июня (далее) 5 страница

– Вы Холмянский?

– Нет.

И сразу – Холмянский подошел, высокий, метр девяносто, вялоязыкий, вялощекий, весь словно сшит из подушки, узкоплечий мальчишка в свитерке и светлых брюках, заспанные глазки за очками, безмятежность идиота – рассеянный, несуетливый, меланхоличный – хотел бы я зайти далеко за полтинник вот таким – вялая ладонь, словно порок сердца; мы опустились за крохотный столик, Холмянский набил трубку, официант в длинном переднике оценил мой вид и мрачно попросил:

– Сразу расплатитесь, пожалуйста.

Я в ловецком угаре заказал кока-колу со льдом и три пирожных «картошка», Холмянский смотрел в сторону, типа особо нечего рассказать (ну и я подготовился: малый пожил в Америке, научился упрощать прошлое до легкоусвояемых антисоветских продуктов, да еще из чернильного сословия – эти молодцы мешают правду с сочинениями по «поводу», сами не отличая, где что):

– Я знал Олю класса с восьмого, она жила рядом. Ее дом стал клубом – встречались каждый день, Оля была центром, с ее смертью компания распалась. Это лучшее, что было в моей жизни. Кто еще? Три красавицы подруги: Оля Бирюкова, Мария Котова – самая красивая, такая рыжеватая, Оля, я, один такой… мальчик Рашид, еще один мальчик Алик, полный такой, – он улыбнулся: полнота в затянувшемся детстве, ясное дело, представляется комичной. – Кто-то еще.

– Опишите Вознесенскую.

– Не красавица, надо приглядеться, чтобы оценить. Нос уточкой, высокая, худая, русые волосы, довольно слабые, зачесывала назад и закалывала пучком. Похожа на Кейт Бланшетт. На английскую аристократку. Деловая, хорошо одета, не опаздывала. Замечательно знала английский. В то время иностранный язык был чем-то большим, чем сейчас… Оля была среди нас заводилой, ее легко представить в роли хозяйки салона. Никто не предполагал, что она способна покончить с собой. Вспомнил ее прозвище: Родя.

– Как проводили время?

– Читали иностранную литературу, слушали пластинки рок-музыки, Севу Новгородцева – знаете такого? – по японскому приемнику. Мы знали, что живем за железным занавесом, что снаружи есть мир и мы его лишены. И говорили в основном о том, как выжить в этой стране, сохранить порядочность и не погибнуть.

– А что, была такая проблема? Кругом гибли люди?

Клиент неприязненно пошевелился.

– Ну, когда мы пошли в институты, началось: об этом можно писать, об этом нет… Мы не могли с этим смириться! И не надевали комсомольские значки вне института! Девочки пошли в иняз, чтобы выучиться и уехать, Рашид устроился в МИД… Мы стремились именно к духовной свободе, не материальной! Тогда все стоило копейки! Мы срывались и ехали путешествовать, как делали герои любимых западных романов. Бросаемся на вокзал, даем проводнице двадцать пять рублей, едем в пустом вагоне, и наутро – мы уже в Киеве. Открыли для себя Прибалтику, уже заграница, помню потрясение: «Слава КПСС» написано не белым по красному, а белым по голубому!

– Что можете сказать о семье Вознесенской?

– Отец – какой-то чин в Моссовете. Возможно, этим объясняется суховатость Оли, что-то она все время недоговаривала. Мать – яркая такая, светская женщина: театральные премьеры, новинки литературы и прочее… Бабушек я не видел. Больной дядя?! Впервые слышу…

– Как Ольга вышла замуж?

