|
Читайте также: |
– Алена ушла, – и что-то показал ей руками, разрывающееся, боль.
– Я знаю. – И добавила с горячим чувством, пытаясь скрыть и искупить радость: – Она была готова ради вас на все. – Ей не понравилось презрительное вздрагивание моей головы. – Вы любили ее?
– Да.
Она вытерпела и:
– Тогда почему вы ее мучили?
Ей бы хотелось, чтобы я что-то… Например: а кто вам сказал, что любовь – это когда не больно? Любовь – это когда нет смерти. Хорошо и больно. Сладостно и больно. Страшно и больно. Болит рука, пальцы, глаза, болит память в тесноте воспоминаний, болит город, улицы, дома, троллейбусные маршруты болят, болит время: месяцы, дни, некоторые часы болят больше других.
– Вы не можете здесь жить. В пустоте. Вам просто не хочется, чтобы я узнала о том, что вам дорого, ваш дом. Извините, но вы не кажетесь мне счастливым. Что вы делали раньше? Борис Антонович мне сказал, но об этом, наверное, нельзя? – вы… в ФСБ, а потом помогали выходить студентам из каких-то сект?
– Нет, конечно. Это я все придумал.
– Зачем?!
– Надо было с чего-то начать. Секретарша вздохнула и враждебно спросила:
– А что вы еще выдумали? Кого еще – выдумали? Утром расставляете армию и думаете: ты еще поживи, а тебе хватит?! Лучше бы не говорили. Теперь все время буду про это думать!
– Что-то еще говорил Борис Антонович?
– Почему вы один?
– Я не один. Я никогда не был один. Я так рано женился, что не помню себя холостым. И поэтому никогда не трахался с чистой совестью, уже привычка.
– Вы женаты? – удивительно ей. – На ком?!
– На одной старухе.
– С ней… что-то случилось? Ее же здесь нет.
– Есть, – я покрутил головой впотьмах, по прямоугольным лужицам оконного света, куда я положил? – Всегда ношу с собой. Вот же… Да где? А, поставил на зарядку. Она – превратилась в мобильник. Удобно. Захотим – можем поговорить. Я хочу – набираю ее. Если она вызывает, у меня звенит и высвечивается «жена»… И я отвечаю. Если не хочу – остается в непринятых. В изображениях есть ее фото. Я потом покажу ее, да вы же видели, я ж на работе всегда с трубкой…
Посидели, но ей скучно сидеть:
– Вот все закончилось. Я представляла: когда все закончится – мы устроим праздник! И все будут радостные ходить… А теперь еще страшней.
– Почему? Выложили все, как было, и получилось – ни слова правды?
– Не знаю. Страшно. Должно было кончиться чем-то другим, – она резко повернулась ко мне, щекотно задев прядками, волосами. – Сейчас, когда мы одни, ночь, я не вижу твоего лица, ты можешь мне – один раз! – сказать то, что думаешь на самом деле.
Во всем я останавливался, едва только первая ясность появлялась вдалеке: в футболе, в игре на трубе, фотографии, собирании солдатиков – ни к чему близко не подошел и не взял в руки; маленьким был, а молодым нет. Не пришлось. Никакой страстной силы при постижении мира. Почему так сложилось? Никаких заблуждений, страстей и очень острых, обрезающих на всю жизнь, желаний. Все в пределах крестьянской дисциплины и понимания скорой смерти.
– Нам не поручали делать выводы. Мы разведали и назад – через линию фронта. Боря тебе все объяснил.
– Я никому из вас не верю. Только Александр Наумович добрый, но он промолчал.
– Да? – Что ты про него знаешь, девушка… – Первыми трупы увидели милиционеры. Они не знали: кто, что, чьи дети… Они опытные, пожившие люди правды, и мертвых смотрят каждый день… Я только в таких верю. Милиция сразу написала: мальчик – самоубийца. Почему? Милиция въедливо изучает место преступления, особый пунктик – документы… Вывернуть все карманы, чтобы установить личность. Наверное, они обратили внимание на штанцмарку – характерный след от приставленного вплотную ствола. Остались, получаются, повреждения на коже, как пишут обычно, от «дополнительных факторов выстрела» – въевшиеся частицы пороха, трафаретное отражение ствола – даже пистолетную мушку пропечатывают на виске расходящиеся пороховые газы… Четкая картина выстрела самоубийцы.
