Взаимоотношения юга с казачьими войсками: донским, терским.

Взаимоотношения южной власти с казачьими областями до конца сохраняли те характерные особенности, которые мною неоднократно отмечались уже в «Очерках».

Эти отношения не были одинаковыми. Самый состав правивших и влиятельных в политическом отношении кру­гов казачества предопределял их до известной степени: ли­бералы на Дону, либералы и консерваторы на Тереке, со­циалисты на Кубани; автономисты на Дону, автономисты и централисты на Тереке и самостийники на Кубани.

Поэтому-то после ухода генерала Краснова трения с Доном потеряли прежнюю свою остроту; так же удовлетво­рительны, хотя и достаточно неопределенны, были в конце концов отношения с Тереком; только кубанское правитель­ство и Рада находились в постоянной оппозиции, вернее непрекращающейся борьбе с командованием и правительством юга. Можно было бы думать, что слишком тесное сожитель­ство в екатеринодарский период и переплет власти являлись главным источником такого отношения... Но еще более сложный переплет существовал на Тереке, и, с другой сто­роны, перенесение всех наших штабных и правительствен­ных учреждений на территорию Дона не ухудшило отноше­ний с последним и не улучшило их с Кубанью. Наоборот, освободившись от непосредственного воздействия командо­вания, кубанские правители бросились очертя голову в ро­ковую игру, в которой ставка была поставлена на «вольную Кубань», а верный проигрыш ложился на «белый юг».

Могло ли быть иначе!

Эти отношения не были и постоянными... Периоды ост­рой опасности, нависавшей временами над Доном и Тере­ком, территории которых почти все время были театром войны (На Кавказе —- постоянные восстания горцев) или находились в прифронтовой полосе, побуждали эти области к большей сговорчивости и укрепляли в них чувства благоразумия и осторожности.

Кубань же вся с 29 октября 1918 г. была освобождена от большевиков и представляла глубокий тыл, не испытывавший непосредственно в течение более года ни ужасов войны, ни гнетущего страха за свое существование. Стратеги из законодательной и краевой Рад переоценивали без­опасность края и прочность положения вооруженных сил юга на линии Царицын — Курск — Киев, когда вели к окончательному разрыву с командованием.

Эти отношения, наконец, создавались и поддерживались главным образом верхами. Рядовое казачество оставалось более или менее безучастным к политической борьбе двух властей; и только к концу 1919 года кубанским верхам уда­лось вывести свое казачество из равновесия. Маятник ку­банских настроений сильно качнулся тогда влево и, не при­став к борту черноморских самостийников, остановился во­все в роковом бессилии.

Донской Круг, избравший атаманом генерала Богаевского, заседал очень долго — целых четыре месяца (Февраль — июнь). По-види­мому, на длительность сессии влияло то обстоятельство, что северные округа были заняты большевиками и депутатам этих районов некуда было деваться. Обязавшись в дни борь­бы с Красновым перед Кругом, правящая партия вынуж­дена была мириться с его все усиливавшимся давлением: непрестанное вмешательство в дела управления, постоянные комиссии, бравшие на себя не только ревизию и контроль, но и руководство отдельными действиями донских мини­стерств, парализовали зачастую их деятельность. Это об­стоятельство становилось тем более тягостным, что состав Круга был довольно случайным и интеллектуально мало­пригодным для разрешения государственных вопросов, выте­кавших из суверенного бытия Дона. Председателю Круга — Харламову, опытному парламентарию, не раз стоило боль­ших усилий, чтобы удержать Круг от превращения в зау­рядный митинг. На сером фоне Круга боролись и сводили счеты правые — «красновцы», кадеты и левые, представлен­ные соответственно своими лидерами — Яновым, Харла­мовым и Агеевым. Специальные казачьи интересы густо ок­рашивали политическую идеологию всех групп. Кадеты бы­ли у руля, прочие группы — в оппозиции. Непримиримые во всех других отношениях, оба фланга донской обществен­ности сходились, однако, во враждебном отношении к глав­ному командованию и правительству юга, прибегая по отношению к нам к приемам чисто демагогическим. Весною, впрочем, когда судьба Дона зависела от помощи Доброволь­ческой армии, их голоса притихли вовсе. Но летом — в апогее успехов донского фронта — они сильно мутили Круг, причем Агеев вел кампанию против Особого совещания и в печати в формах необыкновенно резких. На этой же почве в угоду Кругу скользил иногда осторожно и командующий донской армией генерал Сидорин, объясняя, например, не­дочеты снабжения тем обстоятельством, что «ввиду реакци­онных выступлений Особого совещания корабли с англий­ским вооружением и снаряжением задерживаются в Константинополе...». Конечно, ничего подобного не было. Такие выступления командующего армией случались, впрочем, редко, и благодаря сдерживающему влиянию Харламова и умиротворяющему — атамана Богаевского Круг не выходил из рамок лояльной оппозиции.

