Общие замечания. Эта песнь сохранилась только в Codex Regius (2365)

Эта песнь сохранилась только в Codex Regius (2365). Немногие выдержки из нее имеются в Снорровой Эдде. В позднейших списках (на бумаге) встречаются заглавия: Aegisdrekka («Пир у Эгира») и Lokaglepsa (что приблизительно можно перевести «Язвительные речи Локи»). В пергаментном подлиннике она называется «Lokasenna» (senna — словесная распря, пререкания, перебранка). За неумением найти лучшую передачу этого термина, мне пришлось озаглавить песнь: «Словесная распря Локи».

Эта песнь довольно позднего происхождения; несомненно, она создана не раньше второй половины X века, по всей же вероятности значительно позднее и, следовательно, не в Норвегии, а в Исландии. Это доказывается развитою мифологическою терминологией автора (в данном случае можно почти с уверенностью предполагать единоличного автора, а не последовательное творчество нескольких певцов), богатым, явно поздним развитием самых мифов, тем, что некоторые мифологические образы вырисовываются в ней уже в той последней стадии, какой они достигли только в Исландии: прежде всего образ Локи, играющий главную роль в этом произведении, затем картины будущей гибели богов — то и другое получило свою окончательную форму только в Исландии. Позднее происхождение песни подтверждается и общим ее настроением, в котором ясно чувствуется разложение первобытного языческого миросозерцания.

Охарактеризовать удовлетворительным образом эту песнь с внутренней стороны в высшей степени трудно — быть может труднее, чем сделать то же по отношению к какой бы то ни было другой песни. При большой несложности драматического действия — ее психологическое содержание, напротив, весьма сложно и послужило темой для самых разнообразных отзывов. Положим, такой капитальный исследователь, как Могк, считает возможным, ссылаясь на Финнура Ионсона, отделаться следующим сжатым «изложением» основной идеи песни:

«Мерзавца, которому на все наплевать и который готов все святое втоптать в грязь — можно образумить не иначе, как поколотивши».

Эта весьма резонная житейская философия вполне соответствует древнегерманскому духу и в известном смысле отражается в выступлении Торра с его молотом — как единственным якобы действительным аргументом против ни перед чем не останавливающихся поношений Локи; но ею ни в каком случае не исчерпывается идея и настроение данного произведения.

«Впечатление этой песни», говорит Т. Н. Грановский, «глубоко трагическое. В ее звуках слышится болезнь языческой души, против воли отрешающейся от древних верований и горько сетующей на оставленных ею богов за их несостоятельность». Совершенно обратного взгляда держится талантливый, остроумный знаток и популяризатор северной мифологии П. Геррманн. По его мнению, автор песни «в горькой сатире беспощадно бичует всю испорченность и неверие своих современников — в лице Локи, клеветника и исконного врага богов». Наконец, существовала одно время — правда, оказавшаяся несостоятельной — гипотеза, что творцом песни был христианский монах, написавший будто бы в поэтической форме памфлет против ненавистного ему язычества.

Различие приведенных взглядов достаточно свидетельствует о том, насколько сложно внутреннее содержание песни, могущей дать почву для столь разнообразных, взаимно исключающих друг друга толкований.

