретить в бумажном вихре родные глаза. Не встретила. Люди, изображенные на фотографиях… Люди, изображенные на фотографиях, слетевших с могильных плит, при жизни были разными – каждый ел из своей тарелки горестей и радостей, но на надгробных фотографиях они все стали одинаковыми – одухотворенными, положительными и безвременно ушедшими.

– А почему? – спросила Люда у птиц.

– У каждого в альбоме хранится хоть одно фото, которое сгодится на надгробие, – услышала она в их шорохе.

А какое фото поместят на ее надгробье, умри она сейчас? Мысленно перебрала фотографии из альбома, оставшегося в брошенной квартире. На них была другая Люда, не имевшая ничего общего с этой. И если взять на надгробие фото из того альбома, то вся ее жизнь и даже смерть превратятся во вранье. Люда переродилась. С прошлой она больше не имела ничего общего.

«Вранье – воронье», – выдал мозг, когда она услышала далекое карканье ворон.

«Эти-то не улетели», – вслед подумала она.

Мать и бабушка перемешались с другими. Люда стояла на железной ограде, прислушивалась к себе, – ничего. Подняла с земли белую косточку, не чувствуя к ней жалости, не ощущая с ней родства. Достала из кармана передника подсолнухи, развернула. На глаза навернулись слезы – от пыли и ветра. Положила подсолнухи на землю. Они порхнули, желая улететь и присоединиться к фотографиям. Люда схватила их и придавила косточкой. Постояла недолго.

Охнула – хруст за спиной!

Человек появился с той стороны, откуда она сама только что пришла. Крошки надгробий хрустели у него под ногами.

Мужчина приближался. Она уже могла разглядеть его лицо, синюю куртку с плюшевым воротником и шапку с ушами, связанными на макушке.

– Не подходи! – крикнула хрипло. – Не подходи!

Человек остановился. Лицо беззлобное, с мелкими чертами, слишком мелкими. Люда привыкла считывать характер с лиц. Бабушка говорила: Бог просто так лица не раздает.

– Здравствуйте, – поздоровался мужчина.

Голос неопределенный – ни мужской, не женский.

– Ну, здравствуй… – хрипотца осталась в голосе после крика.

Человек огляделся. Потянул холодный воздух красным кончиком носа. Лет тридцать пять, не больше – если на глаз.

– Зачем пожаловал? – грубо спросила Люда.

Мужчина сделал шаг в ее сторону.

– Кому сказала, не подходи!

– Я не пожаловал, а целенаправленно сюда пришел, – извиняясь, проговорил мужчина.

– Спрашиваю, зачем!

– Как вы не понимаете! – воскликнул он, приподнявшись на носки и будто под тяжестью рюкзака, висевшего у него на спине, опускаясь снова на пятки. – Сегодня – двадцать третье февраля. Вы разве не знаете? День защитника Отечества. Мой дед, если хотите знать, погиб в сорок третьем. Тридцать первого августа сорок третьего года, если точней.

– Здесь, что ли, похоронен?

– Нет, что вы, – всплеснул рукой. – Где-то под Смоленском в безымянной могиле. Но, знаете ли, я живу в этом городе и каждый год двадцать третьего февраля прихожу сюда, к этому обелиску…

– Как звать? – продолжила Люда.

– Иса.

– Людмила, – сухо представилась она.

– Но я только на минутку забежал, – сказал мужчина, – у меня в городе дела. Я и не ожидал, что кладбище хоть немного уцелеет. Когда сюда шел, мысленно готовился увидеть… – мужчина запнулся, подбирая нужные слова, – …разрушенные могилы. И знаете что?

– Ну?

– Все оказалось не так ужасно, как я представлял. Если бы вы знали, чего я себе навоображал по дороге, – кудахтал он. – И поверите? Я чувствовал, что встречу здесь кого-то. Значит, не я один помню об этом дне…

– Я уже ухожу… – проговорила Люда и сделала несколько шагов в сторону.

– Стойте! – взвизгнул он. – Туда не ходите! В той стороне за кладбищем начинается заминированная территория. Туда нельзя. Взорветесь!

Люда остановилась.

– В городе идет война, – понизил голос Иса. – Мирным жителям нужно проявлять осторожность и уповать на волю Аллаха.

– А то я не знала, что война… – Люда поджала губы. – Так вы говорите, в городе много людей?

