9 страница. Бабушка кивнула головой

Бабушка кивнула головой. Любовь к старью в ней пересилила.

– На помойку нужно отнести это ваше пальто! Вот что! – крикнула Люда.

Бабушка вернула очки на место и зыркнула на внучку через стекла, вдвое увеличившие ее глаза.

– Я те дам на помойку, – прошептала она. – Двадцать пять рублей – на помойку! Да я о таком пальто в свое время и мечтать не смела! В нем такие люди ходили, что ого-го! Сам Феликс Эдмундович в таком ходил! Вот дожила – теперь моя внучка ходить будет… Может, это оно и есть – пальто товарища Дзержинского. – Бабушка сжала сухие ладони и посмотрела на Люду мутными глазами.

– Да я… – Люда задохнулась.

Она представила себя, идущей по улице в этом кожаном гробу, и проплывающих мимо нее женщин в хлопающей тонкой коже. Представила взгляды, которые те бросали в пальто, будто комья земли в крышку гроба. И заплакала.

Тяжело переваливаясь, она подошла к шифоньеру, распахнула его, достала из него рыжий чемодан с фарфоровым чайником без крышки и сапогом, пара от которого была утеряна во время переезда из Рязани, опустила на пол, приподняла тяжелые, словно расстрельными гильзами набитые кожаные полы, и со всей силы пнула чемодан.

Сипло потянув носом, бабушка подлетела к Люде и оттолкнула ее от чемодана. Не выдержав веса пальто, Люда плюхнулась на пол.

– Я те покажу добро ногами пинать! Я те покажу – на помойку! Ой, Людка, дождешься ты… – Бабушка наклонилась к ней и погрозила пальцем.

– Варвара Яковлевна, не накапать ли вам валидола? – Муж бросил на Люду возмущенный взгляд.

Он взял бабушку под локоть и повел ее на кухню.

– Это же раритет! – бросил через плечо, и было непонятно, что он имел в виду – чемодан с чайником и сапогом, кожаное пальто или саму бабушку.

Люда поднялась с пола, сбросила с себя пальто.

– Ну и носите сами свой раритет! – крикнула она в кухню.

С этого дня и вела отчет эпопея о кожаном пальто. Муж приходил с работы, ужинал на скорую руку и бросался к пальто. Зажав в пальцах лезвие «Нева», он аккуратно спарывал кумачовую подкладку. Бабушка светила ему огромным фонарем, вынутым по такому случаю с балкона, и внимательно следила за движениями его пальцев.

– Осторожней, – говорила она в нос, и стекла съехавших очков покрывались испариной, – не рви подкладку, ей можно будет обтянуть табуретки на кухне.

На подкладку ушло несколько вечеров. Наконец, распаковав новую пачку лезвий, муж вынул одно, удовлетворенно хмыкнул и взялся за само пальто.

– Положь! – визгнула бабушка, когда тот нанес мелкий надрез на шов у полы.

– Варвара Яковлевна! Что ж вы так людей пугаете! У меня в руках лезвие, мог бы порезаться! – вздрогнул муж.

– Я те дам добро кромсать! Положь лезвие на место!

– Да будет вам известно, Варвара Яковлевна, что пальто нужно сузить! Оно Людмиле велико!

– Так и сузим, – согласилась бабушка.

– Но для этого его нужно сначала распороть и заново сшить! – Муж полоснул лезвием по воздуху.

– Ай-ай-ай, – бабушка приблизилась к зятю, вернула на место очки и посмотрела на него вдвое увеличенными глазами. – Ты на бабушку лезвиями-то не махайся. С бабушкой-то не спорь. Бабушка старше тебя, лучше твоего, поди, знает, как пальто товарища Дзержинского сузить для своей родной внучки.

– Ну, знаете ли, Варвара Яковлевна! – заявил муж, впрочем, отворачиваясь от бабушкиных увеличенных глаз.

– Вот завтра с утра сбегаю во двор, деда Семена позову, он и сузит. Он и сузит, а коли надо, расширит.

