|
Читайте также: |
пейзажи, где иероглифы были выписаны не ме-нее тщательно, чем леса и горы,
на лакированные тарелочки с аистами и невесомые, почти прозрачные чашки.
Лесток изволил опаздывать... Может, он вообще в отсутствии и Шавюзо своей
властью решил задержать его до прихода хозяина. Шавюзо, как хо-рошая гончая,
нюхом чует, что может быть небезынтересно дядюшке. Уже сорок минут истекло,
как Саша начал рассматривать китайскую красоту.
Дверь неслышно отворилась, и тут же раздался вкрадчивый голос:
-- Мой юный друг! Я чрезвычайно рад нашей встрече. Что приве-ло вас в
мой дом?
Лесток был роскошен в ярком шлафроке. Ба... да это не шлаф-рок, а
китайское платье с драконом на спине. "Сейчас пойдет у нас разговор, как
китайская пытка,-- подумал Саша,-- я буду говорить без остановки и
вертеться, как уж на сковороде, а он капать словами, словно на выбритое
темя. Как взять этого драко-на за рога?.."
-- Я пришел просить вас о помощи в чрезвычайно деликатном деле. Имя
ваше было упомянуто в приватном разговоре с великой княгиней. Более того, их
высочество сказали, что вы единствен-ный человек, к коему стоит обратиться
по моему делу.
Легкое удивление, словно непроизвольное движение пухлой руки, и никаких
вопросов, только вежливое: продолжайте, продолжайте... Экая бархатная
беседа, словно не о живом человеке речь, а о кус-те сирени за окном, что так
восхитительно, ах, ах, благоухает.
Саша коротко и четко рассказал о том, как Никита Оленев, "вы наверняка
помните, бывший гардемарин", ушел на свидание к великой княгине, а дальше --
только догадки.
Главное, не сказать лишнее, но это очень трудно, когда, же-лая придать
рассказу достоверность, приходится вспоминать какие-то подробности. Меньше
всего Саше хотелось в этом кабинете на-зывать имя Софьи, но как иначе
убедишь Лестока, что разговор с опальной Екатериной действительно состоялся.
Сейчас главное заставить Лестока задавать вопросы, по ним можно будет
хотя бы приблизительно определить осведомленность лейб-медика в этом деле.
-- Естественно, я обратился в полицию. Были предприняты неко-торые
попытки розыска. Попытки... не более, которые ни к чему не привели.
Полицейские чиновники высказали предположение, что Оленев утонул. Но теперь
есть твердые сведения, что он жив. Мой друг арестован и содержится под
стражей в неизвестном нам мес-те.-- Саша умолк, твердо решив, что, как бы ни
было тяжело молча-ние, первым он рта не раскроет.
Лесток это понял, подобрал длинные рукава своего роскошного кимоно и
спросил рассеянно: "А не выпить ли нам токайского?" Глаза его смеялись, но
смотрели куда-то мимо Саши, при этом он имел вид недоуменный или озадаченный
-- не сразу поймешь, во вся-ком случае ему было весело. Потом он достал
табакерку и принялся нюхать табак, оглушительно чихая и прикрываясь большим
фуляром с вышитыми в уголке ирисами. Про Сашу он словно забыл.
Вино наконец принесли. Лесток его пригубил и тут же отставил.
-- А каким образом случилось, что сей молодой гардемарин возымел
наглость посетить великую княгиню?
-- Они некоторым образом знакомы. Во время длинной дороги в Россию
Никита Оленев оказался случайным попутчиком неких графинь Рейнбек.
-- Понятно. Но с чего вдруг Оленеву взбрело на ум именно сей-час
продолжать знакомство?
-- Оленев совсем недавно вернулся из Геттингенского универси-тета. На
последнем балу после весьма длительного перерыва он встретился с великой
княгиней. Очевидно, она назначила ему встречу.
Лесток стал серьезен. Саша хорошо изучил этого человека во время старых
допросов, когда он мальчишкой-гардемарином стоял навытяжку перед Лестоком и
беззастенчиво врал. Но как пять лет назад он не понял, верил ли лейб-медик в
его вранье, так и теперь он не знал -- поверил ли он его правде. Похоже,
Лесток только изобра-жает на лице серьезность, пока разговор не затронул его
за живое.