– Но ведь милиция не нашла пистолета.
– А вот это могли сразу и не заметить, пока ворочали трупы – может, оружие свалилось с лестницы вниз…
– А то, что Нине выстрелили в затылок?
– И это. Направление раневого канала «слева-направо, снизу-вверх, кзади» как раз самое распространенное в убийствах эмоциональных, на почве ревности и мести. Убийца располагается практически спереди, а потерпевшая инстинктивно отворачивается от выстрела вправо…
– А то, что Шахурин держал руку в кармане?
– Левую руку. Крайняя степень волнения. Дрожали руки, подергивались. Вот он и спрятал ее в карман, чтобы зафиксировать. Если бы в него стреляли, мальчик бы пытался обороняться и руки держал бы на свободе. Дети. Смерть они еще не вполне осознают… Им кажется, что ничего плохого с ними случиться не может, они не могут перестать; кажется: после смерти все равно все останется впереди, будущее – их, а самоубийство – всего лишь способ что-то сказать миру и – услышать ответ, – я вздрогнул и поежился от озноба, секретарша испуганно схватила меня за руку. – Самоубийства подростков происходят именно так. Решения принимаются быстро и претворяются в жизнь тотчас.
– Зачем Вано чистил пистолет?
– Мальчик. Хотел скрыть, боялся папу, а может, и некоторый навык – у людей, часто пользующихся оружием, на уровне рефлекса – после стрельбы надо почистить. На каждый вопрос есть ответ.
Она пожала и выпустила мою руку, разозлилась на себя:
– Какая же я дура! Я вам так поверила… Вы так искренне и умело все раскрыли третье июня… Так… показали, что все – ложь. А все… И сами врали, и Микоян ни при чем…
– Может быть и он…
– Зачем ты меня мучаешь?! Он! Не он! Опять он! – Она поднялась скорее уйти, остаться одной и подумать в тех местах, где она спит и сегодня не сможет уснуть. – Неужели лично тебе действительно все равно?! Да, тебя заслали, тебе сказали… Но лично тебе: все равно, кто убивает живого человека? Тогда, на мосту? Она могла бы еще прожить шестьдесят лет!
– Меня это не трогает. Проиграно главное, а мелочи… Нам поставили задачу – каждый должен быть услышан, – ты ж не переживаешь, когда играешь на компьютере… Стреляешь, в тебя стреляют. Тратишь жизни. Как может сердце заболеть?
– И ты… Только это? Вот ради этого – семь лет?.. Все, что ты хотел?!
Что бы я хотел? Чтобы кто-то из них вышел навстречу из подступающего тумана. Хотелось бы задержать Петрову, Настю, Флам – но она не пожелала в старухи, сберегла молодыми глаза, свою силу, механику обольщения, нажала «уйти без следа», без старческих фото со слезящимися глазами и полоумных исповедей нянечкам, пришедшим вынести дерьмо. Я бы хотел… Хочу умереть. Но остаться живым. Умереть в другую сторону. Где нет смерти. Остаться жить, но умереть.
– Тебя раздеть? Или у тебя какой-то другой план? Есть же и у тебя какой-то план. Что там дальше?..
Она вскочила и – к дверям, дергала ручки, пробовала замки.
– Ты же запомнила: я запер дверь. И твой план: позвать «открой, выпусти меня…», расплакаться от обиды в темном коридоре… Чтобы обнял…
– Нет!
– Утешал, говорил, как хорошо ты работала, как мне не хватает тебя… Особенно сейчас. Гладил. И ты тоже меня обнимешь, а потом уже скажешь, зачем пришла и что хочешь. Мало осталось, не хочу играть. Что еще сказал Борис Антонович?
Она ответила так нескоро, что я поверил– промолчит:
– Что вы не остановитесь. Дождетесь, когда все разойдутся, оставят вас и – пойдете дальше один.