– Еще как! – воскликнул Иса. – Кто-то уехал, но многие остались. Прячутся по подвалам. А те, у кого не хватило сил спуститься вниз, живут в своих квартирах и каждую минуту молятся о том, чтобы в нее не попал снаряд. В городе много трупов, много ворон и собак – эти собрались из соседних районов. Теперь у них навалом еды. А людям есть нечего.

– Боже мой… – прошептала Люда.

– Где вы живете? – спросил Иса, делая шаг в ее сторону.

Когда он подошел ближе, стали видные рыжие волосы, выбивающиеся из-под шапки.

– В подвале дома слепых на площади Минутка. Слышали о таком?

– Нет, – помотал головой Иса.

На ее пути сюда вставали только пустые дома. Люда не услышала ни шороха. Ни одна птица не пролетела над ней. Она решила, что здесь одна, и боялась только пустоты и одиночества. Но выходило, что город таил в себе многое.

– Мне нужно срочно в центр, – повторил мужчина и, стоя на месте, как-то весь засуетился, словно у него под пальто перекатывается еж. – Если хотите, пойдемте со мной, а потом я вас провожу до Минутки. Раньше не могу – дело срочное.

– Идем… – мрачно проговорила Люда.

Ей хотелось оказаться в подвале сию минуту, но теперь, узнав о том, что город жив, она боялась в одиночку отправляться в обратный путь. Взглядом Люда примерялась к этому худому невысокому человеку – тот ли, кем кажется?

Они прошли мимо обелиска. Люда не отставала от мужчины. Что он несет в своем рюкзаке?

Обелиск остался позади. Через несколько минут и кладбище было уже за спиной. Люда оглянулась. Над ним собирался туман – тонкое серое покрывало, наброшенное сверху траурным платком. Вдали закаркали вороны.

– Нам туда, – махнул Иса в сторону пятиэтажек.

Над домами вился тонкий дымок.

– Я не слышала шума обстрела, – сказала Люда, показывая на вьюнок копченого дыма.

– Обстрел был вчера. Наверное, мебель догорает…

Чем ближе они подходили к пятиэтажкам, тем тяжелее было идти – казалось, за ними наблюдают из каждого оконного проема. Иса взял левее.

– Через дворы ходить нельзя, – понизив голос, сказал он, – они обстреливаются снайперами.

Видимо, он хорошо знал этот новый город. Шаги Исы стали мельче и осторожнее. Он как будто хотел дать понять наблюдателю, глядящему на него сквозь оптический прицел: «Я не бегу от тебя, но спешу по важному делу, не тронь меня, я не опасен». Люда тоже сбавила темп. Ей казалось, она идет по тонкому льду, который может треснуть от сильного нажима ногой. На каждом шагу Люда обкладывала себя шутами – не надо было выходить из подвала. Она чувствовала напряжение мужчины, идущего рядом. Рюкзак горбом торчал над его плечами. Она и сама была напряжена – шла мелко, подобрав зад. Тело не слушалось. Хотелось схватить его, как манекен, и бежать.

Прошли первый дом и второй, немного ускоряя шаг в проходах между ними. Люда не заглядывала во дворы, смотрела прямо под ноги, аккуратно ступая по битому кирпичу и обходя кучи мусора. Электрические столбы, сбросившие обесточенные провода, на фоне серого неба казались естественным продолжением разрухи, а растущие рядом деревья – признаком жизни, которая так или иначе скоро покинет город.

– Когда я вижу эти деревья, – негромко начал Иса, поворачиваясь к Люде, – каждый раз в голову приходит такая мысль: даже если они протянут до весны, то все равно не зацветут.

Прищурившись, он посмотрел ей в лицо. Люда не захотела встречаться с ним взглядом. Она успела ухватить его крысиное выражение, когда он сузил глаза. Промолчала.

Еще три пятиэтажки. У последней отбит бок. Дальше – за ними – город был скрыт дымовой завесой, через которую им еще предстояло пройти. Засмотревшись вперед, Люда споткнулась о большую ветку, похожую на рогатку. Иса поднял ее с земли.