– Ну, знаете ли, Варвара Яковлевна… – уже без запала повторил муж, положил лезвие на стол и капитулировал на кухню.

Утром муж лежал, постанывал и поглядывал на пальто, расстеленное на столе. Он примолк, только когда бабушка, повязав голову бордовым платком, вышла во двор звать деда Семена.

Дед Семен был портным, носил очки с темно-зелеными круглыми стеклами. Снимал мерки, делал выкройки, строчил на ножной машинке. Все сшитые им вещи были точно по размеру, а строчка никогда не давала кривизны. Он чувствовал ткань. Ткань становилась живой в его руках. Твердо чертил по ней мелом, словно глаза ему и не были нужны. Часто дед Семен, отдыхая после работы вечером на скамейке, говорил, что первоклассными портными, а себя он считал первоклассным портным, могут быть лишь слепые.

– Глаза только мешают, – любил повторять он.

Дед Семен, по безоговорочному признанию бабушки, был мастером.

Пошивался у деда Семена весь квартал, очередь к нему растягивалась на несколько месяцев, но для жителей своего двора он шил вне очереди. Однажды Люда пошила у него платье – светло-зеленое, в крупный белый горох. Оно было узким в груди и клешеным в подоле. Гороховая, светло-зеленая, Люда гуляла по летнему городу, на голову сыпался тополиный пух, теплый ветер поддувал снизу, подол платья поднимался, показывая Людины стройные ноги. Она смотрела вниз на свои бежевые босоножки тридцать шестого размера, и сверху собственные ступни казались ей копытцами. Она била ими по асфальту, и прохожие оборачивались на нее. Она шла, заглядываясь во все низкие окна на свое отражение, поводила плечами, сдувала пух с рукавов. Тогда Люда и встретила мужа. Будь он неладен.

Сшитые дедом Семеном вещи приносили удачу. Все девушки города мечтали выйти замуж в платье, сшитом его слепыми руками. Лучшей свадебной приметы город не знал. А Люде сшитое дедом Семеном гороховое платье счастья не принесло – не муж ей достался, а шут гороховый. Лежит теперь на раскладном диване под бабушкиным шерстяным одеялом, стонет, глаз от пальто оторвать не может.

Дед Семен ввалился грузно. От сидячей работы он растолстел еще в молодости, набирал в год по килограмму. Он походил на колобка в круглых очках. Постоянно жаловался на метаболизм. А бабушка, отмахиваясь от незнакомого слова, говорила, что всему виной трудоголизм.

Дед Семен нетерпеливо потер руки.

– Тэк-тэк…

Муж робко кашлянул. Через шею деда Семена был перекинут сантиметр. Казалось, дед Семен – доктор, пришедший навестить больного. Сейчас он подойдет к нему, лежащему на диване, и начнет выстукивать его дыхание.

Перекатываясь на коротких толстых ногах, дед Семен подошел к столу. Всплеснул короткими пальцами и замер, будто готовый ударить по клавишам невидимого рояля. Какое-то время дед Семен так и простоял, словно статуя пианиста в экстазе. Муж замер вместе с ним, клетчатое одеяло опало, и весь он как будто окаменел и уменьшился в размерах.

Набравшись из космоса сил, дед Семен, плавно дернувшись, опустил кончики пальцев на кожаное пальто. Людин муж заметно вздрогнул под одеялом. Теперь уже дед Семен казался великим композитором с талантом космического масштаба, а муж – начинающим музыкантом, впервые выносящим свой труд на суд великого маэстро.

То ли в комнате начал меняться свет, то ли на деде Семене каким-то образом отразился цвет бабушкиного платка, но по мере того, как он все глубже погружал пальцы в трещины революционного прошлого, его лицо наливалось темнобордовым. Резким движением отдернув пальцы от пальто, словно то было потрескавшимся крокодилом, дед Семен, раздувая сизо-багровые ноздри, повернулся к бабушке.

– Значит, сузить? – мягко спросил он.

– То есть… су… зить… – запнулась бабушка, на всякий случай снимая платок.