– Еще.
– Что это опасно. Все, что связано с той женщиной, Анастасией Петровой, – опасно. Что это видно даже по судьбе ее любовников и мужей. Еще он сказал, но не про женщину, про что-то: она все равно окажется сильней, и человеку лучше в этом не убеждаться, все-таки надеяться. Он думает, вам нечем будет вернуться. Если вы пойдете. Вот, почти все.
– И еще он рассказал что-то про меня…
– Боря хороший. Он не хотел сделать мне больно… Чтобы я… не ездила к вам.
– И дал адрес.
– Не то чтобы не ездила, а чтобы осталась… Не искала вас… там, – наконец-то в ее руке появилась бумага. – Я съездила в Дом правительства, поговорила с соседями… Все говорят: Оля Вознесенская запомнилась очень светлой… Петрова покупала ей что-то для школы, и Оля всему радовалась: баба Настя, мне как раз это и нужно! Училась в инязе. Бросила, когда полюбила Владислава Р-ова. Собралась замуж за другого, но покончила с собой. С матерью Оля не жила – Ираида Петровна много времени проводила за границей. Над гробом Петрова сказала: «Оля могла прожить еще шестьдесят лет». – Не дождавшись благодарностей и горячечных вопросов, выложила еще: – Я съездила в иняз и убедила учебную часть показать мне на минуту дело Вознесенской. Все, что выписала, – почему-то бросила листик на пол, чтобы не приближаться. – Ладно. Попробую честно: в общем, позовите меня, если я еще что-нибудь смогу… Хочу с вами. Не хочу, чтобы вы один… Ничего не побоюсь. Я все смогу, если вам это надо. Только не обманывайте.
Шаги послабели и утонули в грохоте подъездной двери, я нашел мобильник и подсветил первый четкий след, отпечаток узкой убегающей юной стопы: Вознесенская Ольга Петровна (отец – Петр Вознесенский, кто это? а еще Петр дед, бабушка Петрова), родилась 6 марта 1953 года, закончила школу № 122 Фрунзенского района. Зимой 1973 года (девятнадцать лет, вот он, появился Р-ов) просит академический отпуск по состоянию здоровья по сентябрь. Начинала на дневном и (опять) по состоянию здоровья перешла на вечернее. Декабрь 1975 года – приказ на отчисление с четвертого курса (примерное время смерти установлено, двадцать два полных года, уместился муж и несчастная любовь), прописка: улица Жолтовского (вот он, теперь – Ермолаевский переулок), дом 10 (а прабабка Топольская в доме 8, все напрасно! Олю прописали к родителям отца?), квартира 27. Переменила фамилию по браку – Овсяникова (значит, Овсяников какой-то…) – перечитал внимательней и то, чего не хватало – нашлось: Ольга Петровна Вознесенская родилась на следующий день после официальной смерти императора, не дав оборваться нити, еще одной опорой подставившись под изгиб Большого Каменного моста.
В доме двадцать один Овсяников по телефонной базе не числился.
Вторник, среда – с четырех до семи, я снова полз в паспортный стол, скучая: пел про бабушкину могилу, а теперь понадобилась самоубийца в доме напротив; еще пять сот? А вызовут милицию? Милиции – сто долларов; скажу: сумасшедший, изучаю историю переулка; и повеселел: адрес стола-то другой, Красная Пресня, 26; но – просто переехали, и прежняя улыбка встречала интересующихся в восьмом окошке. Я занял очередь, за мной не занимали, подходили, спрашивали и не занимали, я промочил ноги, почти не сплю, ничего не придумал, паспортистка мне больше не улыбалась; сунул бумагу «адрес-имя», деньги:
– Ищу человека. Куда она выехала? – Почему я должен все объяснять?! Будьте сами повнимательней.
– Через неделю. Через неделю:
– Вознесенская меняла фамилию на Овсяникову, знаете? Выехала в 1972 году на Куусинена, дом 9.
– Одна? Там у вас нет имени-отчества мужа? Нет.
