Моисей в тростниковой корзине. 1 страница

Со смертью Иосифа патриархальный период в истории израильского народа

надо считать законченным. В блестящей серии биографических очерков, ярких по

краскам и мастерских по обрисовке характеров, историк изобразил переход

патриархов из долины Евфрата к берегам Нила. Здесь он на время прерывает

изложение. После первого акта драмы занавес падает, чтобы подняться вновь по

истечении четырех столетий, когда патриархальная семья успела вырасти в

нацию. С этого момента начинается национальная история евреев, у истоков

которой стоит личность Моисея, вождя и законодателя, который, согласно

Библии, освободил свой народ от египетского рабства, предводительствовал им

в скитаниях по аравийской пустыне, дал ему установления и умер в преддверии

обетованной земли, ступить на которую ему было не суждено. В последующие

века легенду о Моисее, как это всегда бывает с легендами о национальных

героях, расцветили пестрыми нитями фантазии; но эти позднейшие узоры не

смогли изменить до неузнаваемости ее основных линий. Еще и теперь мы

различаем черты человеческого лица в ореоле неземной славы, озарявшей лик

пророка и святого, когда он спускался с горы, где беседовал с богом и

получил из его рук новый закон для своего народа. Примечательно то, что,

хотя Моисей гораздо ближе, чем патриархи, стоит к историческому времени, все

же в его жизнеописании элемент чудесного и необычайного занимает гораздо

больше места, чем в сказаниях о патриархах. И они, по преданию, время от

времени вступали в общение с божеством - то лицом к лицу, то в видениях; но

ни один из них не изображается творцом таких чудес и знамений, какими

изобилует жизненный путь Моисея. Те проходят перед нами обыкновенными людьми

среди таких же, как они, обыкновенных людей, ведут обычный образ жизни и

испытывают горе и радости, общие всем людям. Моисей же от первого до

последнего дня своей жизни стоит особняком как носитель великой миссии. Его

путь пролегает высоко над путями простых смертных, и мы не замечаем в его

образе почти ни одной из тех общечеловеческих слабостей, благодаря которым

портреты патриархов приобретают под легкой кистью художника такую жизненную

яркость. Вот почему простая человечность Авраама, Исаака и Иакова трогает

нас гораздо глубже, чем величавая, но одинокая фигура Моисея.

Рождение Моисея, как и все вообще события его жизни, окутано дымкой

романтики. После смерти Иосифа и его братьев потомки их, сыны Израиля, так

быстро размножились в долине Нила, что египтяне стали смотреть на них с

недоверием и страхом и пытались положить этому предел, принуждая их к

тяжелым работам. Но так как эта жестокая мера не привела к желаемым

результатам, то царь египетский издал приказ, чтобы все еврейские дети

мужского пола умерщвлялись при рождении. Когда же фараон убедился, что его

бесчеловечный приказ не выполняется из-за мягкосердечия повитух, которым

было поручено это злое дело, он повелел бросать в воду всех новорожденных

еврейских мальчиков. Мать Моисея три месяца после рождения ребенка прятала

его; когда же стало невозможным скрывать его дольше, она сплела корзину из

тростника или, вернее, из папируса, обмазала ее глиной и смолой, уложила в

нее ребенка и отнесла с сердечным сокрушением на берег Нила в заросли

тростника. Старшая сестра младенца стояла вдали, следя за тем, что станется

с ее маленьким братом. И вот случилось так, что дочь фараона, царя

египетского, пошла к реке купаться и, заметив в тростнике корзину, послала

за ней одну из своих прислужниц. Когда принесли корзину и открыли ее,

царевна увидела ребенка, который тут же заплакал. Она пожалела его и

сказала: "Это из еврейских детей". Тем временем сестра младенца, наблюдавшая

за всем происходившим, подошла и обратилась к царевне: "Не сходить ли мне и

не позвать ли к тебе кормилицу из евреянок, чтоб она вскормила тебе

младенца?" И дочь фараона молвила:

"Сходи". Девушка пошла и привела мать ребенка. Дочь фараона обратилась

к ней со словами: "Возьми младенца сего и вскорми его мне; я дам тебе

плату". Так мать получила своего младенца и вскормила его. Когда же ребенок

подрос, она привела его к дочери фараона, и он стал сыном царевны; ему дали

имя Моисей, "потому что, - сказала царевна, - я из воды вынула его". Имя

Моисей происходит, вероятно, от еврейского глагола "maschah" вытаскивать и

означает "вытащенный из воды".