-- Мой юный друг, вы уже не тот мальчик, с которым я беседовал
когда-то. Помните виньетку из незабудок в вашей личной тетрад-ке?--Лесток
словно подслушал его мысли.--Тогда вы могли позво-лить себе наивность.
Тогда... не сейчас. Супруга ваша занимает чрезвычайно высокое положение, и
жизнь двора для вас сейчас не тайна. Не мне говорить вам, что случайный
мужчина, появивший-ся в покоях великой княгини, подлежит немедленному
аресту. Та-кова воля их величества Елизаветы Петровны.
-- Да, конечно... Можно предположить несчастный случай, на-пример,
чей-то донос сделал их тайную встречу явной.
-- У Бестужева достаточно шпионов. Вам известна история с Андреем
Чернышевым? Он угодил под арест только за то, что слиш-ком часто беседовал с
великой княгиней в аллеях парка, а может, и не только беседовал, и не только
в аллеях-- Зачем мы будем гадать? Я не видел великой княгини почти две
недели. Бедная девочка...-- Тон Лестока был искренен и сострадателен, но у
Саши опять воз-никло ощущение, что мысли Лестока заняты чем-то другим.-- И
какой помощи вы хотите от меня?
-- Восстановить справедливость. Я уверен -- Никита Оленев ни в чем не
виновен.
-- И как, по-вашему, я должен восстанавливать справедливость?
-- Ну, я не знаю. Если Оленева нельзя освободить росчерком пера --
тогда побег. Но для этого надо знать, где его содержат.
Лесток неопределенно пожевал губами, крамольная Сашина идея его не
смутила.
-- Где служил ваш друг?
-- В Иностранной коллегии.
-- Ну, ну...-- Лицо Лестока приняло странное выражение, словно он
блефовал, но решил продолжать игру до конца, потом рассмеялся, звонко
щелкнул пальцами.-- Я помогу вам. Может быть, это безумие, но просьба
великой княгини для меня закон. Только побег чрезвы-чайно сложное
предприятие. Это не под силу осуществить одному человеку. Помнится, вас было
трое. Один в тюрьме, вы передо мной,-- он принялся загибать пальцы,-- а
третий?
-- Вы имеете в виду Корсака? Мичман Корсак командирован в Регервик на
строительство порта.
-- Но ведь ему положен отпуск? -- Лесток неожиданно под-мигнул.
Такой удачи, право слово, Саша не ожидал.
-- Отпуск -- это прекрасно. Алешка давно рвется домой!
-- Вот и славно. Вы освободите друга, а мы тем временем устро-им так,
что Корсак поплывет куда-нибудь в Гамбург или в Вене-цию. На том же корабле
уплывет из России Никита Оленев. Как вам эта идея?
-- Замечательная идея! Но захочет ли Оленев плыть за границу? Он ведь
ни в чем не виноват, а фактически будет лишен родины.
-- На нашей родине,--Лесток подчеркнул слово "нашей", мол, забудьте,
что я был когда-то французом,-- не бывает невиновных. Арестован -- значит
виновен. А когда предстоит выбор между Си-бирью и Европой, то, как
подсказывает мне опыт, люди всегда выби-рают последнее. И еще...-- Он поднял
палец, видя, что Саша пытается вставить слово.
Однако он не сказал, что именно "еще", а встал с кресла и пошел вдоль
стен, внимательно, словно заново, рассматривая ки-тайские безделушки.
Зеленый дракон на его круглой спине распла-стался по-лягушачьи и зорко
следил за Сашей красным глазом. А давно ли Оленев служит в Иностранной
коллегии? В каком подот-деле? Не у Веселовского ли? Оленев, помнится,
внебрачный сын князя Оленева? Ах, усыновлен по всем правилам? А папенька в
Лондоне? Видите, как все хорошо складывается? Вопросы Лесток задавал как бы
между прочим, а сам обдумывал что-то, собирая лоб в гармошку.
Наконец он сел, улыбнулся дружелюбно.