Приверженность к «демократическим лозунгам» состав­ляла слабость казачьих политиков, покрывая иногда далеко не демократическую сущность, создавая легенды и непра­вильные противоположения иному режиму — «реакции» и диктатуры. Не в суд, и не в осуждение донских деятелей, без сомнения немало потрудившихся для устроения родно­го края, но для восстановления исторического критерия я коснусь некоторых отрицательных сторон жизни Дона, при­сущих в той или другой степени и другим демократическим режимам.

По инициативе генерала Сидорина Донской круг решил «выявить свое демократическое лицо» и «сказать России... с чем и зачем мы идем». Эта мысль осуществлена была огла­шением декларации от 1 июня 1919 года.

Декларация, не предрешая государственного устройства России — «единой свободной демократической страны», ста­вила, однако, непременным условием его «государственную автономию... с правом заключения областных политических, экономических и национальных союзов...». Вручая судьбу России Учредительному собранию, созванному по четырех­членной формуле, Дон у себя лишал права участия в управ­лении большую половину неказачьего населения... «Неот­ложной задачей строительства» России декларация ставила восстановление органов земского и городского управления, а в самой области почти за два года ее самостоятельного существования не было введено самоуправление; и такой, например, крупный центр, как Ростов — по существу, сто­лица юга, — испытывал перманентный кризис назначенно­го городского правления, хозяйственную разруху и гнет часто сменявшихся «генерал-губернаторов», среди которых были персонажи анекдотического и криминального типа...

Декларация требовала для России «политических свобод» и либерального рабочего законодательства (Тезисы его те же, что в декларации правительства юга), а практика дон­ской власти применяла неутверждение уставов социалисти­ческих партий (Центром деятельности социал-демократов был Харьков, а социалистов-революционеров — Екатеринодар), вынужденных уйти в подполье, и борьбу как с ними, так и с профессиональным движением, имея рабочую массу всегда в числе своих недругов.

Декларация считала «недопустимым решение земельного вопроса за пределами Войска в форме возвращения дорево­люционных земельных отношений...». А донской аграрный закон, проведя отчуждение частновладельческих земель — и казачьих, и «русских» — в земельный фонд войска и оставляя за последним право собственности, обязался по­мочь малоземелью коренных крестьян (23 проц. населения) и ничего не обещал другой четверти населения (24 проц.) — «пришлому» (Поселенцы, осевшие на Дону после освобождения крестьян (с 1861 года), крестьянству, на долю которого приходилось лишь 1,3 десятины надельной и купленной земли в среднем на хозяйство... Отчуждение или взимание солидной аренд­ной платы стало реальным фактом с осени 1919 года, а на­деление являлось вопросом более или менее отдаленного будущего, вызывая недоверие и возбуждение... Круг в ок­тябрьской сессии торопился изъять из частного владения и недра, но в пользу Войска, не оговаривая несомненных общегосударственных прерогатив в этом вопросе...

Декларация «не допускала мысли о мести в отношении к широким массам, хотя бы и брошенным в братоубийствен­ную бойню», а практика донских полков, наступавших на север, изобиловала эпизодами грабежа, насилия и раздева­ния пленных. В то же время на донской территории, в районах преимущественного расселения иногородних — Ростов­ском, Таганрогском и Донецком округах, крестьянские села стонали под бременем самоуправства реквизиций, незакон­ных повинностей, поборов, чинимых местной администраци­ей. 18 августа 1919 года задонские волости торжественно праздновали годовщину освобождения своего от большеви­ков, и закулисные руководители придали этим празднествам демонстративный характер прославления новой власти и крестьянско-казачьего единения. Тем удивительнее было слышать от делегации этих волостей, прибывшей ко мне в Таганрог, дышавшие страхом и волнением жалобы на горькое их житье.

Как вообще могло относиться казачество к иногородним, которых оно отождествляло с большевиками, можно судить по тому, что делалось в его среде. В конце марта в одном из закрытых заседаний Круга рассматривался вопрос о массовом явлении насилий, творимых в задонских станицах отступившими казаками верхних округов: «...иногда идет от­ряд всадников 300, бывают там и офицеры, тянут часто за собой пушку... обстреляют сначала станицу, потом начинают насилия над женщинами и девушками и грабеж...» По по­воду предложения применить репрессивные меры из среды фронтовиков раздался предостерегающий голос: «...вы хоти­те создать карательные отряды!.. Смотрите, как бы у нас не было в тылу войны... Часто денег не было за отсутствием аванса, ну и вынуждены были тащить».

