июня (далее) 2 страница

Наконец, левая рука его осталась в кармане брюк, это при его квалификации и тренировке к стрельбе (не очень внятно, мать гениального мальчика хотела сказать: не умея стрелять, совершая усилие, занимаясь непривычным… странно не вытащить руку из кармана… даже стреляясь… когда уже красоваться не перед кем).

В итоге могу сказать не только как горем убитая мать единственного горячо любимого сына, но и как член партии… Володю и Нину убили. Найдите убийцу, это важно для будущего других детей и снимите со светлой памяти моего сына это ужасное дело.

Она попросила своего бога, над плечами с погонами, над черепашьи вобранной в плечи рыжеватой головой железного наркома, мужа, над расчетами, под словом «партия», «коммунизм» – вот в эту дыру, щель, бездну – она, пышно-телая Соня, строительница квартирных бассейнов и будущая белошвейка, все, что могла, самое – попросила императора, последний раз вспомнила своего сына вслух, чтоб больше не называть, – возможно, постельничие не врут и он действительно сказал: «Погублены две жизни. Не будем губить третью», промолчал, полистав «дело», где каждое слово – Ему, все поняв и – промолчав, не опускаясь до житейских мелочей прыщавых недоразвитых ублюдков, до каких-то любовей, дележа наследств, ковров в три слоя и списков иномарок, не выпуская из рук пылающий меч великой войны… Время оказывалось сильнее, император предполагал худшее в своих людях, но они всякий раз оказывались еще хуже – император не любил про это… про смертность, минутность своей силы, способной создавать атомную бомбу, дивизии, как он спросил однажды с презрением: «А сколько у папы римского дивизий?» – но и дивизии отступали перед старческим одиночеством, тоской ушедшей молодости, онкологией, похотью, поисками местечек, где теплее, перед ночными разговорами, обвешенных микрофонами, занавешенных теплыми цветами спален – перед шепотом любовников; он не знал, что с этим делать, хотя окончил семинарию и мать, умирая, прошептала, словно подсказывая выход: «Лучше бы ты стал священником…»

– Ну, что. Что получилось, то получилось, – после вздоха проговорил профессор, огляделся: никто не хочет добавить? – натянул и застегнул пиджак.

– Если бы они были жи-ивы, – спросонья потянулся физрук с охотничьим сожалением упущенного и покрутил кривыми пальцами, что-то выкручивая, подвихивая, дожимая, – хоть одного бы нам, чтоб кровь в нем текла, чтоб нервные окончания реагировали… И сразу – другой разговор. Люди… Они – другие, когда их сильно коснется… Такие понятливые, – сладко улыбался физрук, – когда помогаешь понять… Так и тянутся к чужой душе – как-то раскрыться, прильнуть… Щедрые становятся. Никого никому… тьфу! – то есть: ничего никому не жалко. Как Господь наш завещал, – физрук оглянулся в сторону храма Христа Спасителя и трижды энергично перекрестился, что-то неразборчиво (кроме «спаси…) и горячо шепча.

– Вы нас не убедили! – профессор посмотрел по верхним пустым рядам, и вдруг стало понятно: он не уходит. – Ваша правда не существует. На ней ничего не построишь. Плохо придумали. Мы умеем лучше.