-- Так вот, мой юный друг. Услуга за услугу. На том же самом корабле
отплывет некий человек. Все его документы будут оформле-ны подобающим
образом. Но я бы не хотел, чтобы эту тайну знал кто-либо, кроме нас двоих.
-- Конечно, ваше сиятельство.
-- Итак, первая задача выяснить, где обретается ваш друг Оле-нев. Как
только я выясню это, немедленно найду вас через моего секретаря. Но если мне
понадобится ваша шпага,-- Лесток сделал роскошный жест рукой,-- я могу на
вас положиться? -- Он при-стально посмотрел на Сашу.
-- Да, ваше сиятельство.-- Саша встал, почувствовав, что время,
отпущенное для аудиенции, истаяло.
На улице прыскал мелкий дождичек, что было вполне кстати, чтобы
остудить горячий лоб и пылающее воображение. Это что же получается, черт
подери! Они теперь в одной упряжке с Лестоком? А хоть бы и с Лестоком.
Главное, Никиту освободить!
Саша обогнул решетку палисадника и вышел на набережную. Ка-кой-то
человек, немолодой, озабоченный, обогнал его и чуть ли не бе-гом спустился
по откосу к воде. Там стояла причаленная лодка, и мужчина стал отвязывать
веревку. Саша обратил внимание на этого человека не из-за лодки, а из-за
некой небрежности в костюме. Камзол его, старый, но отутюженный и украшенный
новыми галуна-ми, был порван сзади, словно мужчина где-то зацепился за
гвоздь и вырвал кусок ткани, что называется, с мясом. Через дыру
прогля-дывала необычайно яркая, оранжевая подкладка.
Саша мог поручиться, что уже видел сегодня этого человека, он также
неимоверно куда-то торопился, оранжевая подкладка тогда горела, как
маленький факел. Но где, когда? Он вспомнил Никитин закон парности и
усмехнулся. Мужчина меж тем прыгнул в лодку и теперь короткими, сильными
гребками выводил ее на середину ре-ки. Поразмысли Саша еще минуту, он бы
непременно вспомнил, что видел мужчину у дома Лестока два часа назад, и это
открытие сыгра-ло бы немаловажную роль в его жизни.
Но голова у Саши была занята совсем другим. Еще во время бе-седы в
лаковой гостиной он заострил внимание на кое-каких дета-лях и теперь пытался
поймать за хвост ускользающую мыслишку. Ах, да... Что толковал Лесток о
человеке с документами, "оформлен-ными подобающим образом"? Нет ли во всем
этом противозакония? И почему Лесток проявил столько усердия? Не одурачил ли
его лейб-медик, обрядившись с такой охотой в тогу благодетеля?
</b></b></b><ul><b><b><b><a name="25"></a></b></b></b><h2><b><b><b>-24-</b></b></b></h2></ul>
<b><b><b> Помещение девять шагов в длину, шесть в ширину, у входа дав-но
беленная, местами облупленная до кирпича печь, лавка, грубый сосновый стол,
на нем библия на немецком языке без трех первых страниц. Окно узкое, с
решеткой и железными ставнями. Днем од-ну створку открывали, и был виден
крепкий, дощатый забор. Даже стоя вплотную к окну, нельзя было увидеть верх
забора, из чего можно было заключить, что арестантская каморка находится на
первом этаже или в полуподвале, второе -- вернее: уж очень сыро. Между окном
и забором настолько узкая щель, что трудно понять, как в нее протискивается
человек, чтобы открыть или закрыть ставни.
Все это Никита рассмотрел утром, а ночью, когда его достави-ли в
камеру, усадили на лавку и позволили наконец снять с глаз повязку, он увидел
темноту. Лязгнул повернувшийся в замке ключ, потом задвинули засов, кажется,
даже цепи гремели. Пока раздавались эти звуки, он еще принадлежал миру
людей, но когда и они стихли, осталось только дыхание моря, он ощутил этот
мрак, как плотную, вязкую массу. Кажется, подпрыгни, и повис-нешь в этой
темноте, как в клею.
Шум моря был совсем рядом -- огромный, необъятный, до звезд, а потом
появился и малый шум, невнятный, как шепот: это мышь возилась в углу, грызла
старую корку или щепку. Может, он на корабле? Шум волн создавал иллюзию
покачивания. Слушай хоть до звона в ушах -- только стук собственного сердца,
море и темнота.
