Взаимоотношения юга с Кубанью.

Взаимоотношения, сложившиеся между властью юга и Кубанью, вернее, правившей ею группой, я считаю одной из наиболее серьезных «внешних» причин неудачи движения.

Ближайшими поводами для междоусобной борьбы, под­нятой кубанской «революционной демократией», совмещав­шей «казачий» социализм с самостийностью, служили во­просы о полной эмансипации Кубани от правительства юга, о создании собственной армии, о пресловутой «экономической блокаде», вызванной кубанскими рогатками, и неко­торые другие, тесно связанные с интересами противобольшевистской борьбы. В область внутренних отношений и местного законодательства мы по-прежнему не вмешива­лись вовсе.

Внешне эта борьба преподносилась общественному мне­нию как противоположение «казачьего демократизма», «мо­нархической реакции»; на самом деле она представляла по­ход кубанской самостийности против национальной России вообще. При этом кубанские самостийники вкладывали в свои отношения к нам столько нетерпимости и злобы, что чувства эти исключали объективную возможность соглаше­ния и совершенно заслоняли собою стимулы борьбы с дру­гим врагом — советской властью. Можно сказать, что со времени полного освобождения Кубанского края самостий­ные круги, преобладавшие в составе законодательной Ра­ды и третьего правительства (Курганского), все свои силы, всю свою энергию и кипучую деятельность направили ис­ключительно в сторону «внутреннего врага», каким в гла­зах их была Добровольческая армия.

14 июня в городе Ростове произошло прискорбное собы­тие, вызвавшее обострение — еще большее — в наших отно­шениях. В этот день был убит председатель краевой Рады Рябовол. Следствие донских властей не обнаружило лиц, совершивших убийство. Так как покойный являлся одним из наиболее непримиримых противников власти юга, то в смерти его кубанская Рада обвиняла добровольцев. Событие это послужило поводом для больших политических де­монстраций, организованных кубанским правительством и Радой. В изложении официозов, в воззваниях и речах пре­ступление приписывалось «врагам народа, слугам реакции, монархистам», на которых обрушился гнев кубанских рес­публиканцев. Некоторые речи и статьи расшифровывали, впрочем, эти «общие понятия», указывая прямо на Особое совещание как на «силу, стремящуюся отдать демократию в рабство»; на «ОСВАГ», «длинными реакционными щу­пальцами охвативший Кубань»; на Добровольческую ар­мию, поющую «боже, царя храни». Про армию кубанский официоз позволил себе сказать: «...и только в демократиче­ских кругах с истинным негодованием относятся к совер­шившемуся факту и ждут возможных последствий. Гово­рят о возможности ухода кубанцев с фронта. Говорят и сами пугаются... Так как все отлично сознают, что на фрон­те — там, далеко, — кубанцы, терцы, донцы, а добровольцы ютятся в штабах, театрах и интендантствах...»

Даже представитель Грузии, с которой, по существу, мы находились в состоянии войны, счел возможным в Екатеринодаре — ставке главнокомандующего воюющей стороны, с кафедры Рады грозить «неведомому» противнику: «Грузия хочет видеть рядом с собой доблестную соседку — Кубань... Она не может разговаривать с теми, кто идет завоевывать и подчинять, а не освобождать... Я уверен, что когда на Кубани настанет момент опасности для демократии и сво­боды, то демократия Грузии не платонически, а кровью сво­ей докажет стремление защищать общность демократиче­ских интересов...)

Грузия в качестве защитницы Кубани!

Это официальное лицемерие встречено было бурными аплодисментами собрания, ослепленного навеянным чув­ством в ущерб логике и действительности.

В числе прочих мер законодательная Рада постановила (Заседания 14 и 19 июня):

1) закрыть все газеты, поносившие Раду и покойного Рябовола, а редакторов их выслать из пределов края (Насколько помню, были высланы только Лутковский (бывший редактор «Двуглавого орла») и Востоков (издатель листовок)); 2) за­крыть все отделения «ОСВАГА» на кубанской территории, а агентов его выслать (Распоряжение правительства по этому поводу было отменено атаманом, причем вместо официальных репрессий начался неофици­альный бойкот, по существу парализовавший деятельность учреж­дения); 3) екатеринодарский гарнизон передать в надежные руки и составить его из «верных частей»; 4) все гарнизоны в крае должны состоять исключи­тельно из кубанских и горских частей (Добровольческие части по условиям дислокации, конечно, оста­лись на Кубани: запасные, формирующие части, войсковые школы и так далее); 5) разработать ме­роприятия против лиц, ведущих борьбу с кубанскими краевыми установлениями.

