На польский вопрос.

Третье место по значению в судьбах противобольшевистского движения по справедливости принадлежит Польше.

Предпринимая наступление в направлении Киева, я имел в виду огромное значение соединения Добровольческой армии с польскими силами, наступающими к линии Днеп­ра. Это соединение выключало бы автоматически весь за­падный фронт и освобождало бы значительную часть сил Киевской и Новороссийской областей для действий в север­ном направлении. Наступление польских войск к Днепру отвлекло бы серьезные силы большевиков и обеспечило бы надежно с запада наши армии, идущие на Москву. Нако­нец, соединение с поляками открывало нам железнодорож­ные пути в Западную Европу — к центрам политического влияния и могущества, к источникам материального пита­ния армии.

Относясь лично с полным сочувствием к возрождению польского государства, я не считал неизбежные трудности русско-польских отношений непреодолимыми. И, во всяком случае, был твердо уверен, что ближайшие пути наши свя­заны неразрывно, так как судьба и Польши, и России нахо­дится в явной и роковой зависимости от долгоденствия со­ветской власти...

Военное управление послало в Варшаву представителем ВСЮР полковника Долинского, но от него долго не полу­чали никаких известий. Вообще, события и настроения тог­дашней Польши нам были мало знакомы. Мой штаб настаи­вал поэтому на скорейшем установлении связи, воздействуя в этом направлении на союзных представителей и графа Бем де Косбан, с начала 1919 года состоявшего при глав­ном командовании представителем «Польского националь­ного комитета». Отношение с нашей стороны и военной и гражданской власти к местным полякам — касалось ли де­ло защиты интересов польских граждан, реэвакуации их, мобилизации призывных классов для польских войск, фор­мирования и обеспечения польской бригады полковника Зе­линского (Бригада со всей материальной частью отправлена была в кон­це 1918 года морем через Одессу на соединение с польской армией) — было в высокой степени доброжелательным. Не по расчету, а по сердцу. И я уверен, что поляки, оста­вившие в 1918—1919 годах территорию юга, унесли с со­бою неплохое воспоминание о приютившем их крае...

В начале 1919 года польский генеральный штаб теле­графировал Энно, что для свидания со мной едет миссия Остаповича; но она не появлялась. Только в сентябре при­были наконец военная и экономическая миссии, возглавлен­ные; первая — бывшим генералом русской службы Карницким, вторая — бывшим польским министром торговли и промышленности Иваницким.

Прием польской миссии 13 сентября в Таганроге носил характер торжественный и сердечный. На банкете, данном в честь миссий, я обратился к присутствовавшим с кратким словом:

«После долгих лет взаимного непонимания и междоусоб­ной распри, после тяжелых потрясений мировой войны и общей разрухи дна братских славянских народа выходят на мировую арену в новых взаимоотношениях, основанных на тождестве государственных интересов и на общности внеш­них противодействующих сил.

Я от души желаю, чтобы пути наши более не расходи­лись.

Подымаю бокал за возрождение Польши и за наш буду­щий кровный союз».

Никогда еще не приходилось мне сожалеть до такой степени о сказанных словах.

Карницкий не принял «вызова». Его краткое ответное слово было так беспредметно и сухо, что на другой день он счел нужным в официальном тексте для печати ввести не­сколько учтивых фраз, чтобы не вызвать смущения в рус­ской общественности. А «начальник штаба миссии» майор Пшездецкий (Бывший офицер австрийской службы) недоуменно спрашивал своего русского соседа по столу о «причинах» банкета и русского радушия: «Судя по речам, здесь чествуют союзников. Но поляки еще не союзники, и, быть может, они попали сюда по ошиб­ке...»

Через несколько дней майор Пшездецкий вернулся к этому вопросу в разговоре с полковником Нолькеном (Наш штаб-офицер, заведовавший связью с иностранными мис­сиями). Он выразил «сожаление», что многие русские неверно поняли, будто между Югом России и Польшей заключен союз. И, желая «рассеять создавшееся недоразумение», просил довести это до сведения «высших чинов». «Нам незачем сго­вариваться из-за боязни большевиков, — говорил он. — Большевиков мы не боимся. Более сильной армии, чем у нас, теперь ни у кого уже нет. Мы можем двигаться вперед вполне самостоятельно. Назад мы не пойдем. Мы дошли до (своей) границы, теперь подходим к пределам русской зем­ли и можем помочь вам. Но мы желаем знать заранее, что нам заплатят за нашу кровь, которую нам придется пролить за вас. Если у вас нет органа, желающего с нами говорить по тем вопросам, которые нас так волнуют, под тем предло­гом, что он не авторитетен для решения вопросов о терри­тории, то нам здесь нечего делать».