Людин муж глубже вдавился в диван. А сейчас дед Семен был фокусником, взмахнувшим руками и одним мановением заставивший мужа утратить плоть и форму. Во всяком случае, с того места, где Люда стояла, казалось, что под одеялом ничего нет.

Совершив довольно плавное для своего веса круговое движение бедрами, дед Семен сорвал пальто со стола, бросил его на пол и принялся топтать:

– За октябрь… за Ленина… за Сталина… за все… за все… за все…

Бабушка сипела носом. Муж кусал бахрому одеяла. Пальто лежало на полу, словно ящик, из которого на свет божий выскакивали фантомы прошлого и будили в людях кровожадные инстинкты.

Вспотев, дед Семен, громко сопя, подошел к бабушке и незнакомым прежде фальцетом крикнул:

– Я, да будет вам, Варвара Яковлевна, известно – мастер! Мастер, да будет вам известно!

Дед Семен оттер ладонью со лба пот. Развернулся со свистом юлы и выскочил в коридор, но порывисто вернулся, подбежал к пальто и еще раз пнул его. Погрозил бабушке пальцем и тем же фальцетом крикнул:

– И не смейте!

Не докричав, чего бабушка не должна сметь, дед Семен окончательно удалился, так хлопнув дверью, что с полочки посыпались старые зонтики.

Едва дверь закрылась, муж, вновь обретя плоть и форму, выскочил из-под одеяла, подбежал к пальто, поднял его и прижал к себе.

– Не накапать ли вам валидола? – как ни в чем не бывало, поинтересовался он у бабушки.

Сверля диоптриями закрывшуюся дверь, бабушка, подобрав подбородок, обиженно проговорила:

– А и шут с тобой… Сами сузим.

Разделка пальто на составные части была недолгой, но кропотливой. На него ушло несколько лезвий. Расчлененные куски кожи лежали на столе, и, казалось, никаким чудом им вновь не воскреснуть в пальто. Совпадением то было или нет, но и союз советских социалистических республик вскоре начнет распадаться, части будут откраиваться от него так быстро, словно отрезанные острым лезвием «Нева». Потом и город, в котором жила Люда, захочет стать отдельной частью, выйти из состава изношенного, вышедшего из моды и уже ни на что не годного пальто. Правда, оставались еще люди, подобно Людиному мужу и бабушке, пытавшиеся вдохнуть в него вторую жизнь. Теперь из подвала груда кожаных лоскутов на столе казалась Люде надгробием на могиле союза, которое скоро понадобится и ее городу.

Бабушка достала с балкона швейную машинку, но иголка не брала толстую кожу, на первом стежке ее головка сломалась. Три дня муж ходил на рынок, отыскивая самую толстую и прочную иглу. Такая была найдена. Началась самая ответственная работа – сшивание частей пальто. Муж строчил, а бабушка, потея и слабо кряхтя, вытягивала из-под иглы сшитые куски кожи, навалившись на них сухим весом.

– Тяните, Варвара Яковлевна, тяните! – приговаривал муж.

Бабушка тянула непослушную мертвую кожу. Кожа сопротивлялась в бабушкиных руках, будто хотела не возрождаться в пальто, а так и остаться безжизненной грудой. Но бабушка и муж, подобно двум реаниматорам, не дали пальто умереть. Машинка строчила игольными ударами. Муж изо всех сил крутил ее ручку, подталкивая ладонью кожу под иглу. Прочная нитка в челноке рвалась, но муж упорно доставал ее и наматывал на катушку. «Врешь, врешь», – приговаривал он. А бабушка ему вторила: «Ишь ты… ишь ты…»

Люда наблюдала за ними, и ей казалось, болезненная страсть бабушки и мужа к старым вещам достигла своей критической точки, на которой они должны опомниться или свихнуться. Но не произошло ни того, ни другого. Пальто загнивающим трупом прошлого отравляло сам воздух вокруг себя, но у этих двоих был иммунитет к его миазмам. С ума сходила только Люда – случалось это регулярно, в семь часов вечера, когда муж возвращался с работы, и они с бабушкой начинали строчить. Муж входил с улицы весь сплюснутый, поджатый. Такой вид он принимал у подъезда, где в это время на скамейке дышал свежим воздухом дед Семен. После знакомства с пальто дед Семен больше не улыбался ее мужу, он провожал его тяжелым взглядом круглых зеленых линз, а однажды даже крикнул ему вслед: «И не смейте!» Правда, и в этот раз не договорив, чего именно.