На Куусинена в базе висела Левина А.С. – где же Овсяников?!! – Оля выехала дальше? Какую квартиру оставила мужу? Вдруг ошиблись бедные родственники… Хотя во всем, что касается квартир и сережек с камнями, бедные родственники не ошибаются – я обреченно позвонил, и грубый голос, гортанный, диковатый, – небось, сдали квартиру черным, сидят на шести сотках, не доковыряешься.
– По этому адресу была прописана Вознесенская Ольга Петровна. Вы не слышали это имя?
– Я ее муж.
Я почуял: взлетает – то, что не происходит ни с кем, происходит с ним, его жизнь нужна, будет вспоминать этот вечер до смерти, вместе со мной.
– Я ее муж. Алексей Алексеевич.
– Я собираю материалы про семью Ольги Петровны, для музея… Хотел бы с вами встретиться. Несколько вопросов, недолго… Где вам удобно?
– Тогда уж давайте в квартире, посмотрите, где Оля… Запишите.
Второй этаж, верхняя кнопка, код… Торопился я, уже предчувствуя: напрасно, но радуясь, ошибся – дал свой телефон, но он попросил, нельзя спугнуть, трудно копать одному, и в воскресенье (за два часа до…) Овсяников позвонил:
– Саша (какой я тебе на хрен «Саша»?!)? Во-первых (это херня, главное он заготовил для «во-вторых», кому-то позвонил, поделился со своей А.С.Левиной, поворочался ночью), у меня гости приехали из Киева, много народу в квартире… А во-вторых, я так мало знал (ахты, скотина… ах ты…)
Я бодро и сочно попротестовал, цепляясь за краешек ногтями. Позвоните когда-нибудь потом, после первого – и через десять дней:
– Мы хотели встретиться.
Вот он уже мне и грубо ответил:
– Это вы хотели. Мне нечего сказать.
– Десять минут. В любом месте. Я пришлю за вами машину. Вы можете ничего не рассказывать. Просто послушаете меня и скажете: это правда, а это…
– Нет.
– У вас будет время поговорить со мной по телефону? – Ему ведь и страшно, и любопытно, что я нарыл…
– Мы уже говорим.
* * *
– Оля жила в квартире бабушки Маргариты Михайловны Вознесенской по прозвищу Муца. Бабушка работала в «Вечерней Москве» (как мать Петровой – Топольская, знакомы?), отец Оли – юрист, он умер. Оля тяжело переживала развод родителей и не хотела видеть отца.
– Вы видели другую бабушку – Петрову?
– Баба Настя. Высокая согбенная старуха, типа Анны Ахматовой. На фотографиях и портретах маслом просто роскошная женщина. Я знаю, что она познакомилась с мужем в Японии. В Китае? Все говорят, невысокая? С меня ростом, а я сто семьдесят шесть. Вася? Не буйный. Похож на Форреста Гампа. Ежик такой на голове. Образованный, как словарь. Прекрасная память. В шахматы играл блестяще.
– Когда вы поженились?
– В семьдесят первом. Через полгода развелись. Я уехал работать за границу…
– Немного пожили вместе, это было связано с каким-то… конфликтом?
– Нет, с моим отъездом. Я уехал за границу на три года, и она должна была приехать ко мне. Но что-то у них там случилось.
– Ваша жена…
– Очень любила музыку классическую. Малера. Живопись. Глазунова, например. Такая была серьезная… Кем хотела стать? Педагогом, наверное. Мы развелись, и я уехал, и больше отношений не имел. Я старше ее на семь лет.
– Вы виделись после развода?
(Словно ударившись в темноте обо что-то тяжелое:)
– Да.
– Говорят, на похоронах за гробом шел муж…
– Никакого мужа. Это я.
– Отец пришел на похороны?
– Да. Да он каждую неделю на кладбище ходил!
– Оля красивая? (Вдруг с теплотой:)
– Очень…
– Как бабушка?
– Нет! Другая.
– Когда она умерла?
– В декабре 1975 года.
– Ее смерть была связана с… болезнью? (Очень отрывисто, бегом:)
– Да.
– Она умирала в институте Склифосовского?