Эти последние мероприятия были особенно сложны вви­ду отрицательного отношения к местной власти не только Добровольческой армии, но и всей русской общественности, всей российской печати, кубанской линейной группы и боль­шинства иногородних. Последние были настроены оппози­ционно преимущественно в области социальных и экономи­ческих взаимоотношений; в станицах — в особенности где не­искренние демократические лозунги центра претворялись в «казачью диктатуру» и самосуд, где все натуральные повинности отбывались исключительно иногородним населением принудительно и бесплатно. Только городской пролетариат, ведя борьбу с кубанской властью, в ее распре с ко­мандованием выражал обыкновенно свое сочувствие кубан­цам. Но приемами довольно безобидными: резкими поста­новлениями профессиональных союзов, красными бантами, украшавшими их делегатов, и тому подобное.

Начавшаяся на Кубани задолго до июня кампания про­тив южной власти приняла размеры угрожающие. Она не ограничилась отстаиванием областных интересов; в про­грамму кубанской «революционной демократии» в соответствии с практикой российских социалистов входила «энер­гичная борьба со стремлением слуг царского режима, по­мещиков и капиталистов установить диктаторскую власть в освобожденных от большевиков местностях России, ибо эта власть есть первый твердый и верный шаг к установле­нию самодержавно-полицейского строя» («Программа и тактика кубанской объединенной группы федералистов-республиканцев»).

Нахождение аппарата власти (отдел внутренних дел) и краевых органов пропаганды («КОП»), поглощавших еже­месячно 4 миллиона рублей, в руках самостийной группы давало ей реальную силу и широкие возможности. Способы борьбы были разнообразны: скрытая работа по сверже­нию атамана и явная — по удалению лиц высшего управления, приверженных к Добровольческой армии; специаль­ный подбор администрации; административное давление, перлюстрация корреспонденции; подкупы — деньгами, спиртом, назначениями, производством в первый офицерский чин и так далее, и так далее. Так же разнообразна была пропаганда. Каждое заседание Рады являлось поношением южной власти и возбуждением против нее казаков. Офи­циальная печать распространяла эти речи и проводила эти идеи прямыми выпадами и тенденциозным подбором мате­риала, зачастую грубо вымышленного.

«КОП» разносил агитационную литературу в тысячах экземпляров по станицам, а в витрине этого учреждения в Екатеринодаре изо дня в день вывешивались кубанские га­зеты с подчеркнутыми местами, ocoбеннo оскорбительными для Добровольческой армии, с экземплярами «Известий» и «Красноармейца», описывавшими, например, с большим зло­радством развал армии адмирала Колчака или в самых ра­дужных красках торжества «пролетарского праздника 1 мая» в советской России...

Лидеры самостийников — Омельченко, Гатагоу, Воропинов, Макаренко, Белоусов и многие другие по поручению Рады разъезжали по Кубани и на станичных сборах выяс­няли наши взаимоотношения в духе демагогии, затрагивав­шей наиболее чувствительные места народной психики. Нет шпагата, дорога мануфактура — виновата «блокада Куба­ни...». Дорог хлеб — потому что весь урожай 1919 года бу­дет отдан главным командованием Англии(?) в уплату за снабжение... Кубанцы босы и голы(!), тогда как добро­вольцы, даже пленные большевики, ходят в отличном анг­лийском обмундировании(!)... Особое совещание — это «тот коршун, который ждет лишь того времени, когда можно бу­дет выклевать глаза Кубанскому краю и отнять у него зем­лю и волю...» (Макаренко). На фронте не хватает сил, ибо кубанцев заставляют проливать кровь в борьбе с «дружест­венными кубанцам горцами Дагестана и Чечни, с родст­венными им украинцами Петлюры...». Иные агитаторы в своем толковании событий шли гораздо дальше, требуя от правительства снять с фронта кубанские части и поставить их сильными гарнизонами по Кубани, чтобы «заставить си­лою не желающих исполнять распоряжения кубанской власти...» (Воропинов). Или побуждали кубанских казаков ос­тавить ряды Добровольческой армии, которая «является ви­новницей гражданской войны». Ибо, не преследуй она «целей насаждения монархизма, давно можно было бы окон­чить войну и примириться с большевиками, устроив в Рос­сии народную республику...» (Омельченко).