Иногда Люде казалось, что она сама и есть пальто, которое они разрывают на части, а потом снова сшивают, подгоняя под себя. А самая толстая в мире иголка строчит по ее, Людиной коже. Кожа у нее была тонкой, и Люда не понимала, зачем бабушке с мужем понадобилась такая толстая игла.

Когда новая реинкарнация пальто товарища Дзержинского была готова, муж надел его, поправил перед зеркалом ремень, пристроил на груди воображаемую портупею и отправился на работу. Оно оказалась ему впору.

Пальто муж носил без малого шесть лет. Потом оно висело на гвоздике в прихожей, рядом с бабушкиным ридикюлем. Примерно в то же время страна, в которой они жили, начала разваливаться. Умер дед Семен, кажется, так и не сумевший оправиться от знакомства с пальто. Люда могла только гадать, что нащупали его чуткие пальцы в трещинах кожаного прошлого. С бабушкой дед Семен не помирился и однажды назвал ее «старой подстрекательницей». Сама бабушка ненамного пережила деда Семена, но, к счастью или к несчастью, ей не довелось увидеть, во что превратился их город, когда все это началось. В самом начале начала муж бережно сложил свои вещи аккуратными стопками и погрузил их в чемоданы. Сверху он обмотал чемоданы скотчем. Не забыл и кожаное пальто, ставшее для Люды символом прошлого. Иногда Люда закрывала глаза, и ей казалось, это она сама висит на гвоздике рядом с бабушкиным ридикюлем. В квартире муж оставил только жену и ботинки на прошитой подошве. И сейчас лежа в подвале на кровати, Люда разглядывала их припорошенные пылью носы и спрашивала себя: забыл или в чемоданах места не хватило?

Стихло. Сначала успокоилось небо. С земли в него еще уходила то смолкающая, то снова усиливающаяся трескотня. Но и она поредела и, наконец, окончательно смолкала. В воздухе от самого пола до потолка поднимались столбы пыли. Страшно было подумать, какая картина могла предстать глазам снаружи. Невозможно было вообразить, во что превратились останки соседних домов и улиц и что можно было увидеть в расщелинах земли, пробитой снарядами. И невозможно было поверить в то, что дом слепых снова выстоял. Он держался, словно заколдованный, хотя должен был развалиться от одних ударов сердец здесь собравшихся.

– А пятиэтажку, наверное, снесло, – сказала Марина. – Бухнуло с той стороны. Вряд ли она уцелела.

– Слава Богу, – вздохнула Люда.

Сбросив ботинки, она опустила голову на подушку. Провела пальцами по щеке – пыльная, словно напудренная. В памяти мелькнула пудреница «Шанель». Столько лет пролежала «Шанель» в шифоньере, а бабушка все ждала случая напудриться, но случай не приходил. Вместе с ней ждала и Люда. Оставаясь одна, она доставала коробочку, открывала ее, разглядывала свои крупные, еще не устоявшиеся подростковые черты в зеркальце, трогала мягкую пуховку, проводила пальцем по спрессованному нежно-розовому волшебству взрослой жизни.

– Ша-нель… – говорила Люда. – Ша-нель…

Рожденная слепой матерью, живущая в царстве старых вещей, она не знала, что такое «Шанель». Позже – когда уже работала в библиотеке и пудрилась вовсю – она прочла историю Шанель на языке слепых – мать за недолгую жизнь успела научить ее слепой грамоте.

– На кой шут слепым сдалась Шанель? – ворчала бабушка. – Кому пришло в голову перевести ее на язык Брайля?