– Я вижу… Как я вижу… – Физрук отправился в шаркающее и коряво качающееся путешествие – маятником: от профессора – ко мне, рассказывая азартно, как про борцовские схватки своей молодости. – Микоянчик соперничал с Вовкой – кто, как вы говорите, покруче… И в организации этой долбаной… И за девчонку – совсем их заклинило… Непростая, видно, эта Нина… Рано начала хвостик поднимать. И очень Вано обидно, что с ним она закончила и начала с Вовкой, – вишь, три месяца не разговаривал! До середины мая – так получается? Считай, до отъезда. А когда узнал, что уезжает, – все еще с новой силой в нем затомилось, так бывает. Да еще май, гормоны… А девчонка качалась, ей что? ей приятно – и там хорошо, и здесь интересно. Никому ничего толком не говорит. Качалась. Не зря они про дуэль заговорили – пусть пуля решит: чья. В полушутку; Вовка, конечно, проигрывал, хотя поддакивал: будем стреляться, не боюсь. Хотя сам боялся и никогда бы стреляться не пошел… – Физрук поднял на меня пустые осколочные глаза, такие серьезные, словно никогда не смеялись. – Но у Вовки свое оружие – так говорит, что ему верят. Ему надо дуэль отменить… И он утром Микояну врезает: Нинка мне дала. Попал – Микоян поплыл. Он вроде бы поверил, и не верил. Вовка ему за два дня – три раза, – физрук убедительно растопырил соответствующее количество пальцев, – тремя разными способами доказывал: трахал сам – раз; через Нину… про какой-то Париж – два. И три – через мать. Свидетелей указывал: Таню эту Рейзен, мать этой Рейзен. Я думаю, и подробностей добавлял каждый раз новых. Вот и доигрались. Микоян вытаскивает Нину и Вовку на разговор. Он – заводила, всегда у него с собой пистолет. Не может дать ей улететь, а себя оставить так – боли-ит, понимаешь, у него… Ведет на лестницу, где собирались стреляться, и место выбрали поближе к ее дому – хорошее место, чтоб напомнить: Вовка слаб – стреляться не пошел… Трус. И задает какой-то решающий вопрос. Может быть, даже в категорической такой форме, как ты сказал бы, профессор: клянись, Нина, ты со мной, а Вовкой вроде играла… Разное он мог услышать. Но одно ясно: ничего из того, что он хотел. И пора расходиться, – физрук передохнул, давая всем представить. – Вспыльчивый мальчик. Властолюбивый. Бешеный! Я думаю, первым он положил Вовку – практически в упор. Неожиданно! Вспышка гнева – тот и руки не успел из кармана достать. Уманская шаг всего успела, отвернулась, он ей – в затылок, и – сразу побежал… Повезло: никто не увидел, быстро побежал, а потом пошел, дите, – на входе в Кремль еще остановился с девкой поболтал, ему казалось: так следы заметают… Почистил пистолет. И ждал, куда вывернет. Я, слышишь, профессор, не думаю, что он собирался убить. Просто сошлось. Красивая девка. Обида. Кончилась весна, началось лето. Сирень. Пистолет под рукой. Вот что там видно, дорогой ты мой товарищ Шейнин. И тебе это тоже видно, но ты – посвободней нас, ты можешь чего-то бояться, это мы – кто? Мы – рабы, сеем песочек. А вот теперь мы пойдем, поздно уже. Мы закончили!

ШЕЙНИН: Ваши предположения, в целом, ну… скажем так: имеют право… Вы, я так понимаю, какую-то часть жизни милиции отдали? Накладывает, отпечаток… Восприятие жизни в определенных формах… Но у меня есть для вас и ваших… нечто, что сделает бессмысленными наши препирательства о выстрелах на Большом Каменном мосту и правда, как вы это называете, останется моей и на ней построят…

– Сделайте милость, скажите, – предложил профессор, подождал и обернулся ко мне, потрогав бородку, скрывая смущение и раздражение.

Шейнин молчал в своем полумраке, отсутствии, словно наслаждаясь очевидной ему близкой победой, физрук прогулялся, мягко и тяжко ступая по своему борцовскому ковру, словно измеряя, прикидывая площадь, и доложил:

– Ничего у него нет! Молчит. Сам еще не придумал!

– Я знаю, – по-мальчишески жалко сорвался я, ужаленный, распухающий пчелиной мелкой, тугой и горячей болью: сказать первым, угадать беспощадное в глазах врача, шагнуть самому в пустое, пока не столкнули, улыбнуться: «Я знаю. Ты меня больше не любишь»; уходить с прямой спиной, особенно не торопясь, мягко закрыв дверь, словно если ушел первым – не все проиграл и хозяин своему времени. – Когда следствие заканчивалось, у вас появился свидетель. Который видел все. Вам повезло.

ШЕЙНИН: Именно так, уважаемые товарищи.

– Мне следовало догадаться раньше, – я подошел к профессору, тот: «ничего, ничего… еще посмотрим…», – как только я увидел, что показания Вано Микояна в деле не подшиты, а вложены отдельной страничкой без нумерации и, единственные, написаны от руки, аккуратным почерком, без единого исправления.