– Да, сотрясение мозга (все, пошла давно отработанная ложь, чтоб поскорей закончить).
– Травма? Она упала?
– Да. С подоконника.
– С подоконника?
– Да. Мыла окно. Головой о паркет.
– А мне говорили про несчастную любовь к какому-то музыканту…
– Я не хочу это вспоминать. Извините. Рана очень большая.
Все стихло, я всматривался: первые буквы, черты, начинающий обрастать мясом скелет надгробной надписи, оказывается, Алексей Алексеевич Овсяников – мягкое имя – отключился, и ему опять теперь об этом не с кем поговорить.
Прозвенел незнакомый номер, Алена сперва издала вопль «счастье/восторг» (там «бух!», «бух!» музыка).
– Я пьяная, – сообщила она кукольным баском и завизжала, повалившись, должно быть, на бок, уворачиваясь от веселых рук. – Подожди. – Хлопали двери, шипела вода, крикнула в сторону, сквозь музыку: – Виталик, каким полотенцем можно вытереться? – Шуршало, шелестело, неприятно для уха твердо обо что-то стукал телефон. – Как это здорово, когда в салоне тебя обдергают до шелковистой гладкости… – Алена помурлыкала, где-то улеглась. – Сидишь? В темноте? – И с интонацией испытанной подруги, хранительницы общих секретов: – Ждешь кого? Какая она? Толстенькая? Не грусти там, ми-илый! Я улетаю в Испанию! Тут… С одним тут… нахалом! – И она захохотала, отбиваясь, шлепая кого-то ладонями по голой коже, и в последнее мгновение втиснула: – Пока! Если никто не придет – поработай сам!
Почему Овсяников испугался? Его бывшая недолгая жена покончила с собой. Прошло тридцать лет. Ему шестьдесят. Как он живет? Чем? Хочет ли сохранить подольше память о ней. Хочется ли ему получить от меня память побольше, выше и шире, или он боится боли – увеличенная память, как меньшая обувь, может жать, натирать до крови, идешь и плачешь: каждый день; или добавит ему, как выражаются уроды, «светлой грусти» – все зависит от того, с какими картами он вышел из игры, слишком мягкое имя.
Хотя, если глянуть по верхам: что хорошего для ОВСЯНИКОВА А.А. в истории – «его юная жена полюбила другого так, что не смогла без него жить».
Я постоял среди комнаты, прислушиваясь, и быстро оделся.
Гольцман открыл подъездную дверь без «кто?», почти сразу, словно спал поблизости от домофона, ждал у лифта с изуродованным немощью лицом.
– Почему не спите? – Я перешагнул у порога две сумки: на дачу? – Плохо себя чувствую. Все в порядке, а как-то тревожно… Не могу заснуть. Александр Наумович, пересижу ночь? Вы ложитесь, я телек на кухне посмотрю…
Я приоткрыл окно: машины на Университетском проспекте шумели шершаво, низко, как приземистый зимний ветер.
– Заезжала Алена. Кажется, она думает, что мы общаемся помимо работы…
– И приезжала с красивым высоким парнем! На дорогой машине! И все время смеялась!
Я нащелкал в телевизоре фильм про бандитов и убрал звук: двух красивых проституток приводят в роскошный отель обслужить главаря. Главарь ждет девок в холле со своими головорезами. За ними наблюдают какие-то парни с проводами в ушах, и еще какие-то парни в подвале глядят видео из холла на мониторах. Главарь рассматривает девок (одна-то проститутка, а вторая чего-то стесняется, боится, или первый раз), сладко причмокивает (точно, ему не жить) и поднимает в номер: мрамор, колонны и – под балдахины. Та, что проститутка, покрасивее, мнет себе грудь, а вторая ей шепчет… Главарь отпускает охрану и заваливается на аэродромную кровать, расставив ноги: давайте, раздевайтесь… Проститутка пихает подругу: ну! смелее, – и берется за пуговицы на плащике, наброшенном, небось, на одно белье – я встрепенулся и выключил: вернулся Гольцман.
– Ложусь в больницу.
– Что случилось?
– То, что я тогда рассказывал.