Суровое время и жестокие нравы.

Как бы то ни было, факт непреложный: реакционный режим атамана Краснова в расчете на казачью силу игно­рировал положение иногородних и в ответ вызвал враждеб­ное с их стороны отношение; либеральный режим атамана Богаевского и демократические декларации правительства и Круга не привлекли неказачий «народ» ни к добровольному «боевому сотрудничеству», ни даже к дружественному рас­положению с казаками.

Наконец, казачье народоправство далеко не гарантиро­вало от спекуляции, казнокрадства и взяточничества. И не то было самым скверным, что по поводу одной из панам, раскрытых в отделе продовольствия и интендантства, пред­седатель ревизионной комиссии Мельников поведал Кругу:

— И брали, и берут...

...А отношение общества к этой разъедавшей государст­венный строй язве.

— За все время нашей работы, — жаловался Мельни­ков, — несмотря на все мои печатные призывы, никто не пришел нам (комиссии) на помощь… (Доклад Кругу в заседании 25 октября 1919 года).

Взаимоотношения Дона с правительством юга с большим трудом и трениями, но все же мало-помалу приводили к известному объединению. Мы добились восстановления деятельности правительствующего сената на территории Дона и вооруженных сил юга, объединения денежной единицы, управления железной дороги и санитарной части. Круг согласился на учреждение центрального банка — мероприя­тие, которое, впрочем, не было доведено до конца и, глав­ное, не привело к справедливому распределению эмиссии, пределы которой находились в зависимости «от взаимного соглашения государственных образований...». К концу 1919 года уничтожены были пограничные рогатки... Донская власть не нарушала сепаратными выступлениями единства в направлении внешней политики и так далее, и так далее.

Только в военном отношении все оставалось по-старому: донская армия представляла из себя нечто вроде «иностран­ной — союзной». Главнокомандующему она подчинялась только в оперативном отношении; на ее организацию, служ­бу, быт не распространялось мое влияние. Я не ведал также назначением лиц старшего командного состава, которое находилось всецело в руках донской власти.

Такое положение было глубоко ненормальным. Я не мо­гу сказать, чтобы до новороссийской катастрофы донское командование проявляло прямое неповиновение. Но оно ока­зывало иногда пассивное сопротивление, проводя свои стра­тегические комбинации и относя к force majeure (События, которые не могут быть ни предусмотрены, ни устра­нены (Фр-)) уклонения от общей задачи. Так, в июне я не мог никак заставить дон­ское командование налечь на Камышин, а в октябре — на воронежское направление, и никогда я не мог быть уверен­ным, что предельное напряжение сил, средств и внимания обращено в том именно направлении, которое предуказано общей директивой; переброски донских частей в мой резерв и на другие фронты встречали большие затруднения (Бывали и такие случаи: на запрос штаба главнокомандующе­го — какая дивизия поставлена, согласно приказу, в его резерв, генерал Сидорин ответил: «7-я бригада, временно находящаяся в бою...» (29 июня 1919 года)); ос­лушание частных начальников, как, например, генерала Мамонтова, повлекшее чрезвычайно серьезные последствия, оставалось безнаказанным.

Все это, наряду с понятным тяготением донских войск к преимущественной защите своих пепелищ, вносило в стра­тегию чуждые ей элементы, нарушавшие планомерный ход операций. «О, ужас! — говорил лидер донской оппозиции Агеев. — За Днепр посылаются войсковые части в то вре­мя, когда донцы напрягают до крайности свои силы в борьбе с большевиками, когда почти два округа заняты их бан­дами...»

С такой психологией, весьма распространенной, страте­гия находилась в постоянной и острой коллизии.

Тем не менее Дон, как временное государственное образование, и донская армия, невзирая на тягчайшие ослож­нения, проистекавшие от раздельного существования власти и командования, представляли весьма важный и объективно положительный фактор в истории борьбы юга. Коэффици­ент духа — элемент переменный и трудно поддающийся исчислению. Но данные, характеризующие тяготу, поднятую поиском в борьбе с большевиками, весьма красноречивы: в момент наивысшего напряжения, в октябре 1919 года, войско Донское выставило на фронт 48 тысяч бойцов, что составля­ло 32 проц. всех вооруженных сил юга. И донской атаман генерал Богаевский однажды, после очередного столкновения «добровольческого централизма» с «донским сепаратиз­мом», не без основания писал мне: «...если бы Дон изменил матери-России, я швырнул бы атаманский пернач в лицо своему преемнику, который повел бы мою родину на само­убийство, а сам ушел бы к Вам хоть рядовым в свой парти­занский полк. Не верьте сплетням и будьте справедливы к Дону: падая и подымаясь, борясь с огромными силами про­тивника, он несет тяжкую службу родине, и без него едва ли возможны были бы блестящие успехи доблестных добро­вольцев...» (Письмо от 2 октября 1919 года).