– Они допросили его пятого июня, – вглядывался в меня профессор, – но потом показания переписали.

– Да. Чтобы добавить единственную деталь. Микоян, который так испугался, что ничего не видел у себя под носом, оказывается, заметил старика, бежавшего к мосту. Старик бежал и кричал.

– Тогда и я тоже попробую кое-что угадать, – смурно задумался профессор. – Свидетель у вас появился именно тогда, когда стало ясно, что показаниями Микояна дело не закроешь, настолько они не достоверны. Десятого июня! – точно в тот день, когда вам дали команду сворачиваться и врачи написали заключение о самоубийстве – через пять дней после кремации тела.

ШЕЙНИН: Да. Действительно, так случайно совпало. Десятое июня.

– Также, продолжу угадывать я, раз так удачно у меня получается, свидетель, которого никто не видел – а на мост прибежали десятки людей, – которого так долго и напряженно искали милиция и НКВД – семь суток! – сам пришел к следователю, оказалось: все это время он находился где-то совсем рядом, буквально под рукой…

ШЕЙНИН: Я не понимаю, к чему вы клоните, но свидетель – работник комендатуры Дома правительства.

– Там, где у вас даже домработницы – лейтенанты, – процедил физрук.

– Я также думаю, что единственный свидетель, спаситель ваш, человек достаточно уязвимый, слабый, не исключаю, что инвалид…

ШЕЙНИН: Забавно, но он действительно не очень здоров. Хотите его послушать?

ФЕДОР АЛЕКСЕЕВИЧ ОСИПОВ, 52 ГОДА, ТОКАРЬ КОМЕНДАТУРЫ ДОМА ПРАВИТЕЛЬСТВА: Я находился в двадцати пяти метрах от моста. Я поднял голову на шум проходившего по мосту троллейбуса (или трамвая?)…

– Хитро ему составили! – ухмыльнулся физрук. – Не скажет: поднял голову на выстрелы. Тогда бы он ничего не увидел, а им надо момент выстрелов зафиксировать… Вот и составили: поднял голову на троллейбус – диковину, б…, увидел! работает напротив моста, троллейбусы там каждый день… – а Шахурин совершенно случайно в этот момент и начал палить, так, ветеран?

ОСИПОВ: Категорически утверждаю: на моих глазах мальчик выстрелил в девочку. И перед выстрелом зашел как бы сзади… Я очень взволновался и быстрее пошел к мосту… Когда я поднялся на площадку лестницы, пистолета в руках мальчика не было. Мальчик лежал на спине. Левая рука в кармане, правая, почти сжатая в кулак, вытянута вдоль туловища.

– Так почему же свидетель неделю не заявлял ничего следствию? Он работник комендатуры Дома правительства – он не мог не знать, зачем сотрудники НКВД опрашивают жильцов квартир с окнами на мост…

ШЕЙНИН: Осипов больной, необразованный… Откуда ему знать, что он – единственный?

– Но Осипов – инвалид, не может быстро передвигаться, он сделал усилие, чтобы оказаться первым на площадке лестницы, и, трудно предположить, что, увидев открывшуюся картину, он смог быстро удалиться. Да и вряд ли он этого хотел. Зачем тогда торопился на место преступления, превозмогая недуг? Чтобы все рассмотреть. Что он делает дальше? Скорее всего пытается позвать на помощь. Первым подбежавшим рассказывает, что, как… Но постовая Степанчикова появилась на площадке лестницы минуты через три, начался опрос свидетелей. Осипова там уже не было. И ни один свидетель не сказал: я сам не видел, но был тут один инвалид…

ШЕЙНИН: Знаете, это уже настолько отвлеченный и недостаточно серьезный разговор… Постовая могла ошибаться, свидетели старались держаться подальше – время у нас такое… А вот теперь мы будем заканчивать, – и он поднялся, ему неприятно…

