Моисей в тростниковой корзине. 3 страница

одобрением к лукавству женщин, которые предают его, потому что они так

поступают только для того, чтобы отомстить ему за большое зло, причиненное

им или всему народу. Таким образом, в этих двух разных обработках одной и

той же темы роли злодея и жертвы меняются местами. В одном случае невинную

жертву изображает колдун, женщина же играет роль хитрого злодея; а в другом

случае в роли хитрого злодея выступает колдун, а женщина изображается

невинной жертвой или, по меньшей мере, как в индийском рассказе, - любящей

женой и освободительницей народа. Не подлежит никакому сомнению, что если бы

существовала филистимлянская версия рассказа о Самсоне и Далиде, то жертва и

злодей поменялись бы в ней местами. Самсон бы фигурировал в качестве

разбойника, без зазрения совести грабившего и убивавшего беззащитных

филистимлян, а Далида явилась бы невинной жертвой его зверского насилия,

своей находчивостью и мужеством сумевшей одновременно отомстить за

причиненное ей зло и освободить свой народ от жестоких набегов чудовища.

Так всегда бывает, что в борьбе народов и группировок роли героев и

злодеев меняются в зависимости от точки зрения, с которой мы их

рассматриваем. Один и тот же человек, рассматриваемый с одной стороны,

покажется нам благороднейшим из героев; если же посмотреть на него с другой

стороны, он превращается в гнуснейшего злодея. С одной стороны, его осыпают

цветами, а с другой - побивают градом камней. Можно даже сказать, что каждый

человек, выдвинувшийся на шумной арене истории, подобен арлекину, чей сшитый

из разных лоскутов материи костюм меняет свой цвет в зависимости от того, с

какой стороны на него смотрят. Но беспристрастный историк должен видеть

арлекинов со всех сторон и изображать их во всем многоцветье их одеяний - не

только сплошь белыми, как их видят друзья, и не исключительно черными,

какими они представляются своим врагам.

Глава 3.