– Совершенно неожиданно. Первой из девчонок. Все происходило у нее очень внутри. Мы мало что поняли. Какой-то преподаватель арабского языка начал появляться в ее комнате. Такой интеллектуал, коротко стриженный, в свитере… Овсяников. Его прозвали Лямун. «Лимон» по-арабски «ля мун». Потом появился этот… юморист. Что написал рассказ «Косточка» на шестнадцатой полосе «Литературки» – знаете такую (черт, а ведь и я читал)? – алкоголик и интеллектуал, хотя юмор-то в рассказах жлобский. Юморист и познакомил ее с Р-овым… И у Оли началась какая-то другая совсем жизнь, мы ее не выдержали и остались позади со своими детскими интересами. Она резко повзрослела. Помню, привела нас в какой-то подвал к Савелию Погонщикову – иконы, картины, мистика, водка… И нам стала чужой тем, что делала. Р-ов ездил на гастроли и оставлял ей огромную, чудовищную, рыжую собаку в квартире, куда она переехала, на Куусинена, где собиралась жить с Лямуном… Другое дело, если бы собаку они вместе купили, растили, но это была его огромная рыжая собака – и лаяла на гостей, а Оля сидела рабыней и слушала по телефону рассказы, куда он поехал на гастроли. И с кем.

– Вы описали Вознесенскую как рационального, суховатого человека – из таких людей не получаются самоубийцы…

– У нее снесло крышу. Р-ов – это бешеный разгул, отцовская слава, огромный американский автомобиль, гонял на Москве на хэтчбеке, успех – дирижер. – Клиент с неугасающей обидой уточнил: – Но не гений!

– Вы чувствовали себя неполноценным рядом с ним?

– Абсолютно! Ему бы сгодилась разгульная девка из школы-студии МХАТа, а для Оли все это оказалось слишком… Я зашел на Куусинена и видел: у нее в глазах слезы. Что-то не так. Но она ничего не говорила. На похороны я не попал. – Он неуверенно добавил: – Меня не было в городе. Но я бы и не пошел.

Он выслушал мои пожелания: телефоны Оли Бирюковой и Маши Котовой, пожал руку, выключив меня, как настольную лампу, вернулся к столику – забыл в пепельнице ножичек для нарезания табака – и с минуту шел рядом, уже совершенно меня не замечая. Юмориста, первого виноватого, я вспомнил: Щукин, длинноволосый, рисованный портрет на брошюрке из «Библиотеки „Крокодила“» – двадцать пять лет назад на привокзальной площади города Валуек Белгородской области купил вместо «Футбол-Хоккея», в среду не привезли; нет спасительной усталости от труда, ежевечерне жгут неотомщенные детские обиды и прихватывают приступы бессмысленной жестокости. Нескольким людям я желаю смерти, химиотерапии, прямой кишки, выведенной в брюхо. Убить. С наслаждением калечить… Лежу и представляю, потея от ненависти. Утром «Копейка» наполнена пенсионерами – распределив по рукам кошелек и очешник, по-рачьи широко расставившись, ползают между полками, перелезая друг через друга.

* * *

Я взял банку «Куриное мясо» и жрал на лавке, дважды перечитав этикетку: точно не собачий корм? – подозрительно дешево, шкурка, жилы и попадаются голые обломки костей – и наблюдал конкурентную борьбу за пустые бутылки на пятачке у метро «Кунцево», обсаженном маргаритками. Обыкновенные люди теснились в автобусах, сгибаясь, пролезали в маршрутки, сосали пиво – они нарядились в джинсовые куртки, в плащи, багрово, огородно загорели, плевали на асфальт, словно клевали, помечая свой путь… На лотке предлагали книгу «Застольные речи Сталина», я приценился, но взял сборник эротических фантазий на газетной бумаге, где анус именовался «заветным местечком». И с трудом разлепил горло:

– На одну поездку, – поняв: первое, что сказал за день; весь день читал и смотрел в окно на движущийся город: дома, облепленные оконной чешуей, снег прилег на газоны, словно сохнут остатки стиральной пены, бродят сонные и наглые таксисты, сторожа прикормленные места; зашел в подъезд – по нему словно прополз тяжелораненый, истекая пивными вонючими струями.

– Можно у вас переночую?

Мария потрясенно и немо кивнула. В ужасном халате – голые голени в синяках, была бы у нее другая жизнь – носила бы другие платья… По ущелью меж велосипедов, корзин с картофелем и разобранных колясок, перешагнув обувной флот… за следующим порогом навстречу двигалась неопрятная женщина с толстым носом и морщинистыми щиколотками, началась коммуналка.

– Добрый вечер! Вот и лето прошло!

– Она вас не слышит.