И правда, зачем? Зачем слепым знать о человеке, создававшем визуальную красоту. Слепые верили в красоту, как в богиню, но богиня была двуликой и не всем показывала свое второе лицо.

Одно лицо открывалось только глазам, другое – кончикам пальцев и сердцу. Первое – все равно что наука, которой обучали в музеях и галереях. Оно смотрело с экрана и бумажных листов журналов. И человек учился рассекать его золотым сечением на пропорции, соответствия. Навсегда вооружившись золотым скальпелем, он легко препарировал виденное – на красивое и некрасивое. Заглушая сердце, не давая ему узнать то, что глазу не видно. Ту красоту, которая не утратит себя, пусть даже в подвале. Она сохранится, как помидоры в рассоле. Ничего с ней не сделается – не испортится она, не сгниет.

«А вот взять Шанель, – подумала Люда. – Взять ее и поместить в этот подвал. Все, конец ей – Шанели. Бабушка права – Шанель слепым не нужна».

Однажды, вконец осмелев, Люда достала из шифоньера заветную коробочку, раскрыла и провела пуховкой по розовому кружку. Пудра ссохлась от долгого хранения – на поверхности кружка осталась глянцеватая полоса. Эх, долго бабушка ждала оказии, закупоривая красоту в глухом шифоньере. Люда наковыряла пудру ногтем и размазала ее по щекам.

– Шанель… Шанель… – повторяла она, размазывая бетонную пыль по щекам.

– Эний переступил порог. Чтобы узнать, отличается ли этот дом от земного, он решил все в нем ощупать и прикоснулся к столам, стульям, дивану…

Уайз почувствовал продолжение своей истории. Не ее ли он нащупывал в плотном воздухе подвала? Люда прикрыла глаза и отдалась темноте, в которой брела, устало переставляя распухшие ноги, держась за тонкую ниточку фантастического повествования, чтобы не сбиться с дороги жизни.

Эний переступил порог. Чтобы узнать, отличается ли этот дом от земного, он решил все в нем ощупать и прикоснулся к столам, стульям, дивану в темно-розовой обивке. Черный и розовый – цвета новой планеты. В комнате работал телевизор, Эний узнал его по звуку, но экранное изображение он видел впервые. На экране девушки в широких розовых сарафанах пели звонкие песни. Эний поискал руками что-нибудь необычное – что подтверждало бы: да, ты на другой планете. Без этого в космический полет не верилось. В окно светило розовое солнце. А вдруг это – затянувшийся сон, и нет никакой планеты, Гермиона и Великого Раба. Эний ущипнул себя за ногу. Комната не исчезла.

В голове крутились слова: «Не верь глазам, зорко только сердце». Но кто их произносил? Они рождались в голове Эния, но звучали чужим голосом. Сердцем Эний чувствовал – он забрался далеко от Земли. Скучал ли он по ней? Что он помнил? В основном холод – крепший с каждым новым днем. Холод входил в кости, замораживая сердце в льдинку. Эний не смог бы точно вспомнить тот день, когда мир начал меняться. Изменения происходили постепенно. Постепенно начало холодать. Постепенно смолкли птицы. Нет, не так… Какое-то время они еще пели, но их голоса разбавлялись долгими паузами тишины. Однажды Эний проснулся от пения птицы – такого слабого, что оно могло пробраться только в чуткий сон слепого. Казалось, птица поет для него. Эний пожалел птицу, и от этой жалости в груди у него потеплело, льдинка как будто подтаяла. Он протянул к птице руки. Она слетела. Птичья грудь забилась о его ладонь.

Прошло время, и из окружающего мира ушли многие звуки, остались только человеческие голоса. Трасса, проходящая перед интернатом, больше не шумела машинами. Все как будто остановилось, и даже время. Эний остался один на один с темнотой, похожей на обезжиренное молоко.

– Великий Раб ждет вас, – повторил Гермион, говоря о Великом Рабе с большим почтением.

Гермион раздвинул тяжелые розовые занавески, закрывавшие проход в другое помещение.

– Идите же, – позвал он.