Хотя в этом рассказе нет ничего сверхъестественного, однако в нем можно

различить черты, свойственные скорее фольклору, чем истории. Желая придать

больше необычайности судьбе своего героя, рассказчик представляет дело так,

что великий человек при рождении был обречен на неминуемую смерть, но его

спасло некое обстоятельство, которое обыкновенному человеку может показаться

простой случайностью, а на самом деле есть указующий перст провидения,

сохранившего беспомощного младенца для предназначенной ему высокой участи.

Такие эпизоды следует в большинстве случаев относить на счет фантазии

повествователя, который стремится подобными приемами усилить эффект

рассказа, чтобы сделать его достойным величия своего героя.

Согласно римскому преданию, основатель Рима был в младенчестве брошен

на погибель и погиб бы неминуемо, если бы волей судьбы не вмешались волчица

и зеленый дятел. Рассказ этот таков. На склонах Альбанских гор стоял

"длинный белый город" - Alba Longa, и в нем царствовала династия царей, по

имени Сильвии, что значит "лесные", а на холмах нынешнего Рима еще паслись

стада, и волки рыскали среди болотистых низин. Один из царей Альбы, по имени

Прока, оставил после своей смерти двух сыновей - Нумитора и Амулиуса;

Нумитор был старший и должен был по воле отца унаследовать его престол. Но

младший брат, честолюбивый и бессовестный, не постеснялся прогнать силой

своего старшего брата и сам стал царем. Не довольствуясь этим, он задумал

укрепить свою узурпированную власть и довершить злодеяние над братом, лишив

его мужского потомства. С этой целью он приказал убить единственного сына

Нумитора, а дочь его, Рею Сильвию, убедил, а может быть, насильно заставил

сделаться жрицей богини Весты и тем самым дать обет вечной девственности. Но

обет этот был нарушен. Девственница-весталка забеременела и в урочное время

родила двух мальчиков-близнецов. Она указала на бога Марса как на отца их,

но жестокосердный дядя отказался верить ее словам и велел бросить обоих

мальчиков в реку. Случилось так, что Тибр вышел из берегов, и слуги, которым

было поручено утопить детей, не смогли добраться до главного русла реки и

оставили корзину с близнецами на отмели у подножия Палатинского холма. Здесь

они покинули младенцев, и здесь волчица, привлеченная их плачем, нашла их,

накормила из сосцов своих и начисто вылизала тину, которой были покрыты их

тела. Вплоть до времен империи под Палатинским холмом в память об этом

предании стояла статуя, изображавшая волчицу, кормящую двоих детей;

она до сих пор хранится в Капитолийском музее в Риме. Некоторые

добавляют, что зеленый дятел помогал волчице кормить и оберегать покинутых

близнецов; а так как зеленый дятел, как и волчица, был посвящен Марсу, то

народ усматривал в этом лишнее доказательство божественного происхождения

Ромула и Рема.

Такого рода удивительные истории рассказываются, по-видимому, чаще

всего про основателей царств и династий в тех случаях, когда происхождение

их стерлось из памяти народа, и образовавшиеся пробелы заполняются фантазией

повествователя. В истории Востока мы находим яркий пример того, как

затерявшееся во мраке веков начало могущественного государства облекается

покровом чудесного. Первым семитским царем Вавилонии был Саргон Древний,

живший около 2600 г. до нашей эры Грозный завоеватель и деятельный

строитель, он создал себе громкое имя, но имени своего собственного отца он,

по-видимому, не знал. Так, по крайней мере, мы можем судить по надписи,

вырезанной, как говорят, на одной из его статуй. Копия этой надписи была

сделана в VIII в. до нашей эры и хранилась в царской библиотеке в Ниневии,

где она была найдена уже в новейшее время. В этом документе царь следующим

образом описывает свое происхождение:

Я - Саргон, могущественный царь, царь Агаде.

