РАССКАЗЫ 4 страница

Идея была подхвачена, и все, в ком струилась хоть капля греческой крови, влились в орден. Верховодили, конечно, Александр и Жорка Феодоракис. У Александра отец работал на винзаводе в Суук-Су бондарем, и он таскал из запасов отца вино на «чашу», за что и получил прозвище «Дионис». А где Дионис, там и Сатир – Жорка Феодоракис.

К восемнадцати годам Жорка был ростом и фигурой, как мраморный Сатир, что стоит в греческом городе Пиреи у входа в храм античных скульптур, на детородный орган которого женщины-туристки ради «хохмы» вешали сумочки и шляпки, чтобы поправить причёску и макияж. Некоторые молились,

глядя на него.Единственное, что отличало Георгия от божества – отсутствие у первого копыт и рогов, хотя рога могли бы и присутствовать в чёрной шапке волос… Во всем остальном сходство было поразительным, за что его безумно желали все приезжие дамы вышеуказанного возраста.

Огромный, рельефный с мощной волосатой грудью, на которой так любили балдеть девы и матроны, он всегда был в центре внимания, он был кумиром толпы. Друзья находились в его тени; они могли лучше нырнуть, рассказать занятный анекдот, лучше спеть, но он делал все по-своему и не

− Пацаны! Хотите, я подарю вам свой гарем и уйду в монастырь навсегда!

На что Александр отвечал ему со смехом:

−Через три дня ты прибежишь обратно, а потом − зачем нам твои «обноски»? Ты их заездил, истерзал до неприличия… Они спят на ходу.

«Чеховка» оглашалась гомерическим смехом.

Отдыхающие с изумлением поворачивали головы к «чаше». Жорка жал руку Александра, хороший юмор он ценил…

Из-за Жорки, наверное, все и разъехались. Каждый был личностью, каждый хотел славы…

По-разному сложилась судьба «экипажа галеры»… Кто-то, умер от пьянки, Артемис − от болезни, «земля ему пухом!» добрейшей души человек. Онасис Иван разбился на «крутой» машине… Хорошо «стоял»! Спесь подвела…

Виктор Канаки – погиб в Афгане. Окруженный душманами, израненный, расстреляв все патроны, он подхватил двух одуревших бородачей, пытавшихся взять его голыми руками, и шагнул с ними в пропасть… «Вертушки» не успели на пару минут, летуны издолбили этот горный пятак. Долго

стервятники выковыривали из расселин падаль, а выцветшие ошмётки халатов до сих пор, наверное, шевелят сухие ветры Гиндукуша… Слава героям!

Селим где-то мотается до сих пор… Володька Нидягайло и Серафим Каподистрия теперь киприоты. Александр их не осуждал: «Рыба – где глубже, человек – где лучше! Бог даст – свидимся!» Антон Халаджи где-то в Ялте, женился третий раз, ребёнок есть – девочка. Матушка писала, что заезжал. Счастливый! Надо поискать!

Георгия Феодоракиса забрала-таки в Москву одна мадам (так угодил!). Не верил Александр в эту авантюру! Масштаб для него не тот…

Теперь, всё сошлось. Вот и всё! Галера причалила…

На ней один капитан! Александр взял в руки стакан, сдул дрозофилу: «За упокой души Георгия!» выпил залпом, поставил

стакан, взвалил на плечо сумку и согбенный, под тяжестью дум и впечатлений зашагал прочь…

Матушка, как он и предполагал, стояла у калитки. Она увидела его издали, замахала рукой, как будто он мог пройти мимо. Открыла ему калитку.

Он вошел, сбросил сумку:

−Здравствуй, мама! Всё, − причаливаю. Обнялись. Мать внимательно посмотрела на сына:

−Ты очень устал, сынок?

− Смертельно, мама.

− Может, приляжешь?

− Прилягу, мама.

Он зашёл в свою комнату. За открытым окном буйно цвела сирень. Мать тихо прикрыла за ним дверь и пошла на кухню готовить. Он обессилено опустился на кровать, ткнулся головой в подушку, плечи его вздрагивали от рыданий…

«Оставим его в покое. Не будем мешать. Пусть выплачется… Сегодня он похоронил лучшего друга…».

*^{) −} «Пролетарка» − улица Гурзуфа, сохранившая первозданный облик.

**^{) –} углубление в скале в виде чаши

***^{) –} «Чеховка» − Чеховская бухта в Гурзуфе

ПУТИ ГОСПОДНИ

Приехав на похороны отца, я увидел за поминальным столом смуглую женщину, одетую по-восточному; шелковые цветные шаровары, безрукавка, платок, повязанный на затылке. Улучив время, когда все вышли, я спросил у сестры:

−Кто это?

Загадочная улыбка промелькнула на ее лице:

−Беженцы из Душанбе. А, впрочем, она нам как бы двоюродная сестра. Зовут Таис… а «черная» почему? Так греки ж в родове!

Тут двоюродный брат Гарри, за смуглость прозванный «нигером», лежавший головой на столе и, казалось, бывший полностью во власти Диониса и Морфея, вдруг очнулся, ударил кулаком по столу, встал и изрек:

−Греки тут ни при чём! Молдаване при чём!