– Удобная от собак отбиваться, – сказал он, – они бродят тут целыми стаями. Честное слово, как они обнаглели за последние месяцы! – выразительно прошептал он. – Наелись человечины, теперь на живых нападают. Два дня назад еле от них отбился. Ты не поверишь! – Он подпрыгнул на носках, и что-то бухнуло в его рюкзаке. Какой-то дерганый, решила про себя Люда.

– Тут поблизости хладокомбинат разбомбили, туши коров и баранов по всей улице валялись. Бери – не хочу. Люди их таскали, пока не сгнили. А собаки даже не тронули, они только трупы едят. Я их людоедами называю.

Люда зажмурилась, прогоняя видение: Чернуха склонилась над чьим-то трупом.

– Тсс, – Иса приложил палец к губам.

И звук этот, и жест показались Люде тоже дергаными. Никто не появлялся. Ничего не было слышно.

– Зажми нос, – скомандовал Иса.

Но Люда успела сделала вдох. Через нос в горло ворвался сладковатый запах.

– Кха, – кашлянула Люда, чтобы легкие не успели его затянуть.

– Тише, – прошептал Иса.

Ее взгляд метнулся в сторону полуразрушенной пятиэтажки. У стены, к которой были прислонены две спинки железной кровати, вытянув посиневшие руки без кистей, лежала женщина, одетая в кофту леопардовой расцветки. Ветер парусом надувал ее длинную юбку, показывая, что под ней нет ног. Люда остановилась, зажимая пальцами кончик носа. Она смотрела на женщину, лежащую ничком, и ей казалось, что та сейчас поднимет на нее голый череп, посмотрит загнивающими глазницами и протянет в мольбе руки.

Люда приблизилась к ней. Между ними вырастала осязаемая сладковатая стена. Кофта женщины задралась вверх, видны были немолодые бока и широкая полоска бюстгальтера на спине. Преодолевая вонь, Люда наклонилась, потянула за конец кофты, оказавшийся влажным.

– Не тронь, – взвизгнул Иса, подпрыгнув.

Люда отбежала от трупа, сунула руку в грязную лужу, схватила со дна глинистый ил, смяла его, пропуская через пальцы.

– Хорошенько помой руки – от инфекции, – снова закудахтал он. – Она давно тут лежит, ее собаки объели.

– А ты откуда знаешь? – Люда посмотрела на него в упор.

Иса ответил ей взглядом невыразительных глаз. На его желтоватых щеках, почти безбородых, появились два лихорадочных пятна.

– Я здесь почти каждый день хожу, – он запнулся. – Разве я не говорил?

– Нет, не говорил, – мрачно отозвалась Люда, не представляя, зачем ему понадобилось каждый день заходить на эту адскую территорию.

Она снова бросила взгляд в сторону трупа и заметила, что из кучи битого кирпича и досок торчит нога в валенке.

– Пойдем-пойдем, через несколько часов начнет темнеть, а мне еще провожать тебя до Минутки, – засуетился Иса.

– Сама как-нибудь дойду, – огрызнулась она, но в обратную сторону не повернула.

– Одну я тебя не отпущу, – сказал он, заикаясь.

– Стану я спрашивать, – буркнула Люда.

Она старалась не отставать от Исы.

Они беспрепятственно миновали пятиэтажки и теперь входили в то облака гари, которое видели издалека. По мере их приближения оно рассеивалось. Показались голубые будки, в которых раньше продавали газеты. Они маячили яркими пятнами – голубые кляксы, нечаянно посаженные художником на картину пасмурного дня.

Вдалеке Люда увидела полукруглое здание с разрушенными стенами – словно огромный зверь неровно откусил от него верхушку. Люда не смогла вспомнить, видела ли это здание раньше. Часть города, в которой она находилась, оставалась для нее неузнанной.

– Тихо! – Иса дернулся.

Остановились. Вдали послышался шум. Они метнулись за ближайшую будку. Люда упала на колени, прижалась головой к металлической стенке. Воняло. Судя по реву мотора, приближалась большая машина.

– Молчи, – прошептал Иса.

Тихая земля, отвыкшая от автомобилей, тряслась. Сладость душила. Отрыжка подкатила к горлу. Люда сглотнула. Ее юбка задралась. Одно колено упиралось во что-то войлочно-мягкое, в другое – впивалась железяка.

Когда шум приблизился, стало понятно – едет тяжело груженная машина. Иса осторожно высунул голову и сразу дернулся назад.

– Труповозка…

– Что?