Одно несомненно, и это одно со свойственною ему меткостью выражает старый, но необыкновенно чуткий и глубокий истолкователь германской древности, Вейнгольд: «Нельзя отрицать», говорит он[1], «что эта песнь Эдды, в особенности когда ее прочесть в первый раз — производит крайне неприятное впечатление; все боги представлены в самом жалком виде, и широкий повествовательный тон произведения, в стиле песен скальдов, делает это еще более чувствительным». Таково действительно неизбежное первое впечатление этой песни для всякого сколько-нибудь вдумчивого читателя, успевшего хоть немного ознакомиться с образами северной мифологии и почувствовать их красоту. Можно сколько угодно обзывать Локи «мерзавцем» (Schurke), как выражается Могк, «лживым клеветником», как говорит Геррманн, или наконец примкнуть к той характеристике, которую со свойственным ему эпическим спокойствием приводит в своем перечне асов Снорри Стурлусон: «К асам причисляется и тот, кого многие называют клеветником асов и зачинщиком обмана, а также позором всех богов и людей» (Gyflag. 32). Но далеко не все заявления этого дурно ославленного обвинителя оказываются клеветою; некоторые подтверждаются самими обвиненными. И сумма их вызывает в конце концов представление, крайне неблагоприятное для богов. Не мешает прежде всего выяснить, какие «поношения» Локи безусловно отпадают при выяснении этой суммы справедливых обвинений. Само собою разумеется, что к последним не могут относиться все те язвительные замечания Локи, которые не заключают в себе ничего позорящего, а лишь указание на какое-нибудь несчастье, постигшее собеседника или грозящее ему. Так, Тиру Локи напоминает, что он без руки (так как волк Фенрир отгрыз ему руку); Фреиру, — что тот пожертвовал своим мечем, сватаясь за Гердр, и окажется без оружия в последней битве богов; Ѓеймдалльру, — что он несет тяжелую и нерадостную службу в качестве небесного стража; Скади, — что асы под предводительством его, Локи — убили ее отца; Эгиру, — что пламя разрушить его жилище и опалит его; Нйордру, — что он явился к богам в качестве заложника от Ванов. Конечно, никакого серьезного значения не имеет и касающееся того же Нйордра заявление, что последний — властитель моря — служил «непотребным сосудом» дочерям горного исполина (снеговым горным потокам, низвергающим в море свои воды); это простая риторическая фигура, — циничная, но в конце концов безобидная игра словами (доступная, конечно, только ученому мифологу и искусственная в устах одного из героев мифа — как и многое в этой песни), Риторическою фигурою является по всей вероятности и обвинение, направленное против Одина, будто последний являлся «в женском обличии» — на мой взгляд, представляющее собою просто софизм, построенный на том, что Один занимался колдовством, а колдовство по преимуществу женское занятие (но ничего преступного и позорного колдовство, как таковое, не заключало в себе по тогдашним понятиям: только злое колдовство предосудительно). Менее вероятно, но все-таки возможно, что софизмом является и обвинение Фригг в измене супругу с Ве и Вили — так как последние, быть может, в представлении автора песни были лишь «ипостасированными» образами самого Одина. Не софизмом, но заведомо недобросовестным обвинением, по-видимому, оказывается и упрек Одину: что он дарил победу в бою недостойному, трусу. Локи знал не хуже Одина, что, с одной стороны, жребии жизни и смерти определялись норнами, что, с другой стороны, Один никогда не любил трусов, — а стало быть, если он давал недостойному победу, то не по своей воле, а по приговору судьбы. Наконец, относительно обвинения Браги в трусости можно с большим правдоподобием предполагать, что оно просто несправедливо — в виду отсутствия в мифах какого-либо подтверждения этого обвинения и в виду крайней позорности, в глазах всякого древнего германца, такого порока, как трусость, менее чем что-либо совместимая с понятием о боге (все германские боги называются «боги побед», «боги битв», и т. п.).

Но и по исключении всех приведенных обвинений остается вполне достаточно, чтобы образы богов и в особенности богинь выступили в весьма неблагоприятном освещении. Идун, Гефион, Фрейа обвиняются в распутстве, при чем обвинение не только не опровергается, но со стороны Нйордра даже следует замечание, что беда не велика, если женщина заведет себе любовника; Фрейа оказывается вдобавок виновной в злых чарах и в попытке обольстить родного брата (если даже не прямо в кровосмешении); Нйордр прижил сына от своей сестры; Тир спокойно терпит позор своей жены, у которой сын от Локи; сам могучий Торр должен выслушать напоминание о том, как он был одурачен Скримиром, как струсил, когда ночевал в рукавице загадочного исполина, и как в будущем позорно отступит в последнем бою богов перед волком Фенриром.

Положим, хуже всех оказывается сам обвинитель. С невозмутимою дерзостью напоминает Локи о худшем своем злодеянии — предательском убийстве Бальдра; — не отрицает, а антитезою своего ответа (24) прямо подтверждает позорное обвинение, что он жил в женском образе (имел любовника — или мужа?) и рожал детей; и совершенно спокойно признается в любовной связи с Скади, Фрейей[2], Сиф и женою Тира.

Но оттого, что Локи хуже остальных — его противники не делаются лучше. И когда он, не щадя себя, столь же нещадно бичует и их — они не могут ничего противопоставить его обвинениям, кроме физической силы. А последняя, конечно, никого и ни от чего оправдать не может. Она только может заткнуть рот обвинителю; и то не всегда.