В запертых туалете и ванной горел свет, в ее комнате поместился диван с разложенной периной, шифоньер, кресло, туалетный столик с компьютером, много учебников. Мария не успокоилась, пока мимоходом не смахнула с линии огня чье-то фото в веселой рамке с сердечками, в первую очередь… что:

– Подушки с дивана снимаются. Я постелю вам на полу.

– Все равно не усну. Просто посижу.

Мария дождалась, пока затихнет детская беготня и унитаз все смоет.

– Пойдемте на кухню. Буду вас кормить. Хотя… нет… Я сюда принесу. – Наверное, представила оставленное соседями клокочущее кастрюльное жерло. – Можете включить телевизор, негромко.

И думала: что ночью? Когда погаснет свет? В чем ложиться? Надолго? Я схватил и потряс яблоко из блюда и слушал, как колотятся семечки во внутренней пустоте – сухим костяным перестуком. В телевизоре менялась реклама самоубийц – живые курицы предлагали себя выпотрошить, конфеты с улыбками прыгали в разинутые пасти, коровы выдирали котлеты из боков, рыба, упруго выпрыгнув из воды, весело ложилась боком на сковороду – все умоляли: ешьте нас, мы этого хотим!

…Мария рассказывала биографию, с упором на милые, слезные подробности: наконец-то появился тот, кому:

– Когда я была маленькой, я нашла в детском саду отрубленный палец в песочнице и отнесла воспитательнице. Я думала: он от куклы.

Я вдруг заметил, что слева от меня пропорхала, пронеслась серая птица. Словно воробей. Слушать я уже не мог. Я то и дело ошеломленно оглядывался за спину – это должно было еще где-то летать. Что я увидел? Или муха пронеслась, а мне показалось? Я украдкой поозирался.

Какая-то муха летала под люстрой малым квадратом, словно что-то вынюхивая, но мелкая – не она.

– Моя любимая передача. – Я воткнулся в «Футбол России. Перед туром», ковыряя кашу с орехами и изюмом и еще какой-то неразличимой херней, напоминающей нарезанный мокрый картон, – каша, горбом наваленная в глубокую плошку, остыла до резины – я жевал с усилием, делая спасительные глотки ненавистного чая. Локомотив – ЦСКА в воскресенье, надо обязательно смотреть.

Во тьме я лег на разъехавшиеся подушки, накрылся душистым одеялом и приготовился к вечернему разговору – плата за постой, скучнее только расстегивать на жене лифчик. В туалет пошаркала старушка или старик тяжелыми ногами, как на лыжах, ледником, гадом – на унитазе заснет.

– Вы спите? – Марии хотелось заглушить журчания и всплески, словно она… – Вы нашли юмориста, что познакомил Олю и Р-ова?

– Нет. В журнале «Континент» за 2003 год написано: Щукин три года торговал на рынке турецкими вещами. Потом отчаялся и уехал в Германию. Спокойной ночи.

– Только если не будете засыпать, сразу меня разбудите. У нас тихо здесь. Нестрашно. – Я надеялся, спит, когда она вдруг прошептала: – А что именно привлекло вас во мне? Ну, в самом начале…

Что бы придумать, ну?

– Глаза.

Она довольно шевельнулась:

– Да, про силу своих глаз я знаю.

Уже измучился ждать, когда она задышала спокойно, нестесненно; я нашел кухню, подтащил табурет поближе к подоконнику, меж фиалок нашлось место для пары локтей – внизу проносились редкие машины, напротив не спали окна пустых комнат и мерцающие телевизоры алкоголиков, я нащелкал в телефоне «love-радио» и прижал пальцем наушник к уху. Срывающимся голосом говорила девушка:

– Передайте, пожалуйста, эту песню человеку, которого я очень любила… Любила его много лет. А он меня не любил. А я страдала. Очень. А вот теперь я почувствовала, что смогла его забыть. Забыть нашу любовь. И передайте, пожалуйста, для него песню. Пусть он знает, что я его забыла. Хотя очень любила. И не могла забыть. Потому что любовь моя была настоящей, а не то, что сейчас есть у него. Он не понимает сейчас, но когда-нибудь поймет… что так любить его, как я… – оборвали на полуслове, я, не оглядываясь на часы, знал время – время шло сейчас хорошо, вот с половины пятого начнет растягиваться, ползти, замирать и мучить.