Об этом откровенном разговоре своего помощника был осведомлен официально генерал Карницкий, который в тот же день явился ко мне крайне угнетенный, принес извине­ние и спросил, удовлетворит ли меня немедленное откоман­дирование Пшездецкого в Варшаву.

— Я понимаю, — говорил он, — что для нас соглашение с Россией — вопрос жизни и смерти. И начальник государ­ства (Пилсудский), и председатель правительства (Падеревский), напутствуя меня, требовали во что бы то ни стало добиться соглашения. Иначе наше положение между Гер­манией и Россией грозит чрезвычайными потрясениями...

Позднейшие события показали, что не Карницкий, а именно Пшездецкий был выразителем истинных настроений польской власти.

Встревоженный прекращением военных действий на польско-большевистском волынском фронте, я спросил Карницкого о причинах этого факта и получил заверение, что по чисто военным соображениям было заключено трехне­дельное перемирие, срок которого уже кончается, и боевые действия, вероятно, уже возобновились...

Начались переговоры. По сведениям из французской миссии, Карницкому даны были инструкции настаивать пе­ред командованием юга на границах «Великой Польши», обнимающих Курляндию с Балтийским побережьем, Литву, Белоруссию и Волынь... Полковник Корбейль предостерегал Карницкого от предъявления столь неумеренных требований. В разговорах со мною, впрочем, Карницкий не был так категоричен и интересовался более моими взглядами на судьбу «земель польского расселения», которые на специ­альной карте непропорционально густо закрашены были черными точками, проникавшими далеко на восток — к Киеву и Одессе. Я указывал на несвоевременность оконча­тельного разрешения вопроса и настаивал на сохранении «временной границы» до разрешения судеб приграничных земель совместно с польской и будущей общерусской вла­стью. Вместе с тем я указывал Карницкому па крайнюю необходимость в обоюдных интересах немедленного наступ­ления восточной польской армии до линии верхнего Днеп­ра. При этом разграничительная линия между польской и русской армиями определилась бы на основании стратеги­ческих соображений, а в зоне польского наступления во­сточнее «временной границы» водворялась бы русская ад­министрация, подведомственная, однако, на время операций польскому командованию на общем основании «Положения о полевом управлении войск» (Эти соображения изложены были и в меморандуме, данном генералу Бриггсу, перед его поездкой в Варшаву к Пилсудскому).

Проходили месяцы, отпета из Варшавы не получали; войска Киевской области находились в угрожаемом положе­нии, дивизия за дивизией советских войск перебрасывались с польского на наш фронт, а поляки не двигались с места. В беседе с журналистами Иваницкий объяснил это обстоя­тельство отвлечением сил «ввиду угрозы корпуса фон дер Гольца и осложнений с немцами в Силезии...». Генерал Карницкий после четырехмесячного воздействия на него моего, ставки, английской и французской миссий счел возможным сообщить газетам: «Целью наступления польской армии поставлена линия Двинск — Витебск — Орша — Могилев — Мозырь — Каменец-Подольск... Дальше идут исконные русские земли, проникать за которые поляки не считают себя вправе... Что касается отношений к Добровольческой армии.... то помощь в виде энергичной борьбы с русским большевизмом с удовольствием будет дана правительством, но за ней до сих пор к Польше не обраща­лись». (Беседа с Карницким, напечатанная в № 449 «Вечернего времени»).

Наконец, уезжая в Польшу, при прощании со мной пред­ставитель польского правительства по поводу рокового без­действия польских войск на волынском театре оправдывался тем обстоятельством, что в Варшаве считают, будто я не признаю даже независимости Польши и, кроме того, не имею надлежащих полномочий, вследствие чего там ждут результатов сношений с верховным правителем, адмиралом Колчаком... (Польской миссии было известно о предоставлении мне вер­ховным правителем права сношений с Польшей и другими держа­вами, с территориями которых соприкасались ВСЮР). Он обещал немедленно по приезде в Варшаву «разъяснить досадное недоразумение».

Из самой Польши стали приходить вести еще более тре­вожные. Полковник Долинский под предлогом формальных недочетов в его грамоте не был, даже признан в качестве нашего представителя и претерпел немало унижений.

26 ноября я послал письмо начальнику Польского государства Пилсудскому:

«Встретив некогда с чувством полного удовлетворения поворот русской политики в сторону признания националь­ных прав польского народа, я верил, что этот поворот зна­менует собою забвение прошлых исторических ошибок и союз двух родственных народов.

Но я ошибся.

В эти тяжкие для России дни вы, поляки, повторяете наши ошибки едва ли не в большей степени.