Мне представляется совершенно ошибочною распространенная точка зрения, что Торр в этой песни оказывается «победителем» Локи. Только пристрастие (сознательное или бессознательное) к благодушному, простосердечному Громовнику с его примитивною защитою нравственных устоев посредством ударов молота — может заставить, напр., Геррманн говорить: «Что Торр является господином положения, это сразу видно, как только он при входе загремел на Локи: Молчи!.. и пригрозил размозжить его своим молотом…» Если бы после этой угрозы Локи действительно замолчал — Геррманн, конечно, был бы прав. Но Локи и не думает умолкнуть, а в самом спокойном насмешливом тоне отвечает:

Прибыл Громовник, Земли сын великий.
Торр, что грозишь ты мне так?..
Настанет твой час, и отступишь пред Волком ты,
Что Властителя битв истребит. (58)

На что Торр опять «гремит» свое: Молчи! И «греметь» ему приходится в общей сложности четыре раза — пока, наконец, Локи, высказав все, что ему хотелось высказать, и еще вдобавок констатировав это в своей последней реплике, соглашается уйти. При всем желании, я не могу усмотреть в ответах Локи этого «страха и почтения к Торру», о которых говорит Геррманн. Напротив, грозному богу с его занесенным молотом приходится выслушать от насмешника больше дерзких речей, чем кому бы то ни было: целых три строфы посвящены насмешкам Локи по адресу Торра — тогда как во всех предыдущих его выходках самое большее отводилось по две строфы обвинениям против каждого божества. И на каждую из трех строф Торр не умеет ответить ничем иным, как одним и тем же бранным словом (rǫg váetr) и буквально повторяемою угрозою заставить его замолчать при помощи Мйольнира, к чему попеременно присоединяется обещание «закинуть Локи на восток, где его никто не найдет», «сокрушить ему кости», «загнать его в подземное царство». Заявление Локи: «Я знаю, что ты способен биться» звучит — после всего, что Торр дал безнаказанно наговорить себе — скорее иронией, чем «страхом и почтением».

В особенности, если сопоставить с этим его слова в предшествующей реплике: «Я собираюсь прожить еще долгий век, хоть ты и замахиваешься на меня молотом». Локи знает, что не Торру суждено убить его, и что согласно заветам рока он будет жить до кончины мира; знают это и боги. Если тот или другой, вспылив, и угрожает Локи смертью — то из слов Скади и Фреира ясно, что им известен будущий удел этого злейшего врага, которому от них на деле может грозить (до времени кончины мира), как и волку Фенриру, только плен, но не смерть. Если бы боги могли убить Фенрира и Локи, они конечно постарались бы это сделать — но судьба определила иначе; недаром Фригг, «знающая все судьбы» (29), говорить только, что Локи пришлось бы биться, если бы еще был в живых Бальдр — но не говорит, что ему пришлось бы поплатиться головой (27).

И знаменателен ответь Локи, напоминающий о смерти Бальдра. Он совершенно определенно выражает мысль: «Ты хорошо знаешь, что Бальдр мне не был страшен, что не ему было суждено убить меня, а, наоборот, мне — погубить его». Почему же, в таком случае, Локи должен бояться Торра больше, чем остальных богов? Такой боязни действительно и не видно в его обращении к Торру. Комментаторы, настаивающие на «торжестве Торра», вдобавок забывают и еще об одном: о брошенном в лицо жены его обвинении в прелюбодеянии (в довершение всего — едва ли не с самим Локи!). Ни Торр, ни Сиф не опровергают этого обвинения: между тем, с этого надлежало бы начать, будь превосходство в данном случае на стороне Торра. И спрашивается: кто в большей степени является «господином положения» — полный ярости простоватый Громовник, отвечающий на справедливые нелестные напоминания Локи все одним и тем же бранным словом и одной и той же угрозой, размахивая над головою оскорбителя молотом, которым он фактически не может ему повредить, — или Локи, невозмутимо высказывающий в лицо Торру все, что ему приходит в голову наиболее оскорбительного; не стесняясь его присутствием заканчивающий свои выходки по адресу прочих богов зловещим предсказанием Эгиру; заявляющий, что теперь, высказав все, что находил нужным, он уступает и удаляется, и оставляющий богов под угрозою неизбежного грядущего конца — зная о том, чтб должно его постичь со стороны богов, и что́ угрожает богам с его стороны?…[3]

Вейнгольд и в этом вопросе проявляет свою чуткость, не придавая никакого значения кажущемуся торжеству Торра (которое, как это ни странно, импонирует, по-видимому, даже Герингу) и подчеркивая беспомощность богов перед обвинителем, которого он правильно называет, в данном случае, их олицетворенною совестью. Что у этой совести — совесть тоже не чиста, это нисколько не меняет дела.