– Почему вы меня не разбудили? – Мария прятала за дверь голые коленки; хотелось обнять и спасти. – Вам неудобно на полу? Ложитесь со мной. Диван широкий, мы не помешаем друг другу. Вам надо спать, – страдала, – вы так долго не протянете. Вы не сможете работать!

– Сейчас приду. Посижу немного и приду.

И: – Нет, – на «хотите, я с вами посижу?», «сделать вам чай?» и «вам не холодно?».

Идет ночь, кажется: смерть останавливается и перестает грызть, просто лежит рядом, сомкнув зубы на твоем горле, и не грызет до девяти утра, тебя оставляют одного в кровати; когда человек спит, его почему-то все оставляют, словно он уже умер, немного умер, можно передохнуть в темноте, чувствуя на глотке холод отдыхающих зубов.

Я ждал у «Шоколадницы», Кутузовский, 28, Ольгу Бирюкову. Никак не идет, вдруг не останется свободных… тогда в пиццерию на Большую Дорогомиловскую. Узнавал ее в пятке роковых красавиц (Холмянский сказал: Бирюкова красивее Вознесенской), но вопросительно всматривался и в теток с авоськами; подкатывали хорошие машины с загорелыми девушками, провинциалы покидали «Шоколадницу» гордые – запомнят надолго; клиентка шла прямо на меня, абсолютно уверенно: серый костюм, стальные, жесткие волосы, железный взгляд, уверенная и невысокая; подала твердую руку, неровный, словно переломанный, нос.

– Вы курите?

– Да, к сожалению. – Мы забрались на второй этаж и сели с краю, она захлопнула меню: – Я здесь все знаю. – И закурила, повелев: – Сперва расскажите вы.

Я лгал, запоминая гнутый золотой браслет, три кольца, серьги, огромные, как шоколадные конфеты из плоской коробки, цепочку, жемчужное ожерелье; вряд ли она думала, что надеть для встречи со мной.

– Оля родилась шестого марта. На следующий день после смерти Сталина. Родители скрывали радость, когда покупали шампанское. Она пришла к нам в школу в Леонтьевском переулке классе в четвертом – центральная, аристократическая школа, дети артистов, музыкантов, режиссеров, секретарей обкомов – мы подружились. У нас была какая-то общность. Она держала меня за сестру. Оля жила в доме шесть на Тверской, возле телеграфа, напротив, в доме пять, жила Маша Котова. Вот у Машки мы и собирались, пусть Холмянский не сочиняет.

– Вы помните родителей Вознесенской? Ее бабушку – Анастасию Петрову?

– Про бабушку Петрову я ничего не слышала. Существовала бабушка Муца, добрейшая. Существовал дядя дебил, как некий дальний родственник, за которым надо ухаживать. Ираида привозила из бесконечных командировок книги на английском языке. О работе ее в моей памяти никаких следов. Кажется, переводчица-синхронистка.

Отец возглавлял юридический отдел Моссовета. Очень высокий, вздернутый нос, холеный. Рано имел тенденцию к седине… Держал себя странно для советского чиновника, одевался не партикулярно: клетчатые пиджаки изобиловали, горчичные, в коричневую клетку, желтые галстуки. За одним столом мы сидели с ним только на поминках. На поминках Петрович сильно опьянел и говорил: если бы я знал, что в роду Оли душевнобольные, я б держал ее взаперти… Это Мезенцов начал называть его Петрович…

– Мезенцов?

С облегчением выговорила, словно выловив из туфли мешавший камешек, прокашлявшись, избавившись от невидимой неловкости, мешавшей ей с первого мгновения:

– Оля была замужем за Мезенцовым. Потом девятнадцать лет его женой была я.

Я усиленно пожевал блин с шоколадом и тщательно вытерся салфеткой, размещая в неполные двадцать три года мужа Овсяникова, мужа Мезенцова и сына Р-ова, хозяина рыжей собаки.

– Холмянский рассказывал про вашу компанию, что…

– Ничего подобного! Никакого самиздата! Без политики, по Би-би-си ловили только «Битлз». Какие у нас могли быть разговоры?! Культура и мужики!

– А… что Оля суховата и рациональна?