Я разумею стремление к занятию русских земель, не оправдываемое стратегической обстановкой; вводимое в них управление, отрицающее русскую государственность и имею­щее характер колонизации; наконец, тяжелое положение русской православной церкви как в Польше, так и в оккупированных ею русских землях.

Для меня совершенно ясно, что именно теперь созда­ются те основы, на которых будут построены на долгие годы международные отношения. И нынешние ошибки наши бу­дут оплачены в будущем обильной кровью и народным об­нищанием на радость врагам славянства.

Мне нет надобности доказывать вам, что непонятная для русского общества политика польского правительства может дать весьма серьезную опору германофильскому течению, которое ранее у нас не имело почвы.

Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы когда-либо та­кое течение возобладало, оно имело бы роковое значение для Польской республики.

Этого допустить нельзя.

Между тем восточная польская армия, успешно наступавшая против большевиков и петлюровцев, в дни, наиболее тяжкие для русских войск, вот уже около трех месяцев прекратила наступление, дав возможность большевикам пе­ребросить на мой фронт до 43 тысяч штыков и сабель. Большевики так уверены в пассивности польского фронта, что на киевском и черниговском направлениях они совершенно спокойно наступают тылом к нему.

Правда, вот уже более двух месяцев польская военная миссия выясняет наши взаимоотношения... Но за это время обстановке на нашем фронте становится все более и более тяжелой. При таких условиях, казалось бы, не время спо­рить о компенсациях. Тем более что в сознании честных русских людей счастье родины не может быть приобретено ценою ее расчленения.

Станем на реальную почву: падение вооруженных сил Юга России или даже значительное их ослабление поставят Польшу лицом к лицу с такою силою, которая никем более не отвлекаемая угрожает самому бытию Польши и гибелью ее культуры. Всякие заверения большевиков в противном — обман.

Русские армии юга вынесут новое испытание. Конечная победа наша несомненна. Вопрос лишь в том, как долго бу­дет длиться анархия, какою ценою, какою кровью будет куплено освобождение.

Но тогда, встав на ноги, Россия вспомнит, кто был ей другом.

От души желаю, чтобы при этом не порадовались немцы.

Уважающий Вас А. Деникин».

Непосредственно с Пилсудским и его правительством имели беседу по русскому вопросу генерал Бриггс и упол­номоченный английского правительства, член парламента Мак-Киндер. Бриггс вынес впечатление, что главной при­чиной неудачи его миссии было предрешение польского правительства заключить союз с Румынией, направленный против России (Трактат подписан только 18 февраля 1921 года и предусмат­ривает взаимное обязательство по обороне восточных границ и со­лидарность в отношении русской политики). Генерал Пилсудский объяснял отсутствие взаимодействия с русскими противобольшевистскими сила­ми тем обстоятельством, что ему, «к сожалению, не с кем разговаривать», так как «и Колчак, и Деникин — реакцио­неры и империалисты...».

Более подробные данные о своей миссии в Варшаву при­вез нам в конце 1919 года Мак-Киндер:

«С Германией Польша не может быть дружественной и поэтому должна быть в дружбе с Россией. Пилсудский за­явил, что весною может начать наступление па Москву» (Содействие поляков допускалось нами только дo линии верх­него Днепра, примерно от Орши до устья Припяти). Зимою он двигаться вперед не может; его войска уже на Березине, и сзади 100 верст опу­стошенной страны, что сильно затрудняет снабжение ар­мии. Пилсудский сказал, что с большевиками он не хочет заключать мира; но что он встретил затруднение в согла­шении с генералом Деникиным, который всегда ссылается или на Колчака, или на будущее Учредительное собрание. Он рад, что Англия хочет видеть Польшу в дружбе с Рос­сией. Что касается пограничной линии, проведенной на конференции, то Пилсудский считает, что к западу от нее — неотъемлемая польская территория, а земли к востоку дол­жны войти в то или иное государство на основании плебис­цита».

Тогда же Пилсудский выразил согласие на устройство свидания между ним и мною.

Это было в январе, когда пал Киев, начиналась агония Новороссии. Добровольческая и донская армии отступили за Дон...

Обещание помощи весною звучало злой иронией...

К концу 1919 года успех склонялся явно на сторону большевиков, и сообразно с этим отношение к нам держав Согласия приняло иное, более определенное, но вместе с тем и более неблагоприятное направление.

В начале декабря Ллойд Джордж в палате общин до­кладывал о результатах состоявшейся незадолго перед тем междусоюзной конференции:

«Союзниками достигнуто полное соглашение в вопросе о политике невмешательства в дела России.