– Последний вопрос! Осипов находился в двадцати пяти метрах от моста. Он начал движение сразу после выстрелов. Одновременно за пистолетом побежал Микоян. Но Микоян находился от лестницы намного дальше. Вспомним: он сделал несколько шагов, обернулся на слова Шахурина: «Я тебя догоню!», сделал еще несколько шагов, опять обернулся и увидел, как Уманская и Шахурин спускаются на лестницу, и затем, если мы ему верим, шел не меньше минуты, пусть и не быстро… Микоян успел добежать до лестницы, спуститься на площадку, схватить пистолет и обратно подняться по лестнице на мост – вы считаете, что Осипов за это же время не прошел и двадцати пяти метров? Даже издали, даже не поднимаясь на лестницу, свидетель увидел бы все, что на ней происходило! Скорее всего он двигался, постоянно поднимая голову на место выстрелов – есть там кто еще? Он не мог не увидеть убегающую фигуру с пистолетом в руке!

ШЕЙНИН: Знаете, я могу заниматься с вами арифметикой, но доложу: двадцать девятого июня дело по расследованию убийства Уманской Нины прекращено. Первого июля, если уж вам так интересна арифметика, лично мною и заместителем начальника следственного управления З.М.Альтшуллером произведен следственный эксперимент для установления, сколько времени потребуется, чтобы от третьего фонаря на мосту (туда, как мы предполагаем, успел дойти Вано, прежде чем Шахурин начал стрелять) добежать до площадки на лестнице и вернуться. Подобран пятнадцатилетний мальчик, сходной комплекции, Лалик Цемах, электромонтер прокуратуры. Первый раз он спустился на лестницу и вернулся за 32,5 секунды. Второй – за 35 секунд. Мы считаем, что за это время свидетель Осипов не мог преодолеть на больных ногах расстояние, на котором он находился от Большого Каменного моста. Осипов не мог увидеть убегающего Вано. Я думаю, настала пора пожелать друг другу успеха. И – до встречи!

Дело закрылось. Подступает прилив, возвращаются пески. Тают следы, люди заново все забывают – что-то пели, не могли же молча сидеть, но что за слова?.. только музыка вертится где-то там, не мотив, а какой-то обрывок, и сердце щемит, словно возвращается время, когда мама молода, а – ни слова уже не помню… даже про что. Все. Уходим. Все уже сбылось.

Приглушенно – все? все, закончили – а затем не таясь нас окружили голоса второстепенных черных людей, обслуги; мигнув, пропал свет, сменившись на зарешеченное краснолампочное дежурное освещение; свидетелей, придерживая за плечи, по одному поднимали и выводили – свидетели осторожно переступали приставными шажками, боком, как по узкой пиратской доске, на выход – там пятился автобус; заспанные краснощекие мужчины в синих комбинезонах полезли разбирать верхние ряды, Шейнин опустился на место и сидел спокойно, словно слушал завыванье в своей голове, реку, бесшумно стоявшую под Большим Каменным мостом. Позвонить?

– Ты понимаешь… – физрук, вцепившись в бок, осторожно качал плечами вперед, направо. – С внуком побегал в большой теннис – в апреле! А каждое утро болит. Как растяжение какое… А к врачу – сам понимаешь, какие теперь врачи, что надо и не надо напишут, узи, музи – тыщи три выйдет… – О чем-то еще он думал, близоруко и зло посматривая в сторону, где Шейнин безмолвно ожидал своей очереди уйти.

– Разрешите мне сейчас позвонить.

ШЕЙНИН: Кому?

– Владиславу Р-ову. Сыну композитора Р-ова. ШЕЙНИН: Какое он имеет отношение к делу Р-788?

– Я предполагаю, что хорошо одетая дама, брюнетка, выделенная среди свидетелей постовым Степанчиковой, есть известная нам Петрова Анастасия Владимировна, жительница Дома правительства…

Профессор безучастно рассматривал меня, как пустой киноэкран перед появлением названия фильма, физрук из деликатности придвинулся поближе:

– Не майся дурью!!!

– Мы не установили ни одного человека, кому бы Петрова рассказывала о смерти Нины Уманской, хотя эта девочка и ее смерть сыграли большую роль в ее судьбе… Но удалось опросить не всех. Единственная внучка Петровой, Ольга, покончила с собой. Можно предположить, что с внучкой Петрова могла быть хоть однажды откровенной…

– Да она и попу перед смертью ничего не сказала! Ей здесь никто не нужен был! Она всех собиралась там встретить!