Путешественник, направляющийся на восток к Мертвому морю, покинув

возделанные земли Центральной Иудеи, должен сперва пересечь ряд волнистых

холмов и безводных долин, поросших дроком и травой. Но по мере его

продвижения вперед пейзаж меняется: трава и чертополох исчезают, и путник

постепенно углубляется в голую и бесплодную область. Широкие пространства

бурого и желтого песка, хрупкого известняка и разбросанных валунов

оживляются лишь колючим кустарником и ползучими растениями. Не видно ни

одного дерева. На протяжении многих миль глаз не встречает человеческого

жилья и никаких признаков какой бы то ни было жизни вообще. Горные кряжи

следуют один за другим в нескончаемом однообразии, все одинаково белые,

крутые и узкие, со склонами, изрытыми высохшими руслами бесчисленных горных

потоков; извилистая линия их гребней четко вырисовывается на небе над

головой путника, взбирающегося наверх с широких, усеянных валунами и

устланных белым мягким мергелем равнин, которые отделяют один хребет от

другого. Ближние склоны этих пустынных холмов изодраны и взрыты, как если бы

над ними пронесся смерч, более же отдаленные выглядят гигантскими кучами

серой пыли. Земля местами с гулом сотрясается под копытами лошади, а иногда

песок и камни осыпаются из-под ее ног. В многочисленных оврагах раскаленные

утесы пышут огненным жаром под немилосердными лучами солнца на безоблачном

небе. Унылый пейзаж озаряется сверкающей полоской Мертвого моря, когда его

синие воды неожиданно показываются в просвете между холмами, представляя

собой живительный контраст с мрачными тонами расстилающейся пустыни. Когда

же путешественник взберется наконец на последний хребет и остановится на

краю огромных утесов, перед его глазами внезапно открывается изумительная

панорама. Под ним на глубине почти двух тысяч футов раскинулось Мертвое

море, видимое глазу от края до края, с зубчатой стеной скалистых берегов,

вытянувшихся словно ряд бастионов, разделенных глубокими ущельями. Белые

мысы врезаются в синюю гладь, а дальше по ту сторону моря в лазурном небе

тают Моавитские горы. Если дорога приведет путника к морю против источника

Эн-Геди, то он очутится над амфитеатром почти отвесных скал. Извилистая,

ухабистая тропа, или, вернее, лестница, высеченная в стене обрыва, ведет к

небольшой подковообразной поляне, полого спускающейся к берегу. Необходимо

слезть с коней и вести их в поводу по головокружительному спуску, причем

последние в отряде должны ступать с большой осторожностью, потому что один

неосторожный шаг может сдвинуть с места какой-либо камень, который,

сорвавшись со скалы и катясь вслед за путниками вниз, чего доброго, столкнет

их в пропасть. У подножия горы обильный горячий источник Эн-Геди ("родник

козленка") бьет пенящимся фонтаном из скалы среди зеленого оазиса роскошной

полутропической растительности; эта богатая растительность особенно поражает

путешественника в силу своего контраста с той сухой, безводной пустыней,

через которую ему пришлось пробираться в течение многих часов. Такова

Иудейская пустыня, которую древние евреи называли Ешимон, то есть

"опустошение". От горьких, но сверкающих вод Мертвого моря она прямо

простирается до самого сердца страны к подошве Масличной горы, в двух часах

езды от Хеврона, Вифлеема и Иерусалима.

В этом унылом краю Давид искал убежища, преследуемый своим неумолимым

врагом Саулом. Когда он скрывался здесь с кучкой собранных им вокруг себя

беглецов, его посетила Авигея, умная и красивая жена богатого скотовода

Навала, не оценившего того, что великодушный изгнанник не увел его овец.

Нечувствительный к такой услуге со стороны мародера, угрюмый Навал грубо

отказал атаману шайки в просьбе о провианте, изложенной в самых вежливых

выражениях. Это оскорбление задело за живое самолюбивого Давида, и он во

главе своих четырехсот молодцов с мечами у пояса перешел через холм и

направился прямо к мызе Навала, но на пути их встретила в степи жена

скотовода. Кроткими речами она сумела отвести гнев оскорбленного

предводителя и, кроме того (что тронуло его, пожалуй, сильнее ее слов),

предоставила ему много ослов, навьюченных пищей и питьем для его

изголодавшихся людей. Давид растаял. Красота женщины, ее нежные слова, вид

корзин на боках у ослов - все оказало свое действие. Он весьма вежливо

принял ходатайствовавшую за мужа женщину, обещал ей свое покровительство, не

преминув, однако, объяснить ей, что сталось бы наутро с их мызой, если бы не

ее вмешательство, и отпустил ее с миром. Слово было дано. Банда с

навьюченными ослами повернула назад тем же путем, каким пришла. Провожая

глазами крепкие загорелые фигуры, быстро скрывающиеся за соседними холмами,

Авигея, вероятно, улыбнулась, вздохнула и с облегченным сердцем поспешила

домой, где ее мужиковатый супруг, не подозревавший о том, что происходило на

холме, до поздней ночи бражничал со своими слугами по случаю стрижки овец. В

эту ночь она ему благоразумно ни о чем не сообщила. Но утром, когда он

протрезвился, она ему все рассказала, и "замерло в нем сердце его". Нервное

потрясение или, может быть, нечто посерьезнее сломило его. Через десять дней

он был мертв, а спустя приличествующий промежуток времени вдова его была уже

далеко за горами вместе с предводителем банды.

Среди многих любезных фраз, которые прекрасная Авигея говорила

самолюбивому Давиду при их первой встрече, одна заслуживает нашего особого

внимания. Она ему сказала: "Если восстанет человек преследовать тебя и

искать души твоей, то душа господина моего будет завязана в узле жизни у

господа бога твоего, а душу врагов твоих бросит он как бы пращею".