– Машина, вроде самосвала, собирает по городу трупы. Подождем, пока проедет. Лучше не высовываться, могут пристрелить.

Машина прогромыхала мимо будки. Когда рев мотора замер вдали, Иса поднялся, поправил лямки рюкзака на плечах.

Люда приподняла колено. На нем белым трафаретом отпечаталась пятиконечная звезда. Посмотрела вниз и завопила – в землю была вдавлена пряжка солдатского ремня. Люда откинулась назад, не успев вскочить на ноги, и опрокинулась на спину.

– Не кричи. – Иса подал ей руку.

– Батюшки, да что ж это делается… – причитала она, поднимаясь и поправляя юбку.

– Тут трупов много, на каждом шагу они попадаются. Весь город в трупах. Вышел человек за водой, его снайпер подстрелил или под обстрел попал. В этой части города всегда к вечеру начинается перестрелка. Нам надо спешить. Еще один квартал пройдем, и все.

– Может, не пойдем? – обреченно спросила Люда.

– Не могу, – ответил Иса, – у меня очень важное дело.

Люда наклонилась над солдатской шинелью, покрытой мелкими комками засохшей грязи. Из земли выглядывали серые кончики пальцев и золотая пряжка ремня. Вонь выворачивала нутро. Но это был чей-то сын. Двадцать лет назад – чей-то букетик ромашек, восемнадцать – чей-то сверток, перевязанный голубым бантом. Где-то его ждали. А он лежал тут и вонял. Просто солдат. Просто безымянный. Просто безлицый. Труп. Впервые в жизни Люда поблагодарила Бога за то, что тот не дал ей детей.

– Бэтээром по нему проехали, – сказал Иса.

– Зачем?

– Не заметили, наверное, – жизнерадостно отозвался тот, словно говорил о раздавленном яблоке. – Пошли-пошли, – позвал он и зашагал вперед.

Обернувшись, Люда перекрестила труп.

Колено чесалось.

Приподняла юбку – звезда сходила. Подтянула носок. Двадцать третье февраля – постепенно эта дата начинала приобретать значение.

Они дошли до обкусанного здания, обошли его сзади. Из одноэтажного кирпичного строения напротив курился дымок. Над входом висела уцелевшая вывеска «Продукты».

– Там уже ничего не осталось, все унесли, – махнул рукой Иса.

«Да кто ты такой есть?» – подумала Люда.

Нет, нормальный человек не пойдет в такое время на кладбище отмечать День защитника Отечества, думала про себя она. А этот, кажется, все знает. На все у него есть ответ. Ты ему – да, он тебе – два. А что у него в рюкзаке? А по какому такому важному делу он направляется? Куда ведет ее? Что ей делать – повернуть назад или продолжать идти за ним?

– Куда мы идем, Иса? – спросила осипшим голосом.

– Скоро придем, и ты сама все увидишь. Пошли…

Он развязал уши шапки, и они грустно болтались по бокам. Теперь он почти бежал, и ей приходилось спешить за ним.

Небольшой рост, худоба, мелкие черты, короткие быстрые шажки – оглядывала его Люда с головы до ног. До ног… Ее собственные – на два размера больше. Откуда он взялся? Она его раньше не видела, а в небольших городах с каждым встречаешься хоть раз.

– Говоришь, здесь родился… А где?

– А где все рождаются? – повернулся к ней Иса. – В первом городском роддоме.

Несколько десятков метров они прошли молча. Пейзаж не менялся – разрушенные или покинутые дома, груды мусора, вывороченные с корнем деревья.

– Почему ты не уехала из города? – спросил он.

– Мы думали, нас эвакуируют. Обещали прислать автобус. Мы ждали, но никто не приехал.

– Почему?

– Не знаю, – отмахнулась она от вопроса. – Может быть, поняли, что места для нас не найдется. Где бы нас правительство поселило? Нас, вон, тысячи по всему городу. Где взять столько домов и квартир?

– Во время Великой Отечественной людей эвакуировали эшелонами, – Иса остановился, но снова пошел. – Тогда для всех нашлось место – для сотен тысяч людей. Никто не остался без крова. Тогда все было по-другому. Мы живем в большой стране, но кто-то решил, что нам в ней нет места… Когда закончится война, на входе в город нужно поставить огромный черный обелиск, такой, чтобы со всех сторон был виден, чтобы до небес доставал. Памятник всем погибшим – и мирным жителям, и солдатам, всем-всем-всем… Чтобы все приходящие в город издалека видели его и каялись.