Эний и девять других пересекли комнату. Оказались в другой – такой же, как первая, а через нее вышли во внутренний дворик.

На низких скамейках сидели мужчины в черных костюмах и шляпах. Читали древние пыльные книги. Отрывая глаза от строчек, они подолгу смотрели перед собой. По желтым, осыпающимся в уголках листам было видно – книги очень старые.

Мужчины ни обратили внимания на их появление. Не оторвали глаз от коричневых знаков, начертанных на желтых листах.

– Что они делают? – прошептал Эний.

– Познают истину… – одними губами ответил Гермион, слова его поплыли по спокойному розовому воздуху и достигли слуха Эния.

– Когда они ее познают? – спросил Эний.

– В конце жизни.

– Зачем она им в конце?

– Истину невозможно познать в начале. – Шляпа легко качнулась на голове Гермиона, наплывая тенью на его лоб.

– Каждый, кто познает истину, должен умереть?

– Нет, истина приходит только в конце жизненного пути.

Эний еще раз с любопытством поглядел на мужчин, читающих книги. Их лица хранили спокойствие. Почему-то казалось, что он их уже видел. Большие выпуклые глаза смотрели неподвижно, подолгу закрепляясь взглядом в одной точке. Выдающиеся носы. Резкие линии ртов. Лица грубые, словно вырубленные из куска мрамора скульптором, только овладевающим своим искусством, может быть, на заре цивилизации этой планеты, и оставшиеся неизменными с тех пор. Они казались такими же древними, как и книги, раскрытые на их коленях.

– Почему они на нас не смотрят?

– Они нас не видят, – ответил Гермион.

– Почему? – удивился Эний. – Они тоже слепые?

– Они не здесь.

– А где?

– У сети желаний, пытаются прикоснуться к творцу. Чтобы наполниться им и постичь истину…

– Они хотят умереть?

Гермион тепло рассмеялся.

– Они и живут лишь для того, чтобы постичь истину и умереть, – сказал он. – За едой и сном они проводят лишь два часа из тридцати шести, в остальное время читают древние книги.

– А кто их написал – эти книги?

– Они были посланы творцом.

– Отчего же творец сразу не написал в книге истину?

– Ее он в них и написал.

– Но почему он не написал ее коротко и ясно, уместив на одной или двух страницах? Зачем он сделал так, чтобы им всю жизнь пришлось потратить на чтение книг?

Гермион расхохотался. Локоны по бокам его лица затряслись, а поля шляпы запрыгали, напоминая Энию большую черную птицу, может быть, ворону, которая прыгает на одной лапе.

– Поиск истины и есть смысл жизни. Если бы истина была дана человеку от рождения, ему было бы незачем жить, – просмеявшись, сказал Гермион.

– А Великий Раб знает истину? – спросил Эний.

– Он ближе всех подошел к ней.

Эний еще раз взглянул на мужчин. Они шевелили губами, водили пальцами по строчкам. Знаки были написаны коричневой краской, не выдолблены на листе иголкой, как в интернатовских книгах. Иногда их пальцы останавливались, будто спотыкались на каких-то знаках, и водили по ним, желая в гранях нащупать истинный смысл.

Эний оглядывался по сторонам. С тех самых пор, как мальчик прозрел, он думал, что истина открылась ему. Истина – это небо, сотканное из светящихся розовых точек, влажная земля с тучной травой, солнце, светящее в ожившие глаза, прозрачная вода из продовольственного столба. Если истина не в этом, то в чем? Задавать эти вопросы себе самому было неинтересно, Эний спросил Гермиона.

На этот раз Гермион не стал смеяться, а погрузился в Эния взглядом таким же неподвижным, как и у всех на этой планете. Пчела загудела, и Эний наконец вспомнил, что ему напоминало жужжание. В коридоре рядом с его комнатой стоял пузатый холодильник. По ночам он тарахтел – равномерно и скучно, будто действительно пчела, жужжащая об одном и том же. А потом вдруг вздрагивал металлическими внутренностями, обреченно охал и на какое-то время стихал. Но не умирал окончательно – посреди ночи разражался новым тарахтением, мешая спать.