Никита ощупал лавку, на которой сидел, обнаружил некое подо-бие подушки
и одеяло, оно было коротким и колючим.
-- Я в темнице,-- сказал он шепотом, словно проверяя, зазвучит ли в
темноте его голос, потом перекрестился широким крестом и лег спать.
Когда он проснулся, одна ставня уже была открыта, а на столе стоял
завтрак, простой и сытный: каша, пара яиц и кусок жилистого, постного мяса.
"С голоду сдохнуть не дадут,-- беззлобно подумал Никита,-- и на том
спасибо".
И покатились дни, похожие друг на друга, как песчинки, как бо-лотные
кочки, неторопливые, как улитки, как дождь за окном...
Хватит сравнений! В темнице они не могут быть удачными. Тоска и
однообразие -- вот и весь сказ.
Еду носил один и тот же человек, чисто одетый, неимоверно худой и
абсолютно молчаливый. Он же выносил черное ведро и топил через день печь
мокрыми осиновыми дровами. Теплее от этого не станови-лось, но влажность
отступала. Первые два дня света не давали, потом без всяких просьб со
стороны Никиты служитель принес плошку с плавающим в ней сальным фитильком.
Фитиль светил очень слабо, но хоть создавал видимость замкнутого
пространства, отгораживая его от бесконечности.
Утром, когда служитель приносил воду для умывания, Никита не-изменно с
ним здоровался по-немецки, но не получал ответа. Никита вполне резонно
решил, что служитель не понимает этого языка, но на третий или четвертый
день он машинально спросил по-русски;
-- Сегодня вторник?
Служитель возился у печи и никак не отреагировал на его во-прос. Может,
он глухой? И уже из хулиганства Никита сказал на чистейшем русском языке:
-- Скажи хоть слово-то! Я твой голос хочу слышать. Служитель прошел
мимо с бесстрастным лицом, видимо, подозре-ния Никиты были
небезосновательны.
С самого первого часа своего заключения Никита ждал допроса. Еще сидя в
лодке с завязанными глазами, он думал: вот доплывем куда-нибудь, к
какому-либо столу с чернильницей и бумагой, и все разъяснится. Ему зададут
пару вопросов, поймут, что аресто-вали не того, и отпустят. Или войдет
человек, глянет ему в ли-цо и крикнет: "Обалдели вы, что ли, братцы? Какой
же это мальтийский рыцарь?" Но дни шли за днями, и представление о допросе
менялось. Дела обстоят, видно, гораздо серьезнее, чем он думал. Все будет
выглядеть иначе. Положим, так... Входят те же самые офи-церы, которые его
арестовали, и долго ведут тюремными коридора-ми в какую-то особую комнату.
Наверное, в этой комнате будет давно ожидаемый стол с чернильницей, а справа
или слева обрета-ется нечто такое, куда Никита предпочитал не смотреть. Угол
этот назывался "дыба", об этом лучше не думать. В конце концов не всех
допрашивают с пристрастием. Если арестованный Сакромозо (хорошо еще, что имя
запомнил!) подданный государства Мальта, то вряд ли его будут вздергивать на
шерстяных ремнях.
Может, возможен побег? Никита не один раз проверил решетку на окне и
простучал стены, но все это казалось ему мальчишест-вом. Самый простой
способ -- трахнуть служителя сзади по башке его же поленом, снять с пояса
ключи... Но этот тощий Аргус ни-мало не опасался Никиты -- значит в тюрьме
серьезная охрана.
Не так бегут из темницы! Он знает, как надо бежать, читал. Во
французских романах были пилки, переданные друзьями в хлебе или пироге.
Узник всю ночь перепиливал железные прутья, потом по крутой стене на веревке
в бурю... А в этой тюремной камере все было до того обыденно, что
проигрывать в ней ситуацию из книг было просто смешно. И потом, зачем
бежать, если он добро-вольно пошел под арест?
Главное, решить, как вести себя со следователями. Ведь со-стоится же
когда-то допрос? Никита так и не придумал -- будет ли он и дальше играть
роль мальтийского рыцаря или стукнет кула-ком по столу: "По какому праву
держите в заточении князя Ни-киту Оленева?"