Моя мать простого звания, отца своего я не знал,

А брат моего отца живет в горах.

Мой город Азуриану лежит на берегу Евфрата.

Моя бедная мать зачала меня и втайне меня родила.

Она меня положила в тростниковую корзину и горной смолой закупорила мою

дверь.

Она бросила меня в реку, река меня не потопила.

Река меня подняла и понесла к Акки, оросителю.

Акки, ороситель... вытащил меня,

Акки, ороситель, как своего сына... воспитал меня,

Акки, ороситель, назначил меня своим садовником.

Когда я был садовником, богиня Иштар меня полюбила.

Я... четыре года управлял царством,

Я управлял черноголовыми народами, я властвовал над ними.

Агаде - первоначальное название г. Аккада.

Этот рассказ о царе Саргоне, в младенчестве брошенном в реку в

тростниковой корзине, вполне совпадает с библейским рассказом о младенце

Моисее, оставленном на произвол судьбы в зарослях на берегу Нила. Принимая

во внимание, что вавилонская легенда много старше еврейской, можно

предположить, что авторы книги Исход создали свою версию по образцу

вавилонского оригинала. Но в одинаковой степени возможно, что обе легенды -

как вавилонская, так и еврейская - совершенно независимо друг от друга

выросли из одного общего корня - из народной фантазии. При отсутствии

достоверных данных в пользу того или другого заключения категорическое

решение этого вопроса представляется невозможным.

Теория самостоятельного происхождения обеих легенд подтверждается до

некоторой степени существованием сходного рассказа в великом памятнике

индийского эпоса, в Махабхарате, так как трудно допустить, чтобы авторы

последнего были знакомы с соответствующими семитическими преданиями.

Индусский поэт рассказывает о том, как царская дочь Кунти, или Притха,

сделалась возлюбленной бога Солнца и принесла ему сына - "прекрасного, как

небожитель", "облаченного в воинские доспехи, украшенного блестящими

золотыми серьгами, с глазами льва и бычьими плечами". Но царская дочь,

стыдясь своего греха и в страхе перед гневом отца и матери, "посоветовалась

со своей кормилицей и уложила дитя в непромокаемую корзину из ивовых

прутьев, удобную, мягкую, выстланную простынями и с нарядной подушкой в

изголовье. Со слезами на глазах она препоручила младенца водам реки Асва".

После этого она вернулась во дворец с тревогой в душе, боясь, как бы

разгневанный родитель не открыл ее тайны. Но корзина с ребенком плыла вниз

по реке до самого Ганга, пока ее не прибило к берегу около города Чампа, на

территории племени сута. Случилось так, что по берегу реки гулял человек из

этого племени со своей женой. Они заметили корзину, вытащили ее из воды и,

открыв, увидели мальчика - "прекрасного, как утреннее солнце, в золотых

доспехах, с дивным лицом и с блестящими серьгами в ушах". Чета была

бездетна, и, когда мужчина увидел прелестное дитя, он сказал своей жене:

"Поистине боги, видя, что у меня нет сына, послали мне этого младенца". И

они его усыновили, вырастили, и он стал великим стрелком. Его звали Карна, а

царственная мать его получала о нем вести через своих соглядатаев.

Подобного же рода предание рассказывает про злоключения царя Трахана в

его младенчестве. Трахан был царем в городе Гилгите, расположенном в самом

сердце снежных Гималаев на высоте около 5 тысяч футов над уровнем моря.