– Все, что мы знаем про Ольгу, – она любила сына композитора Р-ова. Возможно, девушка пересказывала любимому истории своей семьи… Тем более – про несчастную любовь. Я никого не задержу – один звонок…

Профессор, словно мы остались одни, уроды словно отъехали, домашним сострадающим голосом:

– Мы не можем запомниться им слабыми! Вспомни, в Доме правительства никто не знает точно – из-за кого Ольга умерла. Кто говорит: сын Р-ова; кто говорит – из-за Щедрина… А может, просто скончалась. Мы не готовы! Р-ов в Америке, мы сутки будем искать телефон, да еще звонить… Там разница во времени – сколько?!

– Да. Да! Но пусть будет так, что у нас уже был телефон и мы прямо сейчас дозвонились… Пусть – совпало все!

ВЛАДИСЛАВ Р-ОВ, ДИРИЖЕР (слабым, сомневающимся голосом): Алло?

– Владислав Дмитриевич, вас беспокоят из России, Федор Калашников из музея Дома на набережной… Мы собираем материалы для обновления экспозиции… Хотели к вам обратиться… В 306-й квартире жила такая – ПЕТРОВА Анастасия Владимировна, советский дипломат, автор самоучителя английского языка, – вы знали ее?

Р-ОВ: Петрова? (Он наглядно старался, он думал.) Нет… А в какие это годы?

– Ваш отец знал ее в Куйбышеве во время эвакуации, мог познакомиться через ЛИТВИНОВЫХ (нажать на фамилии, вспоминай!!!), Константин УМАНСКИЙ был еще там такой…

Р-ОВ: М-м… Нет. Знаете, нет. Не припоминаю.

– (Ну, хорошо.) Вы общались с внучкой Петровой – Ольгой. Она потом трагически погибла. Покончила с собой. Говорят, из-за несчастной любви… Помните?

Р-ОВ: Ольга? А как ее фамилия?

– (Я почуял скуку и усталость, а хрен его знает, как ее фамилия.) Бабушку ее звали Анастасия Владимировна ПЕТРОВА. Маму звали ИРАИДА ПЕТРОВНА ЦУРКО. Девушку звали Ольга.

Р-ОВ: …Нет… Ольга… Нет. Ничем помочь вам, наверное… не смогу (вот теперь под словами его что-то замерцало, отблеск плывущего тела, кусочек остывающего солнечного тепла, судороги страшно всплывающей правды, подсоберись, говорит он сейчас себе, должно быть, осторожно оглянувшись на жен-детей, папино фото, заслуги и дирижерские палочки и устоявшийся, укоренившийся на квадратных метрах мир, внутренности высохшей раковины – облупленный перламутр). Я ее не помню (и положил трубку, думая – навсегда, притворюсь мертвым, они забросают листьями и уйдут).

Меня все ждали. На кладбище всегда кто-то дальний должен сказать на выдохе «ну!» и махнуть парню с молотком и гвоздями, когда все замерзнут плакать у открытого гроба, я – один, незнакомые лица:

– Все. Закрываемся. – Сразу уйду, а потом уеду, подставлю голову под ветер, все подтает и высохнет без следа, вместе с жизнью, выветрится; я обернулся на дно нашей ямы – лестница Большого Каменного моста, набережная, Дом правительства, русская правда – сейчас сверху посыплется… – и никто не увидит этого больше так, все умрут – и отошел в тень, прихлопнув ладонью неожиданную слезу – чего-то жалеешь всегда на закрытии, после салюта, когда сдуваются аттракционы, грузят животных в фургоны и зооцирк едет дальше, оставив вытоптанную поляну у городского вокзала…

– Закрываемся! Видишь, как обставил все еврей… И ничего не сделаешь – свидетель есть. А как вы хотели? Служба! И мы бы на его месте. Ух, мы бы на его месте… Евреи – они умные, верно, батюшка? – Физрук страшно улыбнулся рекламой искусственных челюстей и прощально затряс Шейнину головой, словно его били беззвучные рыдания, просипел, от кого-то таясь: – Ну как вы тут? Девки хоть есть? – И вдруг, будто припомнив что-то, резко выставил руку лопатой: – Лев Романыч, а гильзу можно посмотреть?! Одну секунду, милый человек!