– Никакой рациональности! О будущем не думала абсолютно. Когда женщина настолько хороша, то все устраивается само. Она не предназначалась для учебы или работы. Оле нельзя работать, никакой дисциплины, что-то в генах ей мешало…. По дому ничего не делала. Не могла вставать в институт. Покупались будильники. Но – не могу и не хочу. Лежала и страдала: что на этот раз врать? Каждое утро. Однажды сказала: сломала ногу в ванной, и месяц в институте не появлялась. В другой раз сказала: не знаю, почему я не пришла на учебу. Чудовищная неприспособленность к быту. И душевная щедрость. Я на ее фоне просто стерва.

– Холмянский сказал: в красоту Вознесенской нужно всмотреться, она не бросалась в глаза…

Клиентка, презрительно усмехнувшись, подалась вперед и отчеканила:

– Она была настолько красивой, настолько эффектной, что любого разила! С первого раза! Первого встречного! Где угодно! Мой будущий муж, Мезенцов, подвез Олю до института под дождем, просил телефон, но она, как девушка скромная, не дала. Так он устроил пикет возле ее дома и ежедневно – встречал и подвозил. Имея жену! Но когда его «жигули» в пикете сменил красный «мустанг» Р-ова и Оля сказала Мезенцову: уйди, я тебя не люблю, его это крайне уязвило – прилюдно дрались!

У меня не осталось ни одной ее фотографии. Тогда не было «Смен», «Зенитов», «мыльниц» и никого, кто бы умел ими владеть. Свадебные фотографии Оли лет десять назад я выкинула. Не из-за того, что плохие, а просто мне стало неприятно их иметь.

– Говорите: она не продумывала будущее… Зачем вышла за Овсяникова?

– Отец, Петрович, влюбился в медика из поликлиники. Натэлла ее звали. Очень тяжелый период. Все сопровождалось скандалами, жуткими сценами, встал вопрос, с кем Оле жить: мать или отец. Она решила: я замуж выйду и заживу одна. Знала, что ненадолго, абсолютно не любила Овсяникова этого, Лешу, и он знал, но любил ее трепетно. Весь какой-то черный, смуглый. Добрый. Оля решила: в трудный момент Леша ее утешит.

Свидетельницей на свадьбе была Карина Проскурина – редкая дрянь, всем готовая делать гадости, завистница!

– Оля любила Владислава Р-ова? Клиентка вдруг задумалась и ответила просто:

– Да. Очень. Владислав хорош был очень, очень трогателен. Красный автомобиль «мустанг» – в нем едешь практически лежа… Ухаживал красиво, одевал ее с ног до головы.

– Так он заботился о ней?

– Что вы считаете проявлением заботы? Коробку с синими джинсами? Я в их компанию не монтировалась, скромная, мужиков боялась, ощущала себя синим чулком, и не ошибалась. Владислав легко издевался надо мной. Оля успокаивала: он так со всеми, шутит. Она вдруг оказалась посреди прожженных, развратных людей – это было видно за три версты… А потом Оле позвонила другая женщина – видно, смену произвели: я слышала, вы раньше ухаживали за собачкой Владислава? Теперь моя очередь. Чем надо кормить? Сколько раз вы гуляли? Подлец! Телефон-то зачем давать? Он ничего не помнит? Он все помнит!!!

– Оля погибла…

– Во всем виноват их разрыв, до этого ничего подобного не наблюдалось. Очень большая искренность столкнулась с человеком, живущим в свое удовольствие. После Р-ова Оля лежала в клинике на транквилизаторах, в жутком состоянии. И это сыграло роль. Не спала, даже принимая снотворное, слышала голоса. Я видела: плохо с человеком, реально плохо, себя не контролирует. Приходишь – вся посуда разбита. «У меня это бывает». Квартиру на Куусинена обставила плохо, осколками от развода, остатками от прежних хозяев, на кухне – ничего, тараканы бегали. В комнате кровать, два стула. Больше ничего.

– Она написала что-нибудь перед тем…

– Записку личного характера. Без разрешения Мезенцова я не могу пересказать ее содержания.

– Оля вам ничего никогда не рассказывала про Нину Уманскую?

– Нет.

Бирюкова твердо пожелала «разделить счет» и приготовила кошелек; хотелось врезать по ее пожившей руке, она почувствовала.