Обладая прекрасным климатом, удобным местоположением и значительными

пространствами плодоносной земли, Гилгит, по-видимому, с древних времен был

резиденцией целого ряда удачливых властителей, которым более или менее

безропотно покорялись соседние земли и города. Трахан, царствовавший в

начале XIII в., оставил о себе особенно громкую славу. Он был самым

могущественным и самым гордым царем Гилгита, и его богатства и подвиги до

настоящего времени служат сюжетом многочисленных легенд. Рассказ о его

рождении и опасностях, которым он подвергался, таков. Его отец, Тра-Трахан,

Царь Гилгита, женился на девушке из богатого дома в городе Дарел. Будучи

страстным игроком в поло, царь еженедельно отправлялся в Дарел, где

предавался своей любимой игре совместно с семью братьями своей жены.

Однажды, играя, они пришли в такой азарт, что поставили условием игры право

победителя убить проигравших- Состязание было длительное и велось с большим

искусством, но в конце концов царь победил и, согласно условию, как истый

игрок, убил своих семерых шуринов. Возбужденный победой, он вернулся домой и

поделился с женой печальными, но неизбежными результатами игры. Жена не

только не разделила радости царя, но исполнилась враждой к нему за убийство

ее братьев и решила отомстить. Она подсыпала в пищу царя мышьяк, который

скоро свел его в могилу, и стала царствовать вместо него. В то время, когда

она предприняла этот решительный шаг, она была беременна от царя и через

месяц родила сына, которого назвала Трахан. Но ее скорбь была так глубока,

что она не в силах была видеть сына убийцы своих братьев; заперев ребенка в

деревянный ящик, она тайком бросила его в реку. Течением его относило вниз

по реке до деревни Годар в округе Чилас. Когда он проплывал мимо деревни,

два брата-бедняка собирали на берегу хворост. Увидев ящик, они подумали, что

в нем находится клад. Один из братьев бросился в реку и вытащил ящик на

берег. Чтобы не возбудить жадности других, они его не стали открывать, а,

прикрыв хворостом, отнесли домой. Там они открыли ящик, и каково же было их

удивление, когда вместо клада глазам их представился миловидный ребенок, еще

живой. Мать их приложила все заботы, чтобы воспитать маленького найденыша, и

казалось, что вместе с ребенком в дом их вошло благословение богов, потому

что, насколько они были раньше бедны, настолько теперь становились все

богаче и богаче. Благополучие это они приписывали своей чудесной находке.

Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, в нем разгорелось сильное желание

посетить Гилгит, о котором ему пришлось так много слышать. Вместе со своими

назваными братьями он отправился туда; по дороге они остановились на

несколько дней на вершине холма, в месте, называвшемся Балдас. Мать Трахана

еще продолжала царствовать в Гилгите, но к тому времени она тяжко заболела,

и, так как в Гилгите ей не нашлось преемника, народ стал искать себе царя в

других местах. Когда весь народ не знал, как ему быть, однажды утром в

городе запели петухи, но вместо своего обычного "кукареку" они прокричали:

"В Балдасе есть царь". Тотчас отрядили туда людей с приказом задержать и

привести в Гилгит всех новоприбывших в Балдас, кто бы они ни были. Гонцы

поймали троих братьев и привели их к царице. Так как Трахан был красив и

статен, царица с ним разговорилась, и во время их беседы ей открылась вся

его история. К своему удивлению и радости, она убедилась, что этот

прелестный отрок был ее собственный сын, которого она в необузданном порыве

горести и гнева бросила когда-то в реку. Она прижала его к груди и объявила

законным наследником гилгитского царства.