– В чем?

– В том, что спокойно жили в своих городах, пока мы умирали, – серьезно и звонко проговорил Иса, – в равнодушии. И пусть памятник этот стоит, черный, как вороны, которые нас ели. Черный, как наше горе. А люди пусть каются. Всю жизнь пусть каются, – он попружинил на носках, утрамбовывая свои слова.

Слова Исы звучали так же выспренно, как и зеленые слова на бетонном заборе, но Люда не могла с ними не согласится.

В воображении вырос огромный лакированный шпиль. Горе – не черное. Горе – зеленого цвета. Как та надпись на заборе.

– Война меняет восприятие цвета, – сказала она, и Иса удивленно посмотрел на нее.

Там, где сейчас лежат, догнивая, трупы, по весне взойдет пышная зеленая трава. Земля, оплодотворенная человеческим удобрением, покроется богатым зеленым ковром. Ей представились островки горькой полыни по всему городу, хотя полынь в городах не растет. Но город начал превращаться в пустырь. Островки сольются в один сплошной ковер, и он оденет землю в новый цвет траура – в зеленый. Зеленый – цвет конца жизни. Ужасного конца, который лучше, чем ужас без конца… И каждый входящий в этот город будет издалека видеть его – зеленый – цвет запустения, горя и смерти.

Во рту собралась горечь, словно глотнула сока полыни.

– Видишь, дым поднимается? – Иса махнул в сторону дымового столба, широким рукавом уходящего в небо. – Это уже второй день горит городская библиотека. Позавчера ее разбомбили. Нам нужно ее обойти, и все – мы на месте.

Начался мелкий дождь, больше похожий на изморось. Микроскопические капли повисли на ворсинках шапки Исы. Туман сгущался и сначала стелился под ногами, но с каждой минутой они все глубже входили в него. Ветер успокоился, казалось, и его подмял под себя туман. Когда они вошли в туман по пояс, Люде показалось, что влажный воздух местами густеет, собирается в силуэты, которые тянут к ней руки.

– До войны я работала в библиотеке для незрячих, – сказала Люда сквозь туман.

– До войны я любил читать книги, – отозвался Иса, и ей показалось, голос его прозвучал с влажным всхлипом.

– Что ж теперь разлюбил?

– По очень простой причине, – Иса снова остановился, чтобы, сощурившись, заглянуть ей в лицо. За его спиной угадывались очертания рюкзака, и в тумане он напоминал зловеще прищурившегося горбуна. – Я понял, что литература слаба.

– Слаба? – переспросила Люда, и ее голос тоже прозвучал влажно.

– Да, слаба, – повторил Иса, – она оказалась нимфой, а я, дурак, думал, литература – богиня. А она слабая смертная нимфа с тонкими белыми руками. Мне такая литература не нужна. До войны я прочел много книг, каждую неделю брал их из библиотеки, мы сейчас до нее дойдем, я жить без книг не мог. Теперь я понял другое – ни одна из книг не описывает войну.

– «Война и мир», Лев Толстой, – бросила Люда сквозь туман.

– Ну и что, что Лев Толстой? – поймал Иса. – Это только подтверждает то, о чем я говорю. «Война и мир» – это школьная программа, эту книгу читают все школьники. Если бы война была там описана по-настоящему, то никто бы больше не воевал. Ты думаешь, люди, которые нас бомбят, не читали «Войну и мир»? Читали.

– Ишь ты какой! Думаешь, найдется много людей, которые смогли бы описать войну лучше Толстого?