Под таким воздействием изо дня в день на сытой и по­койной Кубани среди казачества началось смущение. Часть станиц оставалась, впрочем, равнодушной к тому зрелищу, которое народный юмор определял фразой «паны дерутся»; другие под влиянием агитации выносили постановления — хвалебные по адресу печальников народных из законода­тельной Рады и враждебные по отношению к Добровольче­ской армии; третьи, наконец, требовали удаления из состава Рады и правительства «воропиновых и макаренок», которые «ведут к пережитому уже нами и напоминают прямо о дей­ствиях этих лиц в первой законодательной Раде перед большевизмом...». Одновременно многие станицы присыла­ли постановления об избрании меня почетным казаком... Съезд уполномоченных Лабинского отдела признал деятель­ность законодательной Рады отвечающей чаяниям народным и послал приветствие Раде и... главнокомандующему.

Шел полный разброд в казачьих настроениях. Движение, вызванное кубанскими демагогами, оказалось бессильным поднять казачью массу к активным действиям. Но значе­ние его тем не менее было велико и гибельно: всякий подъ­ем в казачестве мало-помалу угасал, и притом безвозврат­но, цели борьбы затемнялись совершенно, понятие о долге заслонялось чувством самосохранения, находившим простое и доступное оправдание в речах и призывах «народных из­бранников». С фронта началось повальное дезертирство, не преследуемое кубанской властью. Дезертиры свободно проживали в станицах, увеличивали собою кадры «зеленых» или, наконец, находили покойный приют в екатеринодарских запасных частях — настоящей опричине, которую пу­тем соответственной обработки Рада готовила для своей защиты и к вооруженной борьбе против главного командо­вания.

В то же время через головы полков, стоявших на гру­зинском фронте или дравшихся с войсками Петлюры, ку­банская власть заключала договоры и союзы с Грузией (три экономических договора на поставку хлеба) и с Украи­ной; посылала делегации на Дон и Терек, чтобы найти там поддержку в борьбе с главным командованием.

На русскую общественность произвело большое впечат­ление одно темное событие: председатель кубанского воен­но-окружного суда Лукин, первопоходник и приверженец Добровольческой армии, приезжал в Ростов с докладом по вопросу о росте украинско-сепаратистского движения на Кубани и о прибытии в Екатеринодар тайной петлюров­ской делегации. Через день по возвращении туда, 1 октяб­ря, Лукин был убит лицами, не обнаруженными кубански­ми следственными органами…

Были ли все нападки самостийных кругов на политику и власти юга голословными и необоснованными? К сожале­нию, не всегда. Наши настроения давали им не раз осно­вания, скорее, впрочем, в масштабе общегосударственном, чем краевом. Основания, которые к тому же в азарте поли­тической борьбы и в преломлении сквозь призму социа­листически-самостийной идеологии приобретали не раз пре­увеличенную и извращенную окраску. Давали ли мы пово­ды к обострению отношений? Помимо принципиального расхождения наше не слишком почтительное отношение к людям, попавшим на роли народных избранников, законо­дателей и министров, вызывало обиды и уязвленные само­любия. Атаман Филимонов этому обстоятельству приписы­вал даже исключительное значение в развитии кубанской фронды. «Протестантство Быча, Савицкого и других, — писал он мне 2 декабря 1919 года, — выросло не столько на почве политической и партийной борьбы (какой там Са­вицкий партийный человек!), сколько под влиянием посто­янно уязвляемого самолюбия во время первого кубанского похода определенно презрительным отношением к ним чи­нов Добровольческой армии... Я был постоянным свидете­лем бешенства их по поводу недостаточно внимательного отношения к «избраннику народа» с вашей стороны и со стороны штаба армии... Чувство мести главным образом толкнуло Быча и его сподвижников на преступную работу за границей».