Существует мнение, что в преданиях, подобных рассказу о младенце

Моисее, брошенном в воду, мы имеем пережиток древнего обычая, когда для

испытания законнорожденности ребенка его бросали в воду на волю судьбы. Если

ребенок всплывал, его признавали законнорожденным; потонувший же объявлялся

незаконным. В свете такого предположения может показаться знаменательным тот

факт, что во многих из этих легенд рождение ребенка объясняется

сверхъестественными причинами, причем некоторые циники склонны усматривать в

них деликатный синоним незаконнорожденности. Так, согласно греческой

легенде, Персей и Телеф имели отцами, соответственно, бога Зевса и героя

Геракла; в римском сказании близнецы Ромул и Рем были зачаты их девственной

матерью от бога Марса, а в индийском эпосе царская дочь объясняет рождение

своего ребенка ласками бога Солнца. С другой стороны, в вавилонской легенде

царь Саргон, менее счастливый или, быть может, более откровенный, чем его

греческие, римские и индийские собратья, прямо признается, что отец его ему

неизвестен. Библейское предание не дает никаких оснований предполагать

существование каких-либо сомнений в законнорожденности Моисея; но если мы

вспомним, что отец его Амрам женился на своей тетке по отцу, что Моисей был

отпрыском этого брака и что впоследствии еврейский закон стал признавать

такие браки кровосмесительными, то мы, может быть, вправе предположить, что

мать Моисея, бросая его в воду, имела для этого причины более личного

характера, чем общий приказ фараона, относившийся ко всем еврейским детям

мужского пола. Во всяком случае, народы, отделенные друг от друга большими

пространствами, желая установить законность рождения ребенка, прибегали к

испытанию водой и в соответствии с результатом испытания решали, спасти ли

ребенка или дать ему погибнуть. Так, кельты, по преданию, предоставляли

Рейну решать вопрос о законности своего потомства: они бросали в воду детеи,

законнорожденность которых вызывала сомнения; если ребенок был

незаконнорожденный, чистая и суровая река поглощала его; если же он был

рожден законно, то река милостиво выносила его на поверхность и прибивала к

берегу, где его ожидала трепещущая мать. В Восточной Африке исследователь

Спеке слышал, что "Кимезири, правитель провинции Урури в негритянском

государстве Уньоро, в случае рождения у него ребенка навешивал на него бусы

и бросал младенца в озеро Виктория; если ребенок тонул, то это означало, что

отцом его был кто-либо другой, а если ребенок всплывал, то Кимезири

признавал его своим".

Глава 2.

Среди величавых судей Израиля богатырская фигура Самсона производит

странное впечатление. Библейские авторы передают, что Самсон в течение

двадцати лет был судьею в Израиле, но они не сохранили нам ни одного

приговора, который он вынес в качестве судьи; если же приговоры эти

соответствовали его подвигам, то едва ли можно признать Самсона образцовым

судьей. Его влекло к побоищам и ссорам, поджогу скирд и налетам на жилища

блудниц. Короче говоря, он больше походил на забулдыгу и сорвиголову, чем на

настоящего судью. Вместо скучного перечня его судейских приговоров нам

преподносят занимательный, хотя и не слишком нравоучительный рассказ о его

любовных и боевых, вернее, разбойничьих приключениях; потому что, если

верить (а не верить мы не можем) библейскому рассказу о деяниях этого

хвастливого распутника, он никогда не предпринимал регулярной войны и не

стоял во главе национального восстания против филистимлян, угнетавших его

народ. Он лишь время от времени выступал вперед наподобие одинокого паладина

или странствующего рыцаря и косил их направо и налево, размахивая ослиной

челюстью или каким-либо другим оружием в том же роде, подвернувшимся под

руку. Но даже и в этих грабительских набегах (он не останавливался перед

тем, чтобы снять со своей жертвы одежду, надо полагать, вместе с кошельком)