Это было сказано, конечно, метафорически, но метафора эта звучит для

нашего уха странно и непонятно. Она предполагает, что души живущих могут

быть для сохранности связаны в узел, а если это души врагов, то узел можно

развязать и души рассеять по ветру. Такое представление вряд ли могло бы

появиться в уме древнего еврея, даже как фигуральное выражение, если бы ему

не была присуща действительная вера в то, что души могут подлежать такого

рода операциям. Нам, привыкшим считать душу чем-то неотделимым от живого

тела, мысль, выраженная в интересующем нас стихе, кажется явной нелепостью.

Но иначе обстоит дело у многих народов, чьи понятия о жизни значительно

расходятся с нашими. Среди дикарей широко распространена вера в то, что у

человека можно при жизни выделить из тела его душу, не причинив ему этим

непосредственной смерти. По большей части это делают духи, демоны или

злокозненные люди, питающие злобу против того или иного человека и

выкрадывающие его душу с целью убить его в конце концов, потому что если им

удастся выполнить свое намерение и удержать блуждающую душу на достаточно

продолжительное время, то человек непременно заболеет и умрет. Поэтому люди,

которые отождествляют свою душу со своей тенью или отражением, испытывают

иногда смертельный страх перед фотографической камерой; по их представлению,

фотограф, снявший их изображение, вместе с этим извлек их душу или тень.

Приведем один из множества примеров. В деревне у нижнего течения реки Юкона,

на Аляске, один исследователь приготовил свой фотоаппарат, чтобы снять

эскимосов, толпившихся у своих домов. Пока он наводил аппарат на фокус,

староста деревни явился и попросил разрешения заглянуть под сукно. Он с

минуту пристально смотрел на движущиеся на матовом стекле фигуры и потом,

откинув голову, заорал толпе: "Он забрал в коробку все ваши тени!" Паника

овладела народом, и в мгновение ока все рассыпались по домам. По их

представлению, камера или пакет с фотографиями - это коробка или пачка душ,

приготовленная для отправки вроде жестянки сардин.

Но души могут быть изъяты из своих тел и с благожелательными

намерениями. Дикарь, по-видимому, думает, что никто не может умереть

по-настоящему, пока цела его душа, независимо от того, находится ли она в

теле или вне его. Отсюда он делает вывод, что если ему удастся извлечь свою

душу и устроить ее в сохранном месте, то он будет фактически бессмертным до

тех пор, пока ей ничто не угрожает в ее убежище. Поэтому в период опасности

он предусмотрительно вынимает свою душу и души своих друзей и сдает их, так

сказать, на хранение в какое-нибудь надежное место, пока не минет опасность,

и он не сможет потребовать обратно свою невещественную собственность. Так,

многие считают переселение в новый дом критическим моментом, грозящим

гибелью их душам. В округе Минахаса, на Целебесе, жрец собирает на это время

души всей семьи в мешок и держит их там, пока не пройдет опасность, после

чего он их возвращает по принадлежности. В Южном Целебесе, когда у женщины

начинаются роды, посланец, отправляющийся за врачом или повитухой, берет с

собой кухонный нож или какой-либо другой предмет из железа. Предмет этот

изображает душу женщины, которой в такое время безопаснее находиться вне

тела ее собственницы, и врач должен тщательно хранить принесенный ему

предмет, потому что с пропажей его погибает и душа роженицы. По окончании

родов он возвращает эту драгоценную вещь в обмен на денежное вознаграждение.

На Кейских островах можно иногда видеть подвешенным вылущенный кокосовый

орех, расщепленный пополам и вновь аккуратно сложенный. Это - хранилище, в

котором держат душу новорожденного, дабы она не сделалась добычей злых

духов. Эскимосы на Аляске принимают подобные же меры предосторожности по

отношению к душе заболевшего ребенка. Врачеватель посредством заклинаний

загоняет ее в амулет и прячет его в свой медицинский мешок, где душа

находится в наибольшей безопасности. В некоторых местностях на юго-востоке

Новой Гвинеи женщина, выходя из дома с ребенком в мешке, "должна прицепить к

своей юбке, а еще лучше к мешку ребенка длинный виноградный стебель, чтобы

он тащился за ней по земле: если бы дух младенца покинул его тело, надо ему

предоставить возможность взобраться назад, а что же может быть в этом случае

удобнее, чем виноградная лоза, которая волочится по дорожке?"