Российская печать, органы линейцев, иногда литература «ОСВАГА», правда, в порядке необходимой самообороны отвечали на нападки самостийников тоном, столь же рез­ким и страстным. Поношению подвергались и люди, и идеи. Я не ошибусь, вероятно, если среди многочисленных юж­ных газет того времени назову лишь одну — «Утро Юга» Мякотина, которая в общей бурной газетной кампании, в критике кубанской власти сохраняла поучительный, но сдер­жанный тон.

Изверившись в возможность соглашения, я предлагал председателю Особого совещания условиться по крайней мере с атаманом и кубанским правительством о прекраще­нии взаимной газетной травли... Атаман и сам признавал, что «направление деятельности краевого отдела пропаганды с самого начала возникновения своего... вызывает недоволь­ство (его) и отдельных членов правительства...». Принимал известные меры, временно умерявшие злобность официаль­ной печати, но не надолго. Власть атамана была весьма ог­раничена — отчасти конституцией, отчасти тем обстоятель­ством, что группы линейцев, к которым принадлежал и сам генерал Филимонов, проявлявший лояльность и умерен­ность, не были достаточно сплочены, организованы и силь­ны, чтобы составить должный противовес самостийникам. Отчасти, наконец, по личным свойствам самого атамана — человека по характеру весьма мирного. Поэтому в течение более года своего атаманства генерал Филимонов баланси­ровал с большим трудом между молотом и наковальней — между Радой и главным командованием. То сдерживал по­рывы демагогов, умиротворял настроения, сглаживал углы. То иногда, как, например, в вопросе о создании кубанской армии, был солидарен с самостийными кругами и весьма настойчив. Это было тем более непонятным, что с лета 1919 года кубинские лидеры в своих бурных речах, уже не стесняясь, ставили целью создания кубанской армии борьбу с главным командованием.

Положение становилось чрезвычайно тягостным. Ни од­на из наших попыток установления государственной связи не увенчалась успехом. Нам не было предъявлено к тому же ни одного контрпроекта со стороны кубанских правителей, если не считать не­прикрытого пожелания — полного невмешательства главного командования в дела Куба­ни. Последнее было бы, быть может, и спасительным, но, к сожалению, невыполнимым: Кубань волею судьбы явля­лась нашим тылом, источником комплектования и питания кавказской армии и связующим путем как с Северным Кав­казом, так и с единственной нашей базой — Новороссий­ском. Кубанские части в октябре составляли все еще 12 проц. вооруженных сил юга.

Нас сковывали цени, которые рвать было невозможно.

В конечном результате к осени 1919 года положение бы­ло таково: на царицынском фронте стояла страшно поре­девшая кавказская (кубанская по составу) армия, сохра­нявшая еще, благодаря главным образом влиянию лояльно­го и национально-настроенного кубанского генералитета и офицерства, бодрость духа и дисциплину. Но с тыла, с Ку­бани, к армии не шло уже более на пополнение ни каза­ков, ни лошадей.

На мой взгляд, совершенно безразлично: верить ли ис­кренности того лозунга, который в 1919 году проповедывала кубанская революционная демократия — «единая Кубань в единой федеративной Российской республике» («Программа и тактика кубанской объединенной группы феде­ралистов-республиканцев»), — лозунга, обусловившего якобы внутреннюю распрю между л неким народоправством» и «реакцией» в образе Особого совещания... Верить ли признанию, сделанному теми но лицами в 1921 году (Конференция в Праге), что целью их была всегда «го­сударственная независимость Кубани» и, следовательно, борьба велась между кубанской самостийностью и нацио­нальной Россией... В обоих случаях борьба кубанских правителей на два фронта — против большевиков и Доброволь­ческой армии — являлась заведомо непосильной и потому безумной.

Она губила и их, и нас.

И не без основания Троцкий еще в сентябре 1919 года избрал путь, параллельный с кубанскими правителями. Он считал невыгодным «трогать Кубань», наступая от Царицы­на на Тихорецкую. Троцкий предпочитал харьковское на­правление, чтобы «отрезать деникинские войска от Кубани, что дало бы временную опору кубанским самостийни­кам и временное замирение Кубани в ожидании развязки нашей борьбы с деникинцами на Донце и на Ук­раине».

И хотя отрезать добровольцев от казаков большевикам не удалось, но работой самостийников «замирение» все-та­ки было достигнуто.

Дата добавления: 2015-08-20