Вот тут-то собака и зарыта: во-первых, милый князь, как ты попал в
покои великой княгини? Во-вторых, почему взял чужое имя и принял на душу
чужой грех? Понятно, без греха не аресто-вывают.
На первый вопрос он при любом раскладе откажется отвечать, а над вторым
стоило поразмыслить. Но что он может поведать сле-дователю, если самому себе
не может толком объяснить, почему промолчал при аресте. Было в глазах
Екатерины что-то такое -- испуг, вера, восторг, из-за чего он просто
вынужден был совершить то, что она ждала от него. "Не раскрывайте свое имя!"
-- вот что он прочел в ее прекрасных, испуганных, умоляющих гла-зах, и жест
-- поднятый к губам узкий прозрачный пальчик, под-твердил это. И теперь,
терзаясь сомнениями, он цеплялся за спа-сительный лозунг: "Ее право решить,
твое -- подчиняться!" У него не было выбора, так и запишем... Но, с другой
стороны, господа,
объясните, почему он такой дурак? Ситуация, в которую он вляпал-ся,
фальшива, смешна, нелепа. Идти на каторгу под чужим именем не столько
страшно, сколько унизительно.
Но должен же быть. Господи, в этом какой-то смысл? Если тебя позвали на
свидание и свидание обернулось арестом, то объясните значение этого! Куда
нетерпеливее, чем допроса, ждал Никита ка-кого-нибудь знака, записки или
слова, не любви, у него хватило ума не мечтать об этом, но подскажите хотя
бы, как себя вести!
Он не сразу пошел во дворец. Вначале прохаживался по набереж-ной,
наблюдая за движением шлюпок и кораблей, потом отыскал высокое крыльцо с
зеленой дверью. Вокруг было безлюдно. Вид у крыльца был такой, словно им
давно не пользовались.
Постучал. Дверь открылась сразу. Как было ведено в записке, прошептал
пароль. С птичьей цепкостью запястье его обхватила ма-ленькая ручка, властно
потащила куда-то в полумрак. Под лестни-цей оказалась еще одна дверь,
которую девица, горничная или фрей-лина, открыла своим ключом. Девица
заметно нервничала, при этом старалась не смотреть на своего спутника, а
может быть, прятала лицо. Они прошли по пустой анфиладе комнат. В них было
нетоплено, пахло пылью и мышами, видно, здесь давно никто не жил.
Потом появился еще один ключ, еще одна дверь, за ней прихожая с плотно
занавешенным окном, на стене что-то из Эллады -- мечи, шлемы, благородные
греческие профили. Девица вдруг пропала, по-том появилась внезапно, словно
вынырнула со дна пруда, решитель-но подвела его к окрашенной в желтый цвет
двери и толкнула в спину.
У горящего камина с книгой в руках в кресле с высокой спинкой сидела
великая княгиня. Книга была в потрепанном переплете, под ногами княгини была
маленькая скамеечка, ножки которой обкусали шпиц или болонка. Кресло было
обито кожей с помощью плотно по-саженных гвоздиков с большими медными
шляпками -- какими не-нужными подробностями иногда полнится наша память!
Екатерина поспешно встала. На ней было серое, нет, розовое платье с
серебря-ным позументом и пуховый платок на плечах. Однако платье все-таки
было серым.
-- Мой Бог, как вы сюда попали?
Он готов поручиться, что она встретила его именно этой фра-зой, но при
зрелом размышлении выходит, что тут, как и с цветом платья, память его
подвела. Если человеку назначали свидание, то при встрече говорят другие
слова. А может, это естественная стыдливость, волнение? Но естественная
стыдливость уместна для какой-нибудь уездной барышни, горничные играют в
стыдливость, если ущипнешь их за ушко... Не-ет, естественная стыдливость
отпадает, просто он, болван, забыл первую фразу.
Он ей ответил:
-- Сударыня, располагайте мной!
Надо было сказать не сударыня, а ваше высочество, но он смешался,
увидев ее так близко. Она ему ответила (уж эти слова он помнит точно!):
-- Если бы вы знали, как я в этом нуждаюсь! -- И пошла к нему
навстречу, протягивая правую руку; в левой она продолжала дер-жать книгу.