– Вы обидитесь? – жестяным голосом, как и все прежде – в одной интонации, ни разу не ступнув мимо. —

Хорошо, я пойду вам навстречу. Подвезти вас на «коне-огне»?

Нет; я отправился ловить машину, получив эсэмэску «Будешь ужинать?»; когда-то я уже ехал домой и писал «нет» на «будешь ужинать?».

Мария приготовилась – в шифоньере освободились две полки, на них белели майки-трусы, со счастливой дрожью купленные наугад, есть пришлось долго, я хвалил котлеты и выбирал десерт, принаряженные соседи по очереди заходили на кухню знакомиться, выталкивая из-за спины детей, – «стесняются».

– У тебя плохое настроение? Мне очень тяжело, когда ты так молчишь.

– В машине укачало.

Я отпросился подышать на лестницу, за трубой мусоропровода нашел сплющенный картонный коробок, постелил на ступеньку, тепло – так можно долго просидеть; угомонится лифт, эти страдальческие лязги и всплывания по зарешеченной глотке…

– Что с тобой? Ты хорошо себя чувствуешь? Правда, все в порядке? Ох, я так испугалась. Тебя нет и нет. Хочешь, вместе здесь посидим? – И втиснулась рядом. Надо же разделять все, растворяться в нем, жить его интересами – необычно и волнующе пахла, сколько трат и приготовлений. – Как ты встретился с Бирюковой? Кого-нибудь еще поискать? У тебя правда ничего не болит?

Болит – Бирюкова за что-то оправдывалась. Отдавала должное, но виновато, с излишним размахом и спешкой. На ее личной правде я успел заметить мелькнувшую бледненькую тень соперничества. Фотографии лучшей подруги, уставшей жить, не уничтожают. Все устрашающе повторялось, как и с бабушкой – …красота, множащиеся мужья и любовники, тени, уклончивость окружающей местности, и теперь мне тоскливо казалось (может, просто вечер, ночь, надо ждать утра, и покажется легче), что там виноват не один, там еще какие-то… я слышу, долетают слова, восклицания и слоги.

– Мне нужны. Карина Проскурина – свидетельница на свадьбе. Натэлла – вторая жена Петра Вознесенского, медицинский работник, предположительно из поликлиники, где обслуживался Моссовет. И прежде всего – Степан Мезенцов, муж Ольги Вознесенской, муж Ольги Бирюковой, связан, кажется, с телевидением.

На кухне я погасил свет и устроился поближе к подоконнику, давая жертвам выспаться и передохнуть, считал грузовики, кроме «газелей»; из окошка потянуло свежей… я снял майку; когда про меня забудут, намешаю смородинового варенья с горячей водой. Мария долго шумела в ванной.

– Пойдем спать.

– Я все равно не засну.

– А ты попробуй. Ты обязательно уснешь. Устал, вон какой серый.

– Я посижу. И приду.

– Пойдем сейчас. Ну, пожалуйста.

– Я приду. Попозже.

– Я буду ждать. Без тебя не усну. Когда ты так сидишь, то словно куда-то уходишь. Все будет хорошо? Слышишь? Ты главное – верь! – Завтра в этом месте она попробует заплакать.

Она обиженно ушла, еще вспомнила:

– Да. Звонил Боря. Чухарев вызывает его на встречу. И обязательно, чтобы ты присутствовал. Не может понять, что ему дальше делать. Боря сказал: заодно посидим на дорожку. Кажется, Боря куда-то уезжает.

Я поднялся из метро и удивленно остановился: падает вода, сверху льет; стоял под дождем, припоминая, как мокнут волосы, как щекотно капли попадают в лицо, смотрел на фонарь – на свету капли моросили часто, много, словно там, на свету, дождь шел сильнее. Пробираясь сквозь парковку к галерее «Аэропорт» – договорились там – меж блестящих автомобильных боков, осторожно, чтоб не задеть стекла, заметил мельком: целуются, сквозь лобовое стекло – поглаживание и шевеление, словно окно спальни. У раздвигающихся дверей, где отряхивались, складывали зонтики и пережидали, я понял: машина Алены – из нее вышел Чухарев, что-то прощальное бросил внутрь, захлопнул дверцу и поспешил на встречу, стирая с губ блестки и пудру – все, что остается. Я послонялся в книжном, пролистав «Историю района Раменки» («Первые люди появились на этой территории четырнадцать тысяч лет до нашей эры. В здешних лесах водились мамонты, северные олени и пещерные медведи…») и спустился на эскалаторе в кофейню. Боря, расстегнув мокрый на плечах плащ, с отсутствующей доброжелательностью глухого слушал Чухарева, придерживая рукой рюкзак под столом. Страшно пахло мочой.