– Вы ж сказали последний раз: все в порядке!
– Говорили, но, помнишь… в межрайонную поликлинику, на японской технике… Вот вчера. В другом положении, лежа. Не так больно… Но все равно, готовился, три литра пил этой… дряни, утром не пить, не есть… Такая слабость, – он замолчал, словно сказал все.
– И что?
– Сказал тот, что смотрел: вам надо срочно госпитализироваться. У вас есть полип. Надо его убирать.
Гольцман неприятно и раздражающе молчал после каждого ответа.
– Но почему срочно? Слетайте к сыну, отдохните. Потом.
– Я просил. До осени. Поработать над очерком об одесском подполье. А он: нет, вы теряете кровь. Низкий гемоглобин. Слабость. Боль в животе будет нарастать. Еще спросил: есть ли кому ухаживать. Но сказал: недолго. – Гольцман выложил последний камешек на стол: – Делают в онкодиспансере.
– Вы из-за этого расстроились? Но полип – это… Это не… плохое. Значит, там хирурги просто по этому делу… Будем вас навещать. Только позвоните: где.
Гольцман, не подняв на меня глаз, встал и занялся чаем. Он двигался весомо, продуманно, словно с тяжелым рюкзаком вверх по тропе.
– Что ты будешь делать? – Не спросил «что ты делаешь?».
– Когда? – принял я горячую чашку и старательно улыбнулся.
– Вообще.
– Буду стареть. – Я посерьезней представил: – Будут деньги – перейду на проституток. Не будет денег, устроюсь продавать газеты на «Киевскую», на переходе с радиальной на кольцо – там крутая лестница и постоянно сквозняк: летом девушкам поднимает юбки, а если сидишь на стульчике за лотком и смотришь снизу…
Радио в машине сказало: «Жизнь – это форма существования белковых тел», подвозил грузин, увесивший салон иконами для убеждения милиция, что не мусульманин, для верности на заднем сиденье развернул трехстворчатый складень. Я опять на Ваганьково, скоро Пасха, и все с букетами, весеннее солнце, трубач несет к губам инструмент, завидев посетителей поприличней. Каменных бандитов вперемешку с каменной знатью рассматривают бодрые и отстраненные люди, словно на кладбище ложатся только те, кому не повезло. Секретарша стояла у крематория, среди ждущих отпевания черных платков, хорошо держалась, лишь за мгновение до протянутой руки лицо ее поползло, словно пролитую на стол воду скомкал ветер.
– Вы счастливы?
Она криво повела головой: нет – и лицо ее расплылось опять, вздрогнула корка, скрывающая живое, поверхность души:
– Все хорошо сложилось. Не сбылась только пара вещей.
– Любовь и интересная работа.
– Вы угадали.
– Как и у всех. – Мимо проносили букеты в блестящих и шуршащих пакетах, катили грузовые мотороллеры с истлевшими венками. – Хотел увидеть вас в лифте. – В лифте человек затихает, словно готовясь на фото, на продление, перестает непрерывно меняться. – Как вас зовут?
Она напряженно промолчала – новые высокие сапоги подняли ее худощавое тело еще, расстегнутый короткий плащ расступался, давая посквозить сквозь клеточки, сетку, петли надутой бельевыми приспособлениями груди – не такая и маленькая грудь; она подкрасила побелее волосы и красиво уложила челку до бровей, чуть заслонив краешек глаза, и предельно серьезна – недоверчивые глаза замкнутого ребенка под сделанными тонкими бровями, на ресницах избыток туши; она умела смотреть с достоинством, красиво сомкнув невеселые, страдающие губы, верхняя – с мягким зубчиком, если не подрисован; я подсчитал тусклую кожу, бывалые руки с заметными жилами, опущенные уголки рта и складочки под глазами, годы в конторе и запах житейской пыли – лет двадцать семь. Двадцать восемь. Пара мужиков, первого можно не считать, а второго ждала мучительно и долго, и не сложилось, и расставалась мучительно и долго; продолжаются игры в маленькую девочку, и несменяемые часовые подыхают на посту, но охраняют от мародеров мечты. Скучное имя Мария.