Он не успел поцеловать эту ручку, потому что из противопо-ложной двери
совершенно бесшумно вошли два офицера. Никита их видел, великая княгиня нет,
но она спиной почувствовала опас-ность, замерла, продолжая смотреть на него
ласковым, с ума можно сойти, обволакивающим взглядом. Как она была хороша!
Ордер на арест представлял из себя большой, плотный лист бумаги с очень
коротким текстом -- несколько строк сверху, а дальше белое, словно
заснеженное, поле. По такому полю они ска-кали в Ливонии, неслись во всю
прыть, ах, Фике!
Никита вначале не понял ничего. Какой Сакромозо? Офицер плохо читал
по-французски и еще картавил. Слово "арестован" он повторил три
раза--по-французски, по-немецки и по-русски, оче-видно для себя самого. В
этот момент и поднесла Екатерина паль-чик к губам.
Никиту поспешно обрядили в длинный плащ с капюшоном, кото-рый полностью
закрывал лицо. Какая-то плотная дама вошла в ком-нату, слабо ахнула и
привалилась к стене; Никита почувствовал запах винного перегара. Екатерина
стояла неподвижно, прямая, как свечка, лицо как закрытая книга, что упала из
ее рук на пол.
Офицеры вывели Никиту тем же путем, каким он вошел во дво-рец. Их ждала
лодка. "Прыгнуть в воду, нырнуть глубоко, и черта с два они найдут меня в
этом сонном сумраке",-- подумал Никита, но, как бы угадав его мысли, офицеры
с двух сторон плотно взяли его за локти.
В лодке ему сразу завязали глаза. В воду бесшумно опустились весла.
Плыли в полном молчании. Видимо, шли они не по Большой Неве, а каналами,
лодку не качало, и волна била в борт как бы осто-рожно. Море он почувствовал
не столько из-за появившейся вдруг качки, сколько из-за ветра и запаха.
Довезли, втолкнули в темноту и исчезли.
И что теперь? Сиди, читай библию, думай... Щетина на щеках уже не
колется, проведешь рукой -- словно шерстяной овечий бок. Надо ходить,
топтаться по камере из угла в угол, а то превратишься в колоду с дряблыми
мышцами. Вспоминая наказы Гаврилы, он по утрам стал обтираться холодной
водой.
Перед сном Никита играл в свободу. "Закат в Холм-Агеево",-- го-ворил он
вслух, мысленно открывал дверь и вступал в мир своего за-городного поместья.
Солнце багровым шаром сидело на островерхих елках. Он внимательно
всматривался в крапиву, мокрую от росы, в паутину с капельками влаги, в
цветущую по обочинам дороги пижму и подорожник. А почему бы не пробежаться
по цветущему лугу? Можно даже представить, что рядом бежит Фике, у нее
легкое дыхание и заразительный смех. Никите очень хотелось забрать ее с
собой в сон, может быть, там она объяснит ему смысл проис-шедшего?
Но сны его были пусты. Среди серых невнятных теней и тоски, которая
пластом глины лежала на груди, не было места дорогим образам.
Мать говорила в детстве; "Милый, никогда нельзя отчаивать-ся -- это
грех. В самых трудных положениях надо уповать на Гос-пода и милость его".
Нельзя сказать, чтобы отчаяние охватило Никиту целиком, просто он, в
каком-то смысле... умер. Екатерина, Белов, Алешка Корсак, даже Гаврила--все
они остались в той жизни, а здесь в темноте появился новый человек со старой
фами-лией, и ему предстоит начать все снова.
</b></b></b><ul><b><b><b><a name="26"></a></b></b></b><h2><b><b><b> * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * </b></b></b></h2></ul>
<ul><b><b><b><a name="27"></a></b></b></b><h2><b><b><b>-1-</b></b></b></h2></ul>
<b><b><b> Ну вот и пришло время появиться на этих страницах третьему из моих
героев -- Алексею Корсаку, герою, наверное, самому любимому, потому что все
помыслы и порывы души его накрепко связаны с тем, что мы называем романтикой
-- море, звезды и парус, откры-тие новых земель и морские бои во славу
русского флота. И не его вина, что угораздило Корсака родить-ся в то время,
когда Петровы баталии уже отгремели, а для новых побед не пришел еще срок,
когда кончились уже и первая, и вторая экспедиции Беринга, а сам он почил
вечным сном.