Наиболее близкую аналогию библейскому "узлу жизни" представляют, быть

может, пучки так называемых чуринг - продолговатых и плоских камней и

деревянных дощечек, которые арунта и другие племена Центральной Австралии

хранят в величайшей тайне в пещерах и расщелинах скал. Каждый из этих

мистических камней (или палочек) самым тесным образом связан с духом

определенного человека данного клана, живого или умершего. Когда душа

будущего ребенка входит в женщину, то один из таких священных камней (или

палочек) кидают на то место, где будущая мать впервые почувствовала в своем

чреве зарождающуюся жизнь. Отец, по ее указаниям, ищет чурингу своего

ребенка. Найдя ее или вырезав другую из особого дерева твердой породы, он

передает чурингу старейшине округа, который прячет ее вместе с остальными

чурингами в священном тайнике среди скал. Эти высоко ценимые камни или

палочки аккуратно связывают в пучки. Их считают самым священным достоянием

племени, и пещеру, где их хранят, тщательно маскируют от глаз непосвященных,

закладывая вход в нее камнями так искусно, что не может появиться ни

малейшего подозрения о ее существовании. Священно не только это место, но и

пространство вокруг него. Растущие на нем деревья и растения

неприкосновенны; дикие звери, забредшие сюда, никогда не преследуются.

Человек, скрывающийся от врага или от кровной мести, добравшись до этого

святилища, находится в безопасности, пока он не покинет его пределов. Потеря

этих чуринг, то есть священных палочек и камней, с которыми связаны души

всех живых и всех умерших членов общины, представляет для племени самое

большое несчастье, какое только может его постигнуть. Известны случаи, когда

туземцы, у которых белые необдуманно отбирали их святыню, в продолжение двух

недель предавались плачу и стенаниям, обмазав все тело белой глиной, -

эмблема траура по умершим.

В этих верованиях и обрядах жителей Центральной Австралии (речь идет о

чурингах) мы имеем дело, по правильному заключению Спенсера и Гиллена, с

"видоизменением идей, свойственной фольклору многих народов, согласно

которой первобытный человек рассматривает свою душу как нечто вполне

конкретное и полагает, что он может в случае надобности поместить ее

отдельно от тела в какое-либо надежное место, где духовная часть его

существа будет находиться в безопасности даже тогда, когда тело его

почему-нибудь подвергнется разрушению". Это не значит, конечно, что

современные арунта считают священные камни и палочки действительными

вместилищами своих душ и в том смысле, что уничтожение одного из них

предполагает гибель того или иного мужчины, женщины или ребенка; но в их

преданиях встречаются следы веры в то, что их предки действительно прятали

свои души в эти священные предметы. Они рассказывают, например, что

некоторые люди тотема "дикая кошка" хранили души в своих чурингах и,

отправляясь на охоту, вешали их на священном столбе деревни; возвратившись

домой, они снимали свои чуринги с дерева и держали их при себе. Смысл этого

обычая заключается, по-видимому, в желании спрятать души в надежное место до

возвращения с охоты.