– Надо уже сейчас думать о судьбах России в двадцать втором веке. – Чухарев отвлекся на рукопожатие и продолжил: – Ноосфера! Другое отношение к природе и борьба с обществом потребления. Реакционной, антидуховной силой выступают именно женщины! Ваш монархизм, Борис Антонович, – ошибка. При царе Россия не имела счастья. Один врач на город. Людей секли, а люди целовали царю руки. И культ царя ничем не отличался от культа Сталина!

Боря понимающе кивал и украдкой что-то говорил мне больными, припорошенными пеплом глазами, как часто говорят пьяные. Они допили чай и попросили счет.

– Ну, – Боря взвесил на руке рюкзак: тяжелый? – Я разъяснил вот товарищу, – показал он на Чухарева, явно не припоминая того имя-прозвище, – чем мы занимались этот значительный… временной отрезок. – И без чувства, ради отчета, перечислил: – Мы воевали. С тьмой. Отступающие пока основные силы оставили нас прикрывать отход, оборонять данную высоту. И мы – цеплялись когтями, ходили в штыковые. Мы отбили несколько атак, и ребятам пришлось повозиться, прежде чем устроить здесь братскую могилу. Ну а наши – успеют взорвать мосты и получше закрепиться за рекой. Ну а нас уже нет. А как по-другому? Все ж пока помирают.

Чухарев напрасно подождал продолжения, и с неслышным, ржавым скрежетом обернулся ко мне:

– И вы… знали? С самого начала? Что – только это? Я промолчал.

– Видишь, этого никто не понимает. Но знают все. – Боря схватился за воротник плаща и покачивался, перед кем-то красуясь, словно догадавшись о скрытой камере, сладко-улыбчивый, как ресторанный фотограф.

– Тогда мне жалко своего времени, – сказал Чухарев с какого-то острова, поверх возникших преграды. – Что мне теперь делать?

– А тебе – надо привыкать, – Боря прижмурился от сладости, – к обыкновенной жизни… Ты не рыбак, нет? Подлещик? Мотыль? Донки? И с лодки не ловил? Ну-у… И зимой – ни разу? Двадцать шесть килограмм карпа имал? И не охотник? Гончие собаки! Лисьи норы. Лось. Кто-то там кукует на зорьке, а ты в схроне… Заячьи следы и лежки. Попробуй! Знаешь, как смешно наблюдать, как мечется заяц, пытаясь, так сказать, сохранить свою жизнь… А борщ со сметаной! Все в твоих руках – живи! Это я, – он взмахнул появившимся белым платком, – это про меня, мою жизнь: скончался, не приходя в сознание. А ты смотри, вон она какая, твоя жизнь, па-арень…

Чухарев посмотрел в ту сторону – завораживающее зрелище тающей жизни – вот уже места не осталось, чтоб все начать заново, уже недостаточно места хоть что-то начать, нет места, чтобы хоть что-то сделать и стать другим, нет места, чтобы хоть кем-то стать, чтобы сделанное изменить. Поменять жену. Родить новых детей. Почти ничего не осталось и – обрадованно вырастут волосы на мертвых лицах.