– Какую гильзу?

– Вы же обнаружили гильзы на лестнице при осмотре места преступления, – немедленно подсказал профессор и бешено махнул рукой телевизионному холопу, взявшемуся было Шейнина увести, – не так ли?

– Да. Это соответствует… Мы обнаружили гильзы…

– Пистолета «вальтер», калибра 7.65, естественно!

– Хоть в руке подержать, – хрипел физрук, не пряча ладони. – Люблю оружие и всякие железки… Знаешь, профессор, как немцев прогнали, выходим с братом в огород… Потом мы эту мину в костер… Брату два пальца… А меня насмерть… Покажь гильзу!

– Они находились в деле, я отлично помню – сиреневый конверт с надписью «Гильзы от патронов, подобранные на месте преступления»…

– Только почему-то этот конверт оказался пуст. Видимо, какая-то оплошность работников архива, верно?

– Не исключено. Мне пора уходить.

– Конечно! Счастливого пути! – взмахнул профессор руками, словно вызывая ветер, бурю. – В деле нет протокола осмотра места происшествия – случайность! Расположение трупов, пятна крови, положение гильз – не известно! Никаких следов баллистической экспертизы – небрежность! Нечетко описаны входное и выходное отверстие пулевого ранения в голове у Шахурина – результат спешки… Осматривалась ли одежда Микояна на предмет выявления следов крови? Нет! Забывчивость! Труп сожгли, а через пять дней пишется заключение о смерти – не успели оформить! Показания главного свидетеля несостоятельны от первой буквы до последней… Пистолет почистили, отпечатки стерли, свидетеля подготовили… Исчезли гильзы – кто-то недосмотрел! – Профессор вдруг увидел перед собой невидимый митинг и оперся на трибуну. – Зачем вы приказали изъять из дела гильзы? Потому что выстрелы производились из двух пистолетов и дуэль все-таки состоялась?! Неспроста Шахурин стоял в позе дуэлянта – боком, рука в кармане, словно презирая опасность, – ему и попали точно в висок! – Профессор кричал на донышке ночи, пока хоть кто-нибудь мог услышать, чтобы говорить последним, чтобы слепыми оказались они, оборачиваясь на реку – второй пистолет Микоян мог выбросить только в воду – Металлоискатели, мокрые водолазы – он кричал, как всегда, с удивительно убедительной интонацией, пока я не тронул его за плечо – третье июня закончилось:

– Все. Закрываемся. Спасибо, что нашли время. Вы очень помогли. И вам – спасибо большое. Достаточно. Мне кажется, хорошо получилось, грамотно, без суеты. Можно меняться.

– А ты? Да брось ты на хрен дирижера!!!

– И я. Возвращаюсь с вами. Забудем. Я только съезжу еще в одно место.

По приарбатским переулкам когда-то я шел в Плотников переулок, в архив внешней политики, при минус восьми, грея в кармане грабительские двести долларов за ксерокс ворованных документов из личного фонда Уманского – мимо котлована, на дне которого блестело тающим снегом бетонное дно и ковырялись оранжевые каски – вот и мы на дне, больше нельзя оставаться здесь, а то осыплются стены и похоронят нас с грудой не разложенных по полочкам сведений; мы попытались все разложить – кажется: разложенная, собранная жизнь прорастает; на нее сходит дух – зима, а теперь новая зима и глохнут голоса дела Р-788, хор Ленинградского шоссе, кунцевских квартир, Кутузовского проспекта, Патриарших прудов, Тверской, Лубянки, Дома правительства, Котельнической набережной, улицы Большой Грузинской и особенно – Фрунзенской набережной (сквозь верстовые чернильные стоны: «Дорогой Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович, вот уже сорок пять дней я нахожусь в одиночном заключении…», «Просит рассмотреть дело его отца, 58-летнего осужденного на шесть лет за обмен спичек на продукты. Сам он, Киселев М.Е., не имеет обеих ног, правой руки, а левая рука переломана. Два его брата на фронте. Отец был единственным человеком, который мог ухаживать за ним…»). Свидетели селились здесь, множество людей, куда бы ни отправлялся, ноги сами собой выносили к лестнице Большого Каменного моста, мы не могли освободиться…