Итак, можно с полным основанием считать, что связки священных камней и

палочек, которые арунта и другие племена Центральной Австралии так бережно

прячут в потаенных местах, первоначально считались обиталищем душ членов

общины. Пока эти крепко связанные пучки оставались в своих святилищах, ничто

не угрожало благополучию душ всего народа;

но стоило лишь развязать пучки и пустить по ветру их драгоценное

содержимое, как наступали самые роковые последствия. Отсюда было бы слишком

преждевременно делать заключение, что первобытные семиты также когда-то

держали для безопасности свои души в камнях или палочках и прятали их в

пещеры или в другие укромные места своей родной пустыни; но мы можем без

всякого риска утверждать, что существованием подобного обычая легко и просто

объяснить слова Авигеи, обращенные к гонимому беглецу: "Хотя восстал

человек, чтобы преследовать тебя и искать души твоей, но душа господина

моего будет завязана в узле жизни у господа бога твоего, а души врагов твоих

он отбросит как бы пращею".

Верно во всяком случае то, что евреям даже в сравнительно позднее время

был знаком вид колдовства, состоявший в улавливании душ живых людей с целью

причинить им жестокое зло. Пророк Иезекииль вполне определенно указывает на

колдуний, занимавшихся этим видом черной магии. Он говорит: "Ты же, сын

человеческий, обрати лице твое к дщерям народа твоего, пророчествующим от

собственного своего сердца, и изреки на них пророчество, и скажи: так

говорит господь бог: горе сшивающим чародейные мешочки под мышки и делающим

покрывала для головы всякого роста, чтобы уловлять души! Неужели, уловляя

души народа моего, вы спасете ваши души? И бесславите меня пред народом моим

за горсти ячменя и за куски хлеба, умерщвляя души, которые не должны

умереть, и оставляя жизнь душам, которые не должны жить, обманывая народ,

который слушает ложь. Посему так говорит господь бог: вот, я-на ваши

чародейные мешочки, которыми вы там уловляете души, чтобы они прилетали, и

вырву их из-под мышц ваших, и пущу на свободу души, которые вы уловляете,

чтобы прилетали к вам. И раздеру покрывала ваши, и избавлю народ мой от рук

ваших, и не будут уже в ваших руках добычею, и узнаете, что я господь".