– Гудит ли в тебе пчела? – спросил Гермион.

Эний согласился – да, в нем постоянно гудит пчела.

– Она обретет покой, когда придет истина. Пчела замолчит. Ты прав – все, что вокруг нас, прекрасно. Наша планета прекрасна. Но этого мало. Чего-то не хватает. И вот когда ты этим чем-то наполнишься, грудь твоя перестанет жужжать.

Эний прекратил задавать вопросы – все равно ему не понять этой истины, которая всем здесь так нужна. Зачем тратить жизнь на чтение книг, вместо того чтобы ходить по траве, смотреть в небо, пить и есть из столба? Разговаривать, как сейчас с Гермионом? А нет, так смотреть телевизор. Без истины хорошо, к жужжанию пчелы можно приспособиться. Истина несет в себе конец, ее надо гнать прочь. Захотеть ее найти, все равно что захотеть умереть.

Читающие мужчины напоминали ему мотыльков, которые летними ночами залетали в освещенную комнату – на свет электрической лампы. Они летели, шурша крыльями. Эний прислушивался к их предсмертному полету. Они ударялись о раскаленную лампу, обжигали брюшки и падали на пол. Их тупое падение было ему тоже слышно. Он подходил, осторожно брал пальцами уже начинавшие увядать крылья, чувствовал на них мелкие крупицы пыльцы и спрашивал себя: ну что такого прекрасного в этом свете, что мотыльки предпочитают ради него умереть? Эний никогда не видел света, но ни за что бы не согласился умереть за него, как теперь был не согласен умереть за незнакомую ему истину.

– Когда истина откроется тебе, ты будешь готов за нее умереть, – тихо сказал Гермион, снова подслушав его мысли.

Энию хотелось протянуть к читающим пальцы, как он тянул их к увядающим мотылькам. Он был готов почувствовать на пальцах пыльцу, которой время припудрило черные костюмы. Время – долгое, истраченное на чтение знаков, подаренных творцом.

– Великий Раб ждет нас. – Гермион указал на боковую дверь в стене дома.

Утро пахнуло свежестью. Люда открыла глаза. Пылинки кружили в луче света, словно и он был соткан из миллиардов светящихся точек. Сделала глубокий вдох – без сомнения посвежело. Скоро весна. Зацветут фруктовые деревья, полетят первоцветы и… Аллея у дома разбита. Но будет больше дождей, небо напоит их досыта.

– Чернуха! – позвала шепотом, чтобы не разбудить тех, кто еще спал.

Собака не ответила радостным сопением, как бывало по утрам.

– Чернуха… – позвала громче.

Сейчас покрывало поднимется. Зевая и потягиваясь, из-под кровати вылезет Чернуха. Вильнет задом, радуясь куску лепешки, который Люда припасла для нее вчера.

Люда заглянула вниз. Под кроватью спали одни щенки.

Надела ботинки, зашнуровав наглухо. Вышла в другой отсек.

– Вот я тебе задам! – сказала громко.

Тряпье лежало безжизненное, похожее на нищего в рубище, умершего ночью от переохлаждения. Люда потрогала его, не доверяя глазам. Пусто.

Посидела, прислушиваясь к тяжести, растекающейся по венам. Вот так всегда – чуток поволнуется, и уже не оторвать ботинки от пола.

Ночью, когда Уайз рассказывал свою историю, Люда заглядывала под кровать – Чернуха спала. Где она сейчас? Неужели выбежала во двор? Или пришел снайпер и увел ее? Зачем? В накрытых катастрофой городах люди едят собак и кошек. Внутренний голос сказал ей, что Чернухи больше нет, но Люда быстро его заткнула. Потерла разболевшиеся коленки. Это спайки маточных труб – болят на стрессы и на погоду. Врачи предупреждали, что в ногах будет тянуть.

Вышла в третий отсек.

Собака не отзывалась.

Ботинки терли.