– Я понял (ничего ты не…). Хотел посоветоваться о другом. Вы – опытные люди. Умеете (не находил он нужного) менять жизнь (не то!), подчинять, а я не умею. Не успел у вас научиться. Получается, больше не увидимся, и поэтому могу спросить, а так – стыдно. Короче. Треснула моя жизнь. Кажется – вся жизнь. Я люблю жену, – Чухарев убежденно произнес заклинание, начинавшее его разговоры с самим собой, ночные, жарко летние бреды пеших походов за короткими юбками, за жирными незнакомыми бедрами. – Я люблю жену. Она – моя жизнь. Моя любимая. Она единственная. Мне больше никто не нужен. Мне с ней хорошо. Во всех отношениях. Она родила мне дочку – самую лучшую девочку на свете. Моя жена и моя дочь – это моя семья, мне другая семья не нужна. Пусть мы будем вместе здесь, и если там что-то есть, пусть и там – только вместе. Я люблю жену. Она самая красивая. Любит меня, никто не сможет так любить. – Все, что ему требовалось сейчас: помалкивайте. – Она у меня – первая, и я у нее – первый. Мне повезло: получил такую любовь, какую мечтал. Как у моих родителей. Как у всех наших. Любовь не бывает как-то по-другому. Я счастлив так, что даже страшно. – Это все, что он загрузил на одну чашку весов, пересчитал: все? Да, такая малость, но больше нечего, и что б ты хотел? – И я уже не молод. Я что-то уже прожил. Кажется: лучшее прожил. Больше не буду молодым. Беззаботным. Осталось много работать. Стареть и много работать. Стареть и растить дочку. Стареть и ездить на море. Стареть и любить жену. Ничего не осталось, чего бы я не знал в будущем. Кроме одного: чем заболею и когда. Буду стареть и болеть. Я начал думать: сколько еще осталось? Стареть и ждать. И вот, – он постоял на этой ступеньке, – я начал скучать. По себе. Я понимаю, что кое-что, даже многое, почти все – уже не получится. Я останусь таким. Меня не запомнят, и я просто умру. В будущее уже не тянет. Жалею, что прошла юность, и скучаю по себе, молодому. Словно юность прошла как-то не… не понимал, что нужно брать… Теперь скучаю по времени, когда смотрел на разных девчонок – такие все красивые – свежие. И сколько сейчас таких же. Больше! Раньше и не встречал таких. И чтобы столько. Я в молодости к каждой примеривался, и в воображении мог с любой, и представлял себя с каждой. Каждый день выбирал новую, в новом месте, на каждом этаже, в каждом городе, вагоне, аудитории, каждый день – каждую минуту; поглощал возможности – охватывало такое счастливое волнение от одного только предвкушения… Словно все были готовы. А теперь, когда поработал с вами, я понял: все действительно были готовы и я действительно мог тогда с каждой. Надо было брать. Подойти, протянуть руку и брать каждый день все. Каждый день новую, всех. А не думать «кому я нужен?», «кто со мной захочет?». Стало скучно, как-то горько. Особенно чувствуется весной. Потому что, – он зажмурился, – я понял: я и сейчас так могу. Пока могу. Мог бы. Но не могу. Нельзя. А пройдут годы, и будет просто нельзя, и не смогу. А теперь – все рядом, и остается, как и тогда: протянуть руку и сказать пару слов. А вдруг я в старости пожалею?! – Чухарев спрашивал у меня. – Если сейчас мне так больно, то как будет в старости… Что прожил мимо… Жизнь ушла, и мне не хватило. Нет ощущения: все успел, получилось. Когда я был молодой, жизнь чувствовалось по-другому. Я и тогда думал о смерти, но что-то все-таки разделяло нас – какое-то предстоящее наслаждение, и поэтому молодость – это лучшее… – он спохватился, – но она прошла. Но – когда я вижу других женщин, новых, возможных, неизвестных, мне кажется: да ничего не прошло! Я еще молод. Я все могу! И смерть еще не здесь. Чувствую себя живым. А так – не чувствую себя живым. Просто старею и жду, когда за мной придут и поведут умирать. Получается, не могу жить, если какую-то новую не хотеть. Жить – это хотеть. Себе-то я не могу врать, все время думаю только об этом – улица полна голых ног… Все раздеваются. Город. Телевизор. Интернет. Прошлое. Все – об этом, вокруг этого… Все этого хотят, но не каждый может, а я могу – много могу… Вот сейчас рассказал первый раз вслух и кажется: не нужно было, все не так, не так сильно. – Он удивленно оглянулся, официантки в коричневых рубашках скучали у стойки: долго еще? – Но когда один, а я все время один… – каждый день тебя жжет, как пламя…

Дата добавления: 2015-08-17