Обличаемое пророком гнусное занятие этих женщин состояло, по-видимому,

в попытках улавливать блуждающие души в повязки и платки. Держа души в

заточении, они этим убивали их владельцев. Иных же, вероятно больных людей,

они спасали, уловив их бродячие души и водворив в принадлежащие им тела. К

таким приемам и с той же целью прибегали и теперь еще прибегают колдуны и

ведьмы во многих местах земного шара. Так, например, фиджийские вожди

захватывали души преступников в шарфы и уносили с собой, после чего

несчастные создания, лишенные столь необходимой принадлежности своего

существа, медленно чахли и наконец умирали. На одном из островов группы

Дейнджер, в Тихом океане, колдуны ловили души больных в сети, которые они

развешивали вблизи жилища страждующих, и ждали, пока душа, порхая, попадет в

силки и запутается в петлях, вслед за чем рано или поздно наступала

неизбежная смерть пациента. Сети плелись из крепких нитей с отверстиями

разной величины и были приспособлены к улавливанию душ всех размеров,

крупных или мелких, толстых или тощих. У негров Западной Африки "колдуньи

постоянно расставляют силки, чтобы ловить души, покидающие тела людей на

время сна; поймав душу, они привязывают ее над огнем, и, когда душа начинает

съеживаться от жара, владелец ее заболевает. Занимаются они этим в виде

промысла, а не из чувства личной ненависти или жажды мести. Колдунье

совершенно безразлично, чья душа попала в ее тенета, и она ее охотно

возвращает за некоторую мзду. Знахари, люди незапятнанной профессиональной

репутации, содержат убежища для заблудившихся душ, то есть для таких,

которые, возвратившись после странствий, находят свое место занятым "сиза" -

душой низшего порядка... Эти врачеватели держат души в запасе и снабжают ими

больных, испытывающих нужду в таком предмете". Случилось однажды, что у

вождя бауле на Береге Слоновой Кости враг посредством колдовства вытащил из

тела душу и запер ее в ящик. Чтобы вынуть душу, два человека взяли в руки

платье пострадавшего, а знахарка совершала тем временем заклинания. Спустя

некоторое время она заявила, что теперь уже душа находится в платье; его тут

же свернули и поспешно надели на больного, чтобы таким образом возвратить

дух его телу. Ямайские колдуны ловят души любимых женщин в складки своих

тюрбанов и носят их днем с собой в поясе, а ночью кладут пояс под подушку. У

тораджа (Центральный Целебес) жрец, сопровождавший вооруженный отряд во

время похода, постоянно носил на шее длинную нитку из раковин, свисавших ему

на грудь и спину. Ее назначение - ловить души врагов; раковины были все

изогнуты и в отростках, поэтому считалось, что душа, попав в такую раковину,

не сумеет выбраться оттуда. Способ завлекания душ в западню состоял в

следующем: когда воины вступали на вражескую территорию, жрец отправлялся

ночью к деревне, на которую они собирались напасть, и здесь, у самой

околицы, выкладывал кольцом на дороге нитку с нанизанными на нее раковинами,

а внутри кольца закапывал куриное яйцо и потроха, по которым перед

выступлением в поход были произведены гадания. Затем он подымал с земли

раковины и семь раз встряхивал их над этим местом, призывая тихим голосом

души врагов: "О, душа такого-то (называется имя одного из обитателей

деревни), приди, наступи на мою птицу; ты виновна, ты причинила зло,

приходи!" Произнося это заклинание, он ждал: если раковины издавали звон, то

это значило, что вражеская душа действительно пришла и попалась в раковину и

что на следующий день человек, которому она принадлежала, вопреки своей

воле, очутится на этом месте и сделается легкой добычей подкарауливающих

врагов, захвативших до того его душу.

Такого рода обычаи помогают нам понять образ действий еврейских

колдуний, против которых метал свои громы пророк Иезекииль: эти потерянные

женщины, по-видимому, ловили блуждающие души в платки, набрасывая их на

головы своих жертв, и держали этих бесплотных пленниц в повязках, которые

подшивали к своим локтям.

Отсюда как будто следует, что евреи сохранили вплоть до исторических

времен представление о душе как о вещи, поддающейся перемещению. Ее можно

извлечь из тела живого человека путем ли колдовского искусства ведьм или же

по доброй воле ее собственника, желающего на тот или иной срок поместить ее

в надежное хранилище. Но если один великий пророк показывает нам еврейскую

ведьму, занятую адским промыслом заманивания чужих душ, то другой, не менее

великий пророк дает нам возможность взглянуть на иерусалимскую щеголиху,

которая носила при себе в маленькой шкатулке свою собственную душу. Описав в

гневных и бранных выражениях, в стиле пуританских проповедников, этих

высокомерных дочерей Сиона с нескромными взорами, жеманно выступающих

мелкими шажками, звеня цепочками на ногах, Исаия вслед за этим приводит

длинный каталог ювелирных украшений и побрякушек, платьев, шалей, вуалей и

тюрбанов - всех предметов кокетства этих пышных модниц. В списке женских

безделушек пророк, между прочим, упоминает предмет, название которого в

буквальном переводе означает "обитель души". Современные переводчики и

комментаторы Библии, следуя Иерониму, передают это нигде больше в Библии не

встречающееся выражение словами: "шкатулки для благовоний", "сосуды с

духами" и т. п. Но весьма возможно, что эти "обители души" были амулетами, в

которых обретались души носивших их. Толкователи этого места допускают, что

многие из перечисленных пророком украшений были, по-видимому, в то же время

талисманами, как это еще по сей день практикуется на Востоке.

Но такое понимание выражения "обители души" не исключает одновременного

толкования его как "сосуд с духами". В глазах народа, который, подобно

евреям, отождествляет жизненное начало с дыханием, простое вдыхание

ароматического вещества может легко приобрести значение акта духовного

свойства; вдохнуть в себя благоухание - значит укрепить свои жизненные силы,

обогатить саму сущность своей души. С такой точки зрения всякий душистый

предмет - флакон духов, ладан или цветок - сам по себе, естественно,

становится центром, излучающим духовную энергию, и потому может служить

подходящим местом, чтобы выдохнуть в него свою душу на тот или иной срок.