он, по-видимому, меньше всего думал об освобождении своего народа от

рабства. Когда он убивал филистимлян - а убивал он их весьма охотно и в

огромном количестве, - им двигали не высокие мотивы патриотизма или

политические соображения, а исключительно личная месть за зло, причиненное

ими ему самому, его жене и его тестю. Вся его история от начало до конца -

это история чрезвычайно себялюбивого, неразборчивого в средствах

авантюриста, действующего под влиянием порывов страстей и равнодушного ко

всему, кроме удовлетворения своих минутных капризов. Лишь сверхъестественная

сила, безудержная храбрость и некоторый налет юмора возвышают образ Самсона

над банальным типом простого разбойника и придают ему сходство с героями

комической эпопеи в стиле Ариосто. Но эти черты, сообщая известную

пикантность рассказу о его подвигах, едва ли умаляют чувство несоответствия,

которое в нас возбуждает гротескная фигура бахвала и забияки наряду со

строгими изображениями праведников и героев израильского пантеона. Истина

заключается, вероятно, в том, что эта чрезмерная яркость красок принадлежит

скорее кисти художника-рассказчика, чем трезвому перу историка. Отдельные

эпизоды, богатые необычайными и занимательными приключениями, быть может,

переходили из уст в уста в народных сказаниях задолго до того, как они

выкристаллизовались и сгруппировались вокруг памяти некой действительно

существовавшей личности. Какой-нибудь житель пограничных гор, своего рода

еврейский Роб Рой, отличавшийся неукротимым нравом, необычайной физической

силой и беззаветной храбростью, прославился своими дикими набегами на долину

филистимлян и сделался народным героем Израиля. Ибо нет достаточных

оснований сомневаться в том, что в саге о Самсоне под легким и шатким

зданием вымысла лежит солидный фундамент истинных фактов. Подробное и вполне

определенное обозначение городов и мест, где протекала жизнь Самсона от

рождения до смерти, говорит о том, что мы имеем здесь дело с подлинным

преданием местного характера, и противоречит взглядам некоторых ученых,

желающих видеть в легенде о библейском богатыре лишь один из солярных мифов.

Фрэзер имеет в виду ученых, придерживавшихся так называемой натуристической,

или солярно-метеорологической, теории, объяснявшей происхождение религии из

непонимания человеком явлений природы, особенно астральных и

метеорологических. По мнению этих ученых, герои сказок, легенд, фольклора,

народные обычаи и обряды - отголоски древних астрально-мифологических

верований. Особенно заметно вымысел рассказчика обнаруживается в передаче

катастрофы, постигшей героя вследствие коварства вероломной женщины, которая

выведала у него секрет его необычайной силы и затем предала его врагам.

Рассказ этот гласит:

"После того полюбил он одну женщину, жившую на долине Сорек; имя ей

Далида (Далила). К ней пришли владельцы филистимские и говорят ей: уговори

его, и выведай, в чем великая сила его и как нам одолеть его, чтобы связать

его и усмирить его; а мы дадим тебе за то каждый тысячу сто сиклей серебра.

И сказала Далида Самсону: скажи мне, в чем великая сила твоя и чем связать

тебя, чтобы усмирить тебя? Самсон сказал ей: если свяжут меня семью сырыми

тетивами, которые не засушены, то я сделаюсь бессилен и буду как и прочие

люди. И принесли ей владельцы филистимские семь сырых тетив, которые не

засохли, и она связала его ими. (Между тем один скрытно сидел у нее в

спальне.) И сказала ему: Самсон! Филистимляне идут на тебя. Он разорвал

тетивы, как разрывают нитку из пакли, когда пережжет ее огонь. И не узнана

сила его. И сказала Далида Самсону: вот, ты обманул меня и говорил мне ложь;

скажи же теперь мне, чем связать тебя? Он сказал ей: если свяжут меня новыми

веревками, которые не были в деле, то я сделаюсь бессилен и буду, как прочие

люди. Далида взяла новые веревки и связала его и сказала ему: Самсон!