Я оказался на обочине старого Волоколамского шоссе в районе станции Снегири: чем мы занимались? – зачем я четыре месяца просил эту женщину о встрече, два-три слова, соломинки, спички – неужели мы никого не нашли для себя? Нужна или близка стала мне эта девочка – нет, сколько их… Видел ли я себя в этом мальчике – нет, и никого не жалко, все слишком давно, чтобы пробилась жалость, хотя ловил себя на ощущении, что найду их живыми, ожидающими разрешения какого-то проклятья, что они есть, знают, сидят рядом и улыбаются или просто серьезно смотрят, как мы копаем, и еще раз умрут, когда закончим; мне казалось (голодно бросаясь на новое имя), вон за тем углом ждет меня человек совсем «оттуда», но за тем углом: да вы что, ее давно нет, а дочери ее семьдесят пять лет, и она ничего не помнит. Но ведь что-то мы искали, нельзя же сказать: мы шли через пустыню, чтобы побыть в одиночестве, надо же что-то искать – полюс, а на самом деле: побыл один, мог с этими… все, что хотел, всемогущ, и это единственный способ стать для мира понятным и что-то понять самому, иначе мы просто потеряли время…

Вот она приметила и идет ко мне, пожилая, маленькая, жилистая и боевая женщина в берете, для меня она останется девочкой тринадцати лет:

– Я не понимаю, как в наше время мужчина может быть без машины?! – качает головой. Я высадился с электрички, она-то предполагала, что у меня ампутированы обе руки, а так – оправдания нет, в наше время мужчины должны зарабатывать, а если не зарабатывают – не отрывать занятых людей и не заставлять с собой возиться. Она ведет «Ниву» наизусть, многолетним навыком объезда заполненных дождями ямок и своевременных торможений у незаметно опасных поворотов, водопроводными изгибами грунтовки, усиленной щебнем, меж дачных заборов композиторских лесных, обширных наделов, вот наш дом, и всюду – тот же рассказ: половину участка продали коммерсанту, и видите, что он построил?! – а что делать: вы знаете, сколько стоит содержать наш дом? просто содержать – газ, вода, дорога, электричество? они любят носить рваные куртки и на рынок наряжаются, как бомжи, словно император еще жив… Пушистые тапки, я поднял голову на вешалку – светлая, мужская шляпа одного из знаменитых покойников, когда она сказала:

– Алексей Иванович и Софья Мироновна были посажеными родителями на моей свадьбе. Прямо на даче и праздновали…

Я прошел по теплым следам к обычному чаю, она не сдержалась:

– Ну не могу понять: как в наше время мужчина может быть без машины?! – Ей так не хочется везти меня до станции назад, она-то думала – просто покажет дорогу, езжайте за мной следом, маленькая девочка Таня Рейзен, дочь баса Большого театра – единственная свидетельница разговоров про дуэль. – Папу похоронили на Немецком кладбище. Он загодя купил участок и совершенно мудро написал в завещании: «Если не сочтут нужным похоронить меня на Новодевичьем…» Что помню? Когда Алексея Ивановича арестовали, Софья Мироновна лежала в больнице с дифтеритом, ей ничего не говорили. Из опечатанной квартиры она не смогла даже забрать вещи.

Он сидел в одной камере с Перецем Маркишем. Делал зарядку. Гулял.

Раз в месяц разрешали передачу. Чтобы Алексей Иванович понял, что жена не осталась одна, мы упаковывали в коробку торт, который делали только у Рейзенов, – огромные, в полстола, коржи из песочного теста, пропитанные шоколадным кремом, и сверху, на белый заварной крем брызгали опять шоколадом.

Вышел он в мае, примерил заготовленный генеральский мундир: я должен сразу поехать к отцу, отец не должен понять, что я сидел.

Когда умирал, родители послали меня: иди, попрощайся с Лешей. Он виду не подал, что понял, зачем я пришла.

Я не помню, чтобы они когда-нибудь вспоминали сына. Володю я не помню. Так, какие-то мелочи. (Она никогда не узнает, что была последней.) Допрос – да, что-то… Допрашивал Шейнин, сосед наш по квартире. Он даже у мамы деньги занимал на детали – он же радиолюбитель… Маму оставили в приемной.