Нам такое представление кажется очень натянутым, но оно может показаться

вполне естественным народу и его лучшим выразителям - поэтам:

Я венок из роз послал тебе недавно

Не только в знак почтенья моего:

Ему надежду я хотел внушить,

Что у тебя он не завянет.

Но ты дохнула на него

И отослала мне назад;

С тех пор, клянусь, он жив

И пахнет уж не розой, а тобой.

Или еще так:

Вы завяли, розы дорогие:

Розы сладкие завяли потому,

Что любимая не стала их носить.

Милая моя вас не носила на груди.

Но если красавица может таким способом передавать свою жизнь и душу

розам и тем предохранить их от увядания, то нет ничего невероятного в

предположении, что она может также выдохнуть душу в свой флакон духов. Во

всяком случае, эти старомодные стихи объясняют, почему флакон духов мог

называться "обителью души". Впрочем, фольклор, относящийся к запахам, пока

еще не изучен. Исследуя эту новую область, как и всякую другую область

фольклора, ученый может многому научиться у поэтов, которые путем интуиции

угадывают часто то, что большинству из нас дается лишь после кропотливого

собирания и изучения многочисленных фактов. Да и вообще без некоторого

поэтического дара едва ли возможно проникнуть в сердце народа. Сухой

рационалист будет тщетно стучаться в двери этого волшебного царства. Мистеру

Гредграинду они не откроются. Томас Гредграйнд - ставшее нарицательным имя

одного из героев романа Диккенса "Тяжелые времена". Гредграйнд признает

только цифры и факты, отрицая всякую роль чувства и воображения.

Глава 4.

Одной из самых трагических фигур в истории Израиля является личность

Саула. Недовольный господством жрецов, уверявших, что они управляют от имени

божества и под его прямым руководством, народ стал настойчиво требовать

светского царя, и последний из первосвященников, пророк Самуил, должен был

поневоле подчиниться этому требованию и помазал Саула на царство. Это была

революция такого рода, как если бы население Папской области, устав от

притеснений и дурного управления церковников, вздумало поднять восстание

против папы и заставило царствующего первосвященника, еще держащего в руках

ключи от неба, передать светскому монарху свой земной скипетр. Ловкий

политик и в то же время непреклонный церковник, Самуил сумел не только

помазать Саула, но и добиться его признания царем, на котором отныне

сосредоточились все надежды Израиля.

Избранник Самуила обладал всеми нужными качествами для того, чтобы

вызвать любовь и поклонение толпы. Высокий, статный, любезный в обращении,

искусный военачальник, беззаветно храбрый, он, казалось, самой природой был

предназначен для роли народного вождя. Но под блестящей внешностью этого

отважного и популярного в народе воина таились роковые слабости: ревнивый,

подозрительный, вместе желчный характер, слабость воли, нерешительность и,

самое главное, все растущая меланхолия, под влиянием которой его рассудок,

никогда не отличавшийся высокими достоинствами, временами омрачался до того,

что царь бывал близок к помешательству. В такие часы глубокой подавленности

его душевный мрак рассеивался лишь под влиянием умиротворяющих звуков

торжественной музыки; и одна из самых ярких картин, оставленных нам

еврейским историком, это - образ красивого царя, сидящего в скорбной

задумчивости, и стоящего перед ним юноши певца, краснощекого Давида,

извлекающего нежные звуки из дрожащих струн своей арфы, пока не разгладятся

морщины на челе царя и он не найдет успокоения от своих тягостных дум.

Весьма вероятно, что проницательный Самуил видел и даже учитывал эти

слабые стороны нового царя, когда, склонясь перед волей народа, он внешне

Дата добавления: 2015-08-27