Подошла к двери и пнула кирпич, освобождая ее. Боль куснула пальцы. Люда рванула дверь. Свет бил из подъездной двери. День будет солнечным, утро не обмануло – весна идет.

– Чернуха! – крикнула в подъезд.

Вышла. Огляделась. Пол усыпан штукатуркой, поблескивает битое стекло. Ничего не изменилось. Никаких следов чужого присутствия. В углу – пластиковая бутылка. Кто ее принес? Пахрудин обронил или ветром задуло?

Высунув голову и держась за ручку двери, Люда стояла, прислушиваясь к звукам снаружи. Улица молчала, мертвая.

Выйти из подъезда не хватало духу. Принюхиваясь к воздуху, идущему с южного направления, Люда успокаивалась. На мгновение она убедила себя в том, что месяцы жизни в подвале – сон.

Она еще раз обвела глазами подъезд.

– Чернуха!!!

Испугалась собственного крика, захлопнула дверь, пнула под нее кирпич и, вобрав голову в плечи, побежала назад. Прикусила указательный палец, скрючилась.

– Что случилось? – Марина повернула к ней заточенные голодом скулы.

– Чернуха пропала! Кто-нибудь видел Чернуху?!

– Только вчера… – отозвался Пахрудин, не став цепляться к словам – «видел», «не видел».

– Ты под кроватью смотрела? – спросил Нуник.

– Люда не плачь. Она скоро вернется… – успокоила ее Валентина.

– Может быть, она пошла гулять? – мягко предположил Уайз.

– Она никогда не ходила! – прикрикнула Люда.

Глупые слепые предположения! Люда знает – собака не вернется. Она жалела, что не унаследовала от матери слепоты – сидела бы безглазая в закупоренном подземелье, строила бы слепые предположения, жила б надеждой, рисовала б в воображении картины, никак не совпадающие с реальностью. Люда снова прикусила палец.

Все равно бежать некуда. Автобус их забыл. Зло не оставило укромных мест, в которых можно переждать. Да чего там – конец уже виден!

Чернуху убили. Воображение разбушевалось, металось по разгоряченному мозгу, тот, как и подвал, был поделен на отсеки – прошлое, будущее, настоящее. Забежав в отсек прошлого, воображение утянуло за собой всю Люду вместе с ее ботинками и стонами. Она пошла по абрикосовой аллее, окруженная задорными голосами мальчишек. Гороховое платье пошито давно – уже мало в груди.

– Бей!

– Кидай!

Мальчишки играют в футбол. Люда улыбается. Все-таки лето. Но что-то нарушает благостную картину. Люда останавливается. Осматривается по сторонам – ни одного черного мазка. Что же тогда? Звук. Люду тревожит звук, разбавляющий детские голоса. Она идет на него. Прищуривается – рассмотреть пищащий мяч под мальчишескими ногами. Расправляет плечи. Гороховые швы не выдерживают, рвутся.

– Выродки!

Мальчишки врассыпную.

– Тетенька, бросьте его! – из-за куста. – Он лишайный!

– Ноги повыдираю! – Платье окончательно рвется на спине.

Люда вынула палец изо рта. На коже – онемелые следы от зубов.

Марина присела рядом, не скрипнув сеткой. Если обвести ее лицо фосфоресцирующей краской, в темноте оно засветится голым черепом.

– Подождем, – говорит она.

До обеда Люда ждала.

В обед грянул гром, но дождя не было. У Люды высохли глаза. Время пошло ко второй половине дня. Чернуха не возвращалась. Щенки спали. Стоило отяжелевшим от слез векам сомкнуться, приходили видения наяву – закоченевшее тело Чернухи. Люду бросало то в прошлое, то в настоящее. Голова горела так, словно черепную коробку вскрыли и приложили к мозгу горчичник.

Перед глазами кружили вопросительные знаки – зачем? почему? когда? Среди них появился снайпер, вопросительные знаки, цепляясь головками друг за друга, сплели вокруг него непроницаемую кольчугу. И сквозь нее не мог проникнуть здравый смысл, не мог просочиться ответ ни на один вопрос.

Дата добавления: 2015-09-02