– Вы заболели? Вы же знаете, как меня зовут.
– Просто не сплю. Негде жить. Многие зовут переночевать, но не бескорыстно. – Каждой надо вставить, и помнить, что говорил прошлый раз, и сказать что-то другое; она все смотрела на меня. – Поизносился? Стирать некому. Не на что купить… Заказ сделали, работы нет. Ничего, а я люблю старую одежду! Рваную. Скучаю только по горячей воде. – Мы пошли закоулками меж оград. – Столько разговаривал с вами эти годы… Мы успели прожить с вами столько историй – от невинных до «для взрослых»… И даже хуже. Все получил от вас, нечего больше хотеть. Обнаруживаю в себе все признаки любви: робость, страх посмотреть в лицо… Начинаю говорить – заикаюсь, вы моим шуткам не улыбаетесь. Близость с вами представляется чем-то невероятным… Вершиной. И обладание вашим телом – неслыханное счастье, и хватит его на вечность… Так не бывает, а верю. Видите: иду и трясусь, не могу представить, как вас за руку взять. Никогда не думал, что буду чувствовать что-то такое… По-школьному. Думать по утрам: увижу ее. И ради этого вставать. И жизнь имеет смысл, радостный смысл…
– Вы избегали меня.
– Я думал… Я много что представлял… Но думал, вы меня обязательно оттолкнете, и потом будет болеть. Да и я вам ничего не могу дать. Даже денег. Я не умею – ни мужем, ни любовником, ни другом. А если не пробовать, то не заболит, останется неизвестность – вдруг могло бы.
– Вы все время говорите: боль, боль… Но ведь и какие-то другие ощущения, – слабо и скучно ответила она, не сводя с меня глаз. – Что с Александром Наумовичем?
– Не знаю. А что с ним? А, он ложится на операцию, вырежут полип из кишки. Про Гольцмана я… чтоб вытащить вас из дома. А на самом деле… С собой телефон? Алексей Алексеевич Овсяников. Скажи: по моему заданию ищешь могилу Оли Вознесенской, чтобы сфотографировать. Скажи: прямо сейчас на кладбище, стоишь у крематория, у центрального входа, куда дальше? Не давай опомниться, ты уже идешь, говори на ходу, пусть услышит сбивчивое дыхание… – Нужен девичий будоражащий голос, его порадует – девушка знает о его любви, прошел месяц с нашего разговора, столько воспоминаний, поднялось облако от моих копыт и накрыло его с головой, незнакомой девушке Овсяников не откажет. – Но тебе нужна не могила, хрен бы с ней… Как-то надо втиснуть вопрос: с кем Вознесенская дружила? Хотя бы одного живого, но не только имя, кем работает, где живет… Быстро, быстро говори, и самое главное: в твоем голосе должна быть слепая сила, ты не видишь его, но уверена, что он не сможет тебе не ответить – давай!
Мария отошла, приложив телефон к голове, словно грея ладонью ухо – надуло и ухо болит, а я озирался и по-волчьи щерился на могилы: нет, к этому невозможно подготовиться. Даже к старости. Даже к презрению молодых. Я, боясь, оглянулся: слушает, записывает! И волновался, как на свидании, когда ждешь незнакомую, и только голос, и думаешь про каждую: она? Только не она! Пускай вот эта! – и она десятки раз поменяет облик и только потом… Только не тот мрамор. Не та провисшая проволочная ограда.
– Есть?
– Она дружила с Хол-мян-ским. Вместе отдыхали. Зовут Александр. Драматург. Больше никого не назвал.
– Выбрал самого безвредного. Того, чья память играет за него.
– Ольга лежит рядом с отцом и бабушкой. За могилой ухаживает вторая жена отца. Какое-то имя… Невнятно сказал: Элина… Или Э-велина. Ключи от ограды только у нее. Никому не дает. По центральной аллее до крематория. Дальше направо по основной дороге идти примерно две минуты до колонки с водой. Там бетонный круг, от него налево аллея, идти по ней, и справа в метрах сорока-пятидесяти от поворота три могилы Вознесенских. Ольга – средняя. На каждой могиле отдельный памятник. У Оли была бронзовая роза. Ее уже дважды спиливали, – она все пыталась увлечь меня на поиск, идемте, доскажу на ходу…
– Не обижайтесь. Дальше я один.