Филистимляне идут на тебя. (Между тем один скрытно сидел в спальне.) И

сорвал он их с рук своих, как нитки. И сказала Далида Самсону: все ты

обманываешь меня и говоришь мне ложь; скажи мне, чем бы связать тебя? Он

сказал ей: если ты воткешь семь кос головы моей в ткань и прибьешь ее

гвоздем к ткальной колоде (то я буду бессилен, как и прочие люди). (И

усыпила его Далида на коленях своих. И когда он уснул, взяла Далида семь кос

головы его,) и прикрепила их к колоде и сказала ему: филистимляне идут на

тебя, Самсон! Он пробудился от сна своего и выдернул ткальную колоду вместе

с тканью; (и не узнана сила его!. И сказала ему (Далида):

как же ты говоришь: "люблю тебя", а сердце твое не со мною? вот, ты

трижды обманул меня, и не сказал мне, в чем великая сила твоя. И как она

словами своими тяготила его всякий день и мучила его, то душе его тяжело

стало до смерти. И он открыл ей все сердце свое, и сказал ей: бритва не

касалась головы моей, ибо я назорей божий от чрева матери моей; если же

остричь меня, то отступит от меня сила моя; я сделаюсь слаб и буду, как

прочие люди. Далида, видя, что он открыл ей все сердце свое, послала и звала

владельцев филистимских, сказав им: идите теперь; он открыл мне все сердце

свое. И пришли к ней владельцы филистимские и принесли серебро в руках

своих. И усыпила его (Далида) на коленях своих, и призвала человека, и

велела ему остричь семь кос головы его. И начал он ослабевать, и отступила

от него сила его. Она сказала: филистимляне идут на тебя, Самсон! Он

пробудился от сна своего, и сказал: пойду, как и прежде, и освобожусь. А не

знал, что господь отступил от него. Филистимляне взяли его и выкололи ему

глаза, привели его в Газу и оковали его двумя медными цепями, и он молол в

доме узников".

Итак, великая мощь Самсона обреталась в его волосах, и достаточно было

срезать его свисавшие до плеч косматые пряди, не стриженные с детства, чтобы

отнять у него сверхчеловеческую силу и сделать немощным. Такого рода поверье

было распространено во многих местах земного шара, в особенности

относительно людей, которые, подобно Самсону, претендовали на силу,

недосягаемую для обыкновенных смертных. Туземцы острова Амбоина, в

Ост-Индии, полагали, что вся их сила находится в волосах и что, потеряв

волосы, они лишились бы и силы. Один преступник, подвергнутый пытке по

приказу голландского суда на этом же острове, упорно отрицал свою вину, пока

ему не срезали волосы, после чего он немедленно сознался. Другой человек,

которого судили за убийство, оставался непоколебимым, отрицая свою вину,

несмотря на все ухищрения судей. Увидев доктора с ножницами в руках, он

спросил, для чего они. Когда ему сказали, что этими ножницами ему остригут

волосы, он стал просить не делать этого и чистосердечно покаялся во всем.

После этого случая всякий раз, когда голландским властям даже с помощью

пыток не удавалось получить признание у заключенного, они прибегали к

остриганию его волос. Туземцы другого ост-индского острова - Церам верят,

что если юноша срежет себе волосы, то он сделается слабым и немощным.

В Европе также считали, что зловредная сила колдунов и ведьм таилась в

их волосах и что с ними нельзя ничего поделать, пока у них целы волосы.

Отсюда во Франции возникло обыкновение перед пыткой сбривать у людей,

обвиненных в колдовстве, все волосы на теле. Миллей присутствовал в Тулузе

при пытке нескольких человек, от которых нельзя было добиться признания

вины, пока их не раздели донага и не обрили, после чего они тут же

подтвердили предъявленное им обвинение. Точно так же одна, казалось бы,

благочестивая женщина была подвергнута пытке по подозрению в колдовстве; она

с невероятной стойкостью переносила все мучения, и лишь после того, как у

нее выдернули все волосы, признала себя виновной. Известный инквизитор

Шпренгер довольствовался тем, что сбривал волосы на голове у подозреваемых в

колдовстве мужчин и женщин; а его более последовательный коллега Куманус

обрил у сорока одной женщины волосы со всего тела, прежде чем отправить их

на костер. Он имел весьма веские причины для столь строгого следствия, ибо

сам сатана в проповеди с кафедры Норт-Бервикской церкви успокаивал своих

многочисленных слуг заверением, что с ними не приключится никакого зла и ни

Дата добавления: 2015-08-27