Здесь, в этом мифологическом произведении поздней эпохи, когда образ Локи выступает уже в последней стадии своего развития, в виде определенно враждебного богам начала, не считающегося с их законами и воззрениями, с их мерилами добра и зла[4] — никто и не вправе требовать от него соблюдения божеской этики, которой он заведомо не признает. Иное дело асы. Раз они претендуют на роль носителей известных нравственных начал; раз они упрекают его, Локи, за прегрешения против этих начал — то они сами, допуская в своей среде низость и зло, виновны и заслуживают кары: эта кара их постигнет, когда наступит кончина мира, и Локи определенно напоминает богам, что их ждет гибель (42, 58, 65).

В этом отношении прав и не прав Грановский, усматривающий в «Lokasenna» «болезнь языческой души»… горько сетующей на оставленных богов «за их несостоятельность». Несостоятельность эта — по отношению к большинству[5] богов — здесь действительно выступает наружу; но боги, для автора песни, еще не «оставленные боги» в том смысле, чтобы он перестал в них верить. Это боги последней стадии мифологической эволюции древнегерманского миросозерцания: боги виновные и осужденные на смерть.

С одной стороны, они сами — или по крайней мере большинство их — запятнаны виновностью; с другой стороны, они оказываются наделенными недостаточным могуществом, подчиненными мировой судьбе во всех своих начинаниях. И развивающееся религиозное мировоззрение с неумолимою последовательностью обрекло богов на гибель.

Эта идея, о которой уже пришлось говорить по поводу «Прорицания Провидицы», где она выразилась в величавой форме мировой эпопеи — здесь выступает иначе, с большею индивидуализацией, до известной степени перенесенная с общих судеб мира на единичных живых представителей двух враждебных лагерей: богов и их противников, разрушителей, носителей истребительных сил хаоса. Один из этих противников — на ряду с Суртром играющий первенствующую роль в истребительной борьбе против богов — является выразителем беспощадного осуждения, постигающего их со стороны мыслящего духа в данную эпоху. С этой точки зрения получают огромное значение и все те «поношения» Локи, которые выше признаны не имеющими значения, как обвинения. Смысл их и заключается не в обвинении, а в указании богам на относительность их могущества, на их зависимость от Судьбы. Чем в праве гордиться эти боги — когда одному из них приходится, чтобы на время предохранить мир от ярости чудовища, остаться на всю жизнь с одной рукой; когда Покровитель храбрецов должен по воле судьбы незаслуженно даровать победу трусам; когда наконец все боги не могли спасти от предначертанной роком гибели лучшего из всех, общего любимца, Бальдра?… Таков основной мотив всех тех обличений Локи, которые относятся не к тому, что боги совершили дурного, а к тем неотвратимым ударам судьбы, от которых они не в силах были защититься.

Содержание всех речей Локи, направленных против богов, естественно расчленяется на три основных момента:

1. Вы, боги, несовершенны, запятнаны виною: этот малодушен, тот повинен в кровосмешении, тот ведет себя как трус, тот дает себя провести позорнейшим образом; ваши жены продажные развратницы, ваши служители (Биггвир и его жена) наглы, распутны и болтливы.

2. Вы, боги, бессильны перед судьбою в гораздо большей степени, чем люди перед вами: — вас ранят, калечат, убивают; вы не можете одолеть враждебных вам разрушительных сил, несмотря на бдительность Геймдалльра, на храбрость Торра, на мудрость и чары Одина; вы сами обречены совершать то, что послужит к вашей гибели: Фреиру пришлось отдать меч, без которого он будет беспомощен в решающей мировой битве.

3. Судьба, которая властвует над вами, обрекла вас искупить ваши вины — и так же, как вы не могли избежать страданий и утрать, так же вы не избегнете общей, окончательной гибели; мы, ваши противники, разрушители мирового устроения, с переменным счастьем ведущие вековую борьбу против вас — мы вас погубим в последний день мира. И волк Фенрир пожрет Одина, и Торр отступит перед грозным чудовищем, и победоносное огненное воинство Муспелля сожжет Эгира, уничтожив его водяное царство, — завоюет и испепелит весь ваш мир.

Такова, по моему мнению, основная идейная подкладка песни[6]: «Словесная распря Локи», — вложенные в уста ненавистного богам противника беспощадные истины: бесповоротное осуждение несовершенных богов, жестокая характеристика их нравственной запятнанности и их бессилия перед мировою судьбою, — и, как вывод, предсказание их неминуемой гибели; предустановленное вечным вселенским законом исчезновение несовершенного мира с его несовершенными богами в очистительном всемирном пожаре.