Я четыре раза пропахал «правую сторону», и вглубь и вкось, думая: спиливают розу, ведь не лень ночью на кладбище пилить во тьме – сколько силы дремлет в народе. Нет. И побрел назад.
Может быть, я свернул у кирпичного круга, а есть еще поближе – бетонный? Ввели в заблуждение «две минуты идти»: Овсяников медленно ходит, и – они стояли рядом, три камня – Маргарита Михайловна ВОЗНЕСЕНСКАЯ 1907–1984 (и еще муж с братом), ПЕТР ПЕТРОВИЧ ВОЗНЕСЕНСКИЙ 1927–1995, ОЛЬГА ВОЗНЕСЕНСКАЯ 1953 (невнятно выбито, «53» как «55») – 1975; два, что посвежей (когда хоронили отца, подновили камень и дочери) с православными крестами. Гвоздики, верба, елочные лапы, все выложено узорами, на могиле Ольги – мелкие голубые цветы, в большом порядке, хотя большой порядок не всегда свидетельствует о большом сердце или большой любви, – отыскать бы эти памятливые и верные руки.
– Натэлла Трофимовна Вознесенская. Могила записана на нее.
Наверное, дочь офицера. Послевоенные офицеры причудливо называли дочерей: трофейные фильмы, трофейные зажигалки, жажда счастья, выбежать из судьбы…
– Телефон не дам, – регистратор Ваганьково пять сот не взяла, она узнала меня и задумалась о смертельных неприятностях, доставляемых неприметными прохожими. На! – тысячу рублей. – Могу только позвонить при вас.
И набрала, но Трофимовны не оказалось дома, ее сожительнице продиктовали мой телефон, и я знал: не позвонит – да и я бы не позвонил.
…Так неожиданно, что я испугался: а? – за рукав, незнакомое существо!
– Вот, – Мария подстерегла и протянула два ключа на проволочном колечке и записанный адрес. – Будет надо – живите, сколько хотите, у меня. Просто так, – даже не засмеялась, ей не стало смешно, дескать – не за это, а всего лишь немного тепла, то есть: отдашь все, а потом и еще; топталась рядом, настроилась «вместе к метро».
– Прости. Но после осмотра могил мне надо остаться одному. Осмыслить. Прощайте! – Я свернул в кусты, порасстегивался и с наслаждением наконец-то отлил под бетонный забор с надписью «Единая Россия – сильная Россия». Холмянский, я взял след. И побежал, оставалось мало времени, деревья и погоды выветривались, испарялись из глаз и теряли смысл, куда им деться, и цены, завтраки, бывалость зубной щетки и глухонемые разговоры с банкоматом.
В преждевременных воспоминаниях, не обеспеченных золотым запасом лауреатских медалей из коробочек с бархатным, словно запыленным нутром, Холмянского А. поминали «надеждой русской драматургии» с оттенком «а не сбылось», канул в Штаты; в Интернете нашлась почта holm@vogue.ru и фото похмельного малого в вязаной шапке на фоне рекламы стирального порошка – я написал и через две минуты получил извещение: адреса не существует; две недели я нюхал звонками воздух: где? – вдруг Холмянский нашелся в Москве – мыл золото на телевизионных приисках – и назначил встречу у кафе «Делифранс» на Маяковке; я полчаса ждал на солнышке, наблюдая, как два придурковатых панка раздавали купоны на посещение новой кофейни:
– Вторая чашка бесплатно!
Я все ждал молодого – почему? – потому, что Ольга умерла молодой – нет, ждал такого, как я, и ошибочно опознал седого волнующегося типа с хорошим загаром, стоявшего у музыкальных афиш, глянул на часы – ровно:
Дата добавления: 2015-08-17; просмотров: 47 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| июня (далее) 3 страница | | | июня (далее) 5 страница |