Принято решение послать России материальную помощь, оцениваемую в 15 миллионов фунтов стерлингов, помимо этого сделать ничего больше нельзя. Франция не предпо­лагает в дальнейшем брать на себя какую-либо ответственность в этом направлении. Этой же точки зрения придер­живается и Италия.

Что же касается мирных переговоров, то в настоящее время в России нет правительства, объединяющего всю страну. Если большевики желают говорить от лица России, пусть они созовут Учредительное собрание, свободно из­бранное крестьянами и рабочими. Тогда явится власть, о которой можно будет заключить мир» (Конспект речи 5 декабря, по сообщениям английских газет).

Это был первый этап по пути окончательной ликвидации своих обязательств и обещаний. За ним вскоре последовал второй — в самый тяжелый момент, переживаемый тогда вооруженными силами юга; по настоятельному требованию Ллойд Джорджа верховный совет (Конец декабря 1919 года. Заседание при участии Клемансо, Ллойд Джорджа и Нитти) снял блокаду с советской России. Официальная нота о «возобновлении экономических сношений с Россией» гласила:

«Для облегчения тяжелого положения населения внут­ри России, куда совершенно прекращен доступ иностран­ных товаров, верховный совет, ознакомившись с отчетами, специальных комиссий, рассматривающих вопросы установ­ления торговых сношений с русским народом, постановил разрешить на основе взаимности обмен товарами между русским народом, с одной стороны, и союзными и нейтраль­ными странами — с другой.

С этой целью верховный совет постановил предоставить возможность русским кооперативным организациям, нахо­дящимся в непосредственной связи с крестьянским населе­нием всей России, организовать ввоз в Россию одежды, ме­дикаментов, сельскохозяйственных орудий и других предме­тов первой необходимости, в которых нуждается русский народ, в обмен на вывоз из России хлеба, льна, леса и дру­гого сырья, имеющегося в изобилии в России. Это постановление не вносит никаких изменений в политику союзников по отношению к советской России».

Это был новый тяжелый для нас удар, предрешавший выход союзных держав на путь признания советов, облег­чавший последним борьбу, вызвавший ликование в Москве, возмущение и тревогу в Ростове.

И в то же время Маклаков сообщал из Парижа:

«Со слов Черчилля, я могу вас заверить — о чем он обе­щал вам лично телеграфировать, — что они продолжают и будут продолжать посылать Вам вооружение. Они просят не смущаться тем, что блокада с России снимается. Это вообще очень сложный вопрос. Неожиданное решение принято по настоянию Ллойд Джорджа; ни с кем из нас они предварительно не посоветовались; сами кооперативы, без предуведомления, были приглашены в высший совет и вы­шли оттуда с решением в их пользу. Главное дело в том, что масса русских и иностранцев этому сочувствует, многие русские считают преступлением возражать против этого; то, с чем можно было мириться, когда ожидалось скорое осво­бождение России от большевиков, с их точки зрения, становится преступлением, когда эта надежда исчезла. Многие иностранцы, с другой стороны, убеждены, что восстановление экономических отношений и вообще отношений с ино­странцами поведет к видоизменению большевизма; словом, эта мера одна из тех, помешать которой в данном положе­нии дела было бы абсолютно невозможно. Черчилль мне сказал, что он ясно учитывает гибельные, моральные последствия этого, падение духа у вас, мысль о том, что вас совершенно оставляют и что с этим надо бороться, так как это неверно. Но удержать блокаду сейчас не смог бы никто. Единственно, что, может быть, будет возможно, — это ис­пользовать кооперативы в наших интересах или, по крайней мере, помешать им служить большевизму более открыто и явно, чем они это намерены делать. Не скрою, что предпо­ложения Ллойд Джорджа шли гораздо дальше и вели к... признанию большевизма; этому пока удалось помешать».

Параллельно с этим в политических кругах Англии на­зревало новое течение, едва ли не наиболее грозное для су­деб России: опасность большевизма, надвигающаяся на Европу и Азию... слабость противобольшевистских сил... невозможность для союзников противопоставить большевикам живую силу... невозможность для Германии выполнить условия мирного договора, не восстановив своей мощи... От­сюда как вывод — необходимость «допустить Германию и Японию покончить с большевизмом, предоставив им за это серьезные экономические выгоды в Рос­сии» (Это настроение в Англии наблюдал, между прочим, и писал о нем на юг П. Н. Милюков).

Эти предположения находили давно уже весьма сочув­ственный отклик на берегах Шпрее, далекий, однако, от оп­тимистических чаяний англичан. Весьма показательно в этом отношении появление в 1918 году популярной книги немецкого профессора В. Дайа, проповедывавшего «новый тройственный союз XX века» — Германии, России и Япо­нии.

Дата добавления: 2015-08-20