Допрос не помню. Что я говорила? День рождения Софьи Мироновны? Совсем не помню. Да? Может быть. Дуэль? Так и сказала на допросе? Невероятно. (И погасила свет.) Ничего из этого я не помню. Так давно…

День закончился, время закончилось – государь «вдруг умер» и лежал в гробу под старинную грузинскую песню; описаний его агонии и неизвестно для чего поднявшейся в 21:50 левой руки осталось множество – императорские евангелисты и переработчики дерьма с целью последующей перепродажи словно описывают разные смерти разных обыкновенных стариков, продавая сценарии английскому телевидению, где русских играют поляки: «неуравновешенный алкоголик сын», «не любившая отца дочь», «настоящее чудовище Берия», шеренга монстров с обычным штампи-ком «руки по локоть в крови», и все начинается пьянкой (вино «Маджари»), наркомами, пляшущими в исподних рубахах, – льют водку на косматые головы, бабы грызут куриные бедра и помахивают объедками над головой, император довольно ржет и затыкает ближнюю хрипящую пасть помидором, ночь, странное повеление охране идти отдыхать, страшное утреннее, дневное молчание, свет, зажегшийся в шесть вечера в маленькой столовой, и только в десять охранник отважился и зашел: император лежал в луже собственной мочи, парализована рука, нога, отнялся язык – рядом часы с остановившимся временем и дальше быстро, сквозь поцелуи рук: скажи нам… хоть что-нибудь! – «снова стали давать кислород», пиявки на шею и затылок, заседания сессии Академии медицинских наук, до 21:50, когда он поднял руку, и лопнула нить, в которую превратился канат, пуповина, и по слезам поплыли бумажные кораблики маленьких людей.

…Ночь прошла, и остывшее солнце выкатывается так стремительно, что не успеваешь сбегать за фотоаппаратом, и смерть можно только приблизить, и ничего другого; в пустом, первом вагоне метро я спал; засыпал и представлял: когда-нибудь я буду сидеть поздним вечером на берегу моря. И смотреть во тьму воды, переходящей в тьму неба. Один. Меня некому будет окликнуть с берега. Все «мои» растворятся уже в этой общей тьме. Станет ли тьма хоть немного поближе от этого, привыкнут ли глаза, смогу ли я там хоть что-то увидеть – и не сам шагнуть, так хоть спокойно, не закрывая глаза, дождаться, пока она приблизится и – проглотит все.

Ключ

В день выдачи зарплаты – контора начиналась за покрашенной в черное одноглазой дверью – на второй этаж, мимо потного запаха загорелой охраны; в пыльно-желтом здании в Грохольском переулке по соседству с медцентром – по левую руку, если спускаться к трем вокзалам (детская площадка остается справа), обжились, как дома: сразу за дверью простирается бессмысленно широкий коридор, почти квадратный, с вышарканной полоской паркета посреди, диваном и креслами по правой стене, одежными шкафами по противоположной; здесь же налево – маленькая комната, занятая дореволюционным ксероксом с подселенными столом и парой стульев – лучшее место для допросов и одиноких слез; направо коридорчик ведет мимо кладовой (владения уборщицы и сторожей) в кухню (где почему-то обязательно собираются с полными чашками и мисками все, кому даны задания «сделать срочно»). Оставив слева просторную бухгалтерию с двумя квадратными столбами, свидетелями расширений и перепланировок, превращений коммунальных квартир, – кассир читает газету «Твой день», озабоченно и сокрушенно вздыхая: сбываются ее худшие предчувствия – на что только не способны богатые! Зарезать шестнадцатилетнего любовника матери! Да и бедные… После (мой кабинет соединен неким вентиляционным способом именно с бухгалтерией) включает телевизор на скромную громкость: тихая речная музыка, говорит красивый (по голосу) мужчина, музыка, отвечает красивая женщина, музыка, словно на осеннем балконе в инвалидных креслах, – тянутся пожилые дневные сериалы. Раз в неделю приезжает неполной занятости главбух, пустующие пространства зарастают шкафами с архивом и сломанной оргтехникой.

Дата добавления: 2015-08-17