На это психологическое содержание песни не оказывает никакого влияния чисто внешний момент появления Торра; даже если бы бог громов искалечил или убил Локи — дело от этого ничуть не изменилось бы. (И если бы заключительная проза не по ошибке была приписана к песни, а действительно должна бы следовать за нею — это тоже не имело бы значения в этом отношении.) Важно не то, что Локи уходит цел и невредим, а то, что произнесенные им обличения остаются неопровергнутыми, сохраняют свою силу, — потому, что в них выражается продукт религиозного миросозерцания автора.

Я не хочу сказать, что вся песнь целиком выросла из этого миросозерцания — такое утверждение представляется мне даже грубою ошибкою.

Несомненно, что канвою поэту служили старые, издавна жившие в народном воображении мифы — частью в их первобытной наивной форме, частью в сложном и переработанном позднейшем обличии. Весьма правдоподобно, например, предположение Вейнгольда, что в повторном указании на любовную связь Локи с рядом различных богинь — использованы поздние искаженные отголоски древнего представления о Локи, как о божестве любви и брака. Элементы старых стихийных мифов сказываются в целом ряде подробностей (напр., то, что «горы дрожат» при приближении громового бога Торра).

В самой обстановке песни — в этом пире богов у Эгира, который наварил для них пива в исполинском котле — чувствуется дух первобытнейших народных сказаний с их простодушным антропоморфизмом. По всей вероятности в глубокой древности существовала уже сага (быть может, даже песня) о том, как боги собрались пировать, как прогнали с пира Локи за убийство одного из прислужников, как неугомонный бог пламени вернулся и затеял перебранку с остальными богами, и всех поносил, — пока не явился Торр и не выгнал его вон своим молотом. Но этот наивный древний рассказ по-своему использован поэтом, который по времени жизни, по миросозерцанию, по мифологической осведомленности и по литературной технике — ушел бесконечно далеко от тех архаических источников, откуда он почерпнул свою тему. Этот поэт вложил свои собственные религиозные воззрения (отчасти, быть может, и свои религиозные искания) в обработку старых преданий.

Я не собираюсь также защищать нелепое предположение, что основная идея произведения — охарактеризованная выше — могла присутствовать в сознании автора песни с теми предпосылками и в той формулировке, которые высказаны здесь: ясно, что это невозможно.

Но в виде полусознанной, изобилующей прорывами цепи посылок и выводов, в виде ряда определенных верований, связанных друг с другом непосредственно, интуитивною зависимостью — именно это основное представление, именно этот взгляд на богов господствует в рассматриваемом произведении: таков для меня несомненный итог его изучения в связи сь другими памятниками религиозного миросозерцания той же поры.

Остается сказать несколько слов о форме песни.

Техника ее видимо принадлежит умелому скальду, ритм гибок, легок и выдержан — чего мне, к сожалению, не везде удалось достичь в русской передаче. Некоторая искусственность стиля служит лишним подтверждением позднего происхождения песни. (Относительно кажущихся уклонений от исландских форм, см.: Могк, и его ссылку на Ольсена. Geschichte der Norwegisch-Islandischen Litteratur, 43). Единоличное поэтическое творчество чувствуется в известном индивидуальном своеобразии оборотов и построений, в искусной, почти сценически-расчитаной комбинации вступлений и реплик, в последовательном проведении через всю песнь диалога, и притом диалога по строфам, без единого отступления; в тонком распределении эффектов, отчасти в самом тоне сатирических выступлений Локи, представляющих в целом ряде строф оригинальное соединение крайней резкости выражений с тщательною выдержанностью художественной формы.

[1] Статья: Die Sagen von Loki.

[2] Это несомненно явствует из стрф. 30.

[3] О личности Локи и ее мифологической эволюции говорится более или менее подробно в указателе имен (см. Локи ст. 649).

[4] Я даже не хочу касаться пункта, определенно подтверждающего высказываемый здесь взгляд, но слишком сложного для сжатого обсуждения: того обстоятельства, что в эпизоде с Торром, где последний оказывается побежденным — победитель его, властитель призрачного замка, Утгардалоки, не кто иной, как своего рода двойник Локи, его враждебная асам «ипостась» (см. Meinhold. Die Sagen von Loki).

[5] Совершенно чист от всяких обвинений остается — из тех богов, о которых упоминает Локи, — только светлый Фреир. Мне кажется несомненным, что обвинение стрф. 32 относится только к Фрейе, а не к нему; даже если в нем подразумевается (чего я не думаю) действительно совершившееся кровосмешение, то предполагается, по-видимому, что Фрейа достигла своей цели обманом (чарами или какою-нибудь хитростью). В противном случае — Локи не преминул бы воспользоваться обвинением.

[6] С таким освещением ее мне не пришлось до сих пор встретиться у исследователей Эдды.

Дата добавления: 2015-09-05