Уделом Алексея Корсака было сохранить и передать следующему поколению
моряков опыт и память, передать зажженный (образно говоря) Петром факел в
другие молодые руки. Высокие эти слова вроде бы и информации не несут, но
греют душу. Вперед, гарде-марины! Жизнь Родине, честь никому! Как не
взволноваться юноше, рожденному с сердцем аргонавта и твердым пониманием,
что корабль сей прекрасный уже сгнил, а построить новый не дает морское
ведомство -- денег нет, мореплавателей нет, и вообще не до того...
На деле все выглядело так. Три года назад Корсак кончил пе-тербургскую
Морскую академию со специальностью, как сказали бы сейчас, навигатор.
Случись это тридцать лет назад, его немедлен-но послали бы в Англию или
Венецию стажироваться, совершен-ствовать профессию, но в елизаветинскую
эпоху, когда флот пребы-вал в состоянии мира, застоя и полного бездействия.
Корсака оп-ределили в Кронштадтскую эскадру, которая направлялась в летнее
практическое плавание. Алеша с восторгом принял это предложение, работал как
простой матрос, ставил паруса, чинил такелаж и драил палубу, но четыре часа
в день, согласно уставу, отдавал практичес-кому учению: навигации, мушкетной
и абордажной науке и пушечной экзерциции. Противник, разумеется, был только
воображаемый.
Алеша пробыл в море два месяца. Аландские шхеры, острова Ламеланд,
Эзель, Гренгам -- замечательное было путешествие! По возвращении из кампании
Корсак получил самый высокий балл, в его прописи значилось, что он радив в
учении, знает секторы, квадранты и ноктурналы, умеет определять широты места
по высо-там светил и долготы по разности времени и прочая, прочая... Пропись
была подписана капитаном и командиром эскадры. Но не-смотря на столь высокую
аттестацию Корсак получил всего лишь чин мичмана, который в те времена не
считался офицерским, а на-ходился в списке рангов между поручиком и
боцманом.
Здесь необходимо пояснение. Одно из бесспорно великих дея-ний Петра I
есть создание русского флота. Диву даешься, что всего за двадцать лет этот
человек, чья энергия и фанатическая привер-женность делу находятся за гранью
понимания, не только основал Санкт-Петербург, создал верфи, построил
корабли, завоевал Балтий-ское море, но и вывел новый сорт людей -- сведущих,
энергичных, преданных своему делу моряков-профессионалов.
Вся Россия тогда была как флагманский корабль, скажем, "Ингерманланд"--
трехмачтовый, двухпалубный, который под сине-белым андреевским флагом летел
вперед и только вперед под всеми паруса-ми. Умер Петр, и прекрасный корабль
словно в клей вплыл: как ни ставь паруса, ни улавливай ветер, все равно бег
его замедлится, а потом и вовсе сойдет на нет.
Показательна судьба самого "Ингерманланда". Петр велел сохра-нить его
для потомства и поставить на вечную стоянку в Кронштадте;
В 1735 году в правление Анны Иоанновны он неведомо как зато-нул, а в
следующем году за невозможностью восстановления был пущен на дрова.
Правду сказать, кабинет-министр Остерман (он же генерал-адмирал, как
любят в России правители совмещать должности!) пытался поддерживать флот,
создавая новые ведомства для наблю-дения за кораблями, службами, верфями, но
что-либо путное в это время делалось скорее вопреки ведомствам, само собой,
по старой, заложенной Петром традиции. Флот умирал.
И вот на престоле Елизавета. Она обещает народу своему, что в каждой
букве закона будет следовать отцовскому завещанию. Од-нако воспрянувшие было
духом моряки скоро почувствовали, что вышеозначенная "буква" обходит флот
Дата добавления: 2015-09-05; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Нина Соротокина. Свидание с Петербургом 12 страница | | | Нина Соротокина. Свидание с Петербургом 14 страница |