На Тереке более, чем в других казачьих землях, чувство­валась неразрывная и неослабленная лихолетьем связь с общерусской государственностью — в психологии казачест­ва, в речах на Круге и в правительственной деятельности. Терская власть почитала своей первой и важнейшей задачей интересы борьбы, полагая, что «только решительная победа над большевизмом и возрождение России создадут возмож­ность восстановления мощи родного войска, обескровленно­го и ослабленного гражданской борьбой (Из программы правительства, Ноябрь, 1919 год).

Поэтому и в политике, и в области социальных и экономических отношений она избегала радикальных мероприятий. Даже такой животрепещущий вопрос, как аграрный, в конце 1919 года находился только еще в стадии «изучения земельного фонда... и выяснения площади частновладель­ческой и другой земли, могущей быть предоставленной ок­рестному населению для использования угодий и распреде­ления этой земли...»

Терская власть ввиду непрекращающейся борьбы с че­ченцами и ингушами озабочена была численным увеличе­нием казачества и привлечением в свою орбиту соседей — союзников. Так, в Терское войско включен был караногайский народ; после продолжительных переговоров при уча­стии представителей главноначальствующего терский Круг третьего созыва выразил принципиальное согласие на при­соединение к войску «на равных правах» осетин и кабар­динцев. Окончательные переговоры, не законченные благо­даря разразившейся вскоре катастрофе, встречали, однако, большие затруднения, ввиду требования осетин упразднить войсковой Круг и ввести взамен его «Краевую думу». Терцы не могли решиться на такое, по их мнению, обезличение войска.

Подобные требования предъявляли и иногородние. Съезд их, собравшийся в конце октября 1919 года и состоявший преимущественно из крестьянских представителей, признал конституцию края, отнесся благожелательно к вла­сти, но требовал уравнения в правах, главным образом зе­мельных, чтобы создать «одну общую семью терских граж­дан»; требовал своего пропорционального участия как в Круге, так и в органах центрального и местного управлений. Съезд выразил готовность разделить с казаками все тяготы военной службы, но при этом высказал пожелание о созда­нии особой терской «территориальной армии».

Более осторожно, чем к предложению горцев, отнеслось казачество к пожеланиям своих российских сограждан: по­ощряя вхождение иногородних в казачье сословие, терцы с большим предубеждением относились к «паритету».

Города, наоборот, стремились всеми средствами эман­сипироваться от казачьей власти, признавая компетенцию правительства юга.

В результате двоевластия трения между Таганрогом и Пятигорском продолжались, в особенности по спорным во­просам управления Минераловодской группой и Грознен­ским районом. Но никогда эти трения не переходили гра­ниц. Атаман был всегда лоялен и никогда не принимал участия в выступлениях против власти юга.

Терские дивизии и пластунские бригады входили в со­став армий юта и беспрекословно исполняли боевые зада­чи. Политические недоразумения кончались обыкновенно компромиссом. Этих отношений не могли испортить и кубанские сепаратисты, воздействовавшие всеми способами, в том числе посылкой специальной делегации Рады, на терское правительство и Круг, чтобы склонить Терек к разрыву с главным командованием. И даже к концу, когда нависали уже грозовые тучи и Верховный казачий круг, кипя страстями, выбирал новые пути казачества, терская фрак­ция его сохраняла лояльные, отношения к правительству юга, исходя прежде всего из побуждений реальных. «Путь сепаратизма с самостоятельным управлением для Терека не пригоден, — говорил председатель терского правительст­ва Абрамов, — ввиду существующих там различных тече­ний. Общую идею должно объединять неказачье лицо...» А депутат Баев прибавил: «...казачьи территории со всех сторон окружены землями Добровольческой армии (Напоминаю, что в то время нередко даже в официальных документах термин «Добровольческая армия» включал понятие о вооруженной силе и об южной власти). И если вы не пойдете с ней, то мы, терцы, не пойдем на Дон, по­тому что у нас разыграются события, которые заставят нас у вас же просить помощи...»

Исторический ход событий волей иль неволей связал железной цепью государственные образования юга, и ослаб­ление, а тем более разрыв одного из звеньев ее могли вы­звать потрясение и гибель.

Дата добавления: 2015-08-20