– А вот это – другой вопрос, – Иса покрутил рукой в воздухе. – Я думал и об этом, и я понял одну важную вещь: если бы в мире появилась хоть одна книга, по-настоящему описывающая войну, пусть она была бы написана на эскимосском языке, то войны больше не было бы. Люди бы поняли, что такое война, – политики, граждане, – и перестали бы отправлять на нее мужчин. Я живу в войне. И ты живешь в войне. Но если мы почитаем все книги, написанные о ней, то они не передадут даже сотой доли нашего ужасного опыта. Заметь, – Иса снова махнул рукой, – я не говорю, что Лев Толстой – не талантлив. Он даже очень талантлив. Но он тут ни при чем. Просто литература слаба. Она – нимфа с тонкими белыми руками. Она слабее войны. Я понял, что никогда не появится у нас книга, которая бы описала войну так, чтобы ее остановить. А если бы появилась, то войны бы больше не было – ни одной, нигде. Такую книгу не сможем написать ни я, ни ты – у нас будет в руках опыт, но не будет сильного инструмента. Поэтому я и разочаровался в литературе и больше никогда не буду читать…

Когда Иса закончил, туман уступил место гари. Они уже могли разглядеть в фасаде библиотеки большую пробоину. Из нее косо валил черный дым. Подойдя ближе, Люда заглянула в пробоину – темное брюхо огромной рыбы, натянутое на каркас книжных стеллажей от пола до потолка.

Горела бумага. Книги разных переплетов и толщины вывалились из пробоины. Листы, тронутые языками огня, шуршали вокруг. Туман сходил. Изморось осела и испарилась. Ветер поддувал листы, но пока не был достаточно силен, чтобы поднять их в воздух. Листы шуршали, и в этом шуршании можно было услышать голоса классиков и лириков, фантастов и реалистов.

Люда подняла с земли книгу в простом картонном переплете. Розенталь. «Русский язык в школе». Когда-то один на всю школьную библиотеку. Раскрыт на спряжении глаголов. Лежит на парте, изрезанной и исписанной еще до того, как Люда села за нее.

Стоя у разбитой библиотеки, в клубах отступающего тумана, с волосами, растрепанными по спине, посреди шуршания наших и зарубежных классиков, не сумевших написать книгу о настоящей войне, Люда прижимала к груди Розенталя. Из пробоины ей слышались стоны. И Бог знает, кто там стонал – библиотека со вспоротым животом, героиня романа, вырванная из переплета в момент любовного отчаяния, или сама литература – слишком слаборукая, чтобы собрать свои разлетающиеся бумажные одежды.

– Положи, – Иса выдернул Розенталя из ее рук.

– Почему?

– Это – чужое.

– Но здесь никого нет! Книги больше никому не нужны!

– Дело не в книгах, а в нас, – что-то снова бухнуло в его рюкзаке. – Наша жизнь на войне не кончается. Мы не должны делать того, за что потом нам будет стыдно. Еду бери – это необходимость, вещи – не надо.

– Да она сгниет тут, эта книга!

– Пусть лучше сгниет она, чем сгнием мы сами! Если мы перестанем вести себя как люди, то погибнем, сгнием!

Его глаза заблестели. На щеки снова выплыла лихорадка. Он либо болен, либо придурковат, подумала Люда.

Приподняв шапку, Иса отер пот, выступивший на лбу, аккуратно положил книгу на землю и направился в обход библиотеки

– Нам туда, – негромко, будто стыдясь своего запала, сказал он.

Из-за библиотеки выглянули высотки. Эти стояли целые, только сыпь автоматных очередей тронула их блочные стены. На балконной веревке болталась белая простыня. Люда вспомнила, как Марина вывешивала простыни из окна своей квартиры. Как они там в подвале? Что делают сейчас? Спорят или слушают черный ящик? Или Уайз рассказывает продолжение своей истории? Ей казалось, она вышла из подвала вечность назад, и за время ее отсутствия что-то там должно было перемениться – на длинный отрезок времени всегда приходится хотя бы одно событие. Вернулась ли Чернуха?

– Пришли, – сказал Иса и остановился.

Они стояли у высотки, потерявшей два подъезда. Рядом рассыпалась куча бетона, досок и арматуры. Иса вскарабкался на нее, подошел к обожженной стене, сел на корточки.

– Я пришел! – крикнул он.

Люда пошла за ним по насыпи, съезжая вниз. Точно придурковатый! Угораздило ее с ним связаться…

– Тише, – обернулся Иса. – Живые! – позвал он, сложив ладони у рта. – Эй!

Люда прислушалась. Неужели под землей кто-то есть?

В стене, почти в самом низу, вертикально чернела узкая щель. В такую могла проскочить кошка или собака.

– Эй! – снова крикнул Иса.

Он сидел сгорбившись, не снимая рюкзака, прильнув к щели. Та молчала.

Дата добавления: 2015-09-02