И рухнул мимо стульев на пол.

Когда все разъехались, сестра достала шкатулку и разложила на столе фотографии и документы времен войны; четыре «похоронки»; две из них на Фёдора и извещение, что Петр Власович … пропал без вести в 1942 году, награды и наградные листы на Петра и рассказала историю рождения Таис.

Последние километры пути к родному дому Петр почти бежал. По пыльной проселочной дороге, мимо воронок от снарядов, мимо указателей «Мины!», мимо остовов сгоревшей военной техники, мимо прочих следов войны… Счастье переполняло его. Три года проклятой войны позади! Госпитальные койки в прошлом. После последнего ранения списали вчистую. Теперь домой!

За плечами вещмешок с нехитрым солдатским скарбом и подарками: любимой жене Анне − красивый платок и отрез крепдешина, сыну Виктору − трофейная губная гармошка, дочери Любаше − нарядную куклу. Ее Петр подобрал в полуразрушенном доме, который взвод под его началом взял штурмом. Но самое ценное − несколько банок американской тушенки, сахар, галеты − все, что собрали ему в госпитале раненные бойцы. «Бери солдат, негоже домой без подарков

К тому же Крым только-только освободили от «фрица». Там сейчас тяжело».

До Евпатории он добрался воинским эшелоном, до Черноморска попутной армейской машиной, но ждать машину на Караджинский маяк не стал. Он спешил увидеть своих. Что для солдата, прошедшего от Крыма до Кенигсберга, каких-то 25 километров! Домой! Скорее домой! Как там они? За три года ни одной весточки, он гнал плохие мысли. Что может случиться? Здесь все свои, помогут!

Воевал Петр неплохо, грудь его, как иконостас, была увешана наградами. Но не ради наград воевал он, а чтобы скорее уничтожить ненавистного врага и вернуться к красавице-жене, к детям, к братьям, к отцу, на которого сейчас свалилась забота о семьях сыновей, ушедших на фронт, к привычному рыбацкому труду.

Выйти на рассвете в море, закинуть сети, увидеть, как в них трепещет кефаль, вернуться с полной фелюгой улова. Потискать счастливых детей, а когда они угомонятся, умаявшись, улягутся спать, обнять свою ненаглядную Аннушку, крепко прижать к себе ее упругое молодое тело, вздрагивающее от нетерпения и страсти, изголодавшееся по любви за эти долгие годы. И пусть будет много детей!

У отца их двенадцать было…Сколько осталось? Скорее домой! Завтра он все узнает, но сейчас…

Вот за этим холмом Караджа… Счастье, которому уже ничто не может помешать… Сейчас он, Петр, взойдет на этот холм и увидит свою деревню, свой дом, маяк, лиман − все, что покинул три года тому назад. И все беды останутся позади, начнется новая жизнь. И ничего, что от быстрой ходьбы

открылась затянувшаяся недавно рана и гимнастерка, на которой расползается бурое пятно крови, липла к телу. Он знал, что теперь все будет хорошо.

Задыхаясь от избытка чувств и спешки, Петр взял последний подъем и остановился отдышаться. Он положил вещмешок на землю. Расставил руки, как крылья, и стал вдыхать, будто пить вино, медленно и с наслаждением этот морской воздух, по которому соскучился, вглядываясь в родную деревню, фантастически красивую в красных лучах заката.

Вот справа кладбище, где похоронена мать-гречанка, дальше вдоль дороги тянулся лиман, на берегу которого они с Анной просиживали до первых петухов. Налево приземистые домики подворья, огороженные ломом ракушечника и маяк, который подмигивал Петру веселым глазом, как будто хотел сказать: «Все будет прекрасно!»

Там на маяке старый отец. Какой он сейчас? А вот его, Петра, дом у самого лимана, и вода в колодце из-за этого солоноватая. Закинув вещмешок на плечо, Петр заторопился к дому.

Сердце бешено колотилось от радостного ожидания. Он представил себе, как зайдет во двор, скажет: «Здравствуйте, мои дорогие! Здравствуй, Анна!». Все радостно бросятся к нему, обнимут, будут целовать и может, всплакнут чуть-чуть от счастья. А завтра они всей семьей пройдут по Карадже. Он,

отдохнувший, − с начищенными орденами, Анна − в новом платке… И все будут завидовать их счастью.

Петр свернул с дороги на тропу, ведущую к его дому. Он уже разглядел, что все во дворе: дети возятся у колодца, а жена, склонившись, что-то делает… Калитка предательски скрипнула. Все обернулись: какой-то солдат, освещаемый закатным солнцем, стоял, держась рукой за калитку. С черным от пыли лицом, со скаткой шинели, с вещмешком и бурым пятном крови на выгоревшей, просоленной гимнастерке с наградами.

Он порывался что-то сказать, но голос его не слушался; от волнения спазмы душили его. Он схватился рукой за горло, слезы текли по впалым щекам, оставляя светлые полосы. Наконец, он справился с собой и сдавленно произнес:

−Анна! Это я, Петр! Вернулся! Живой!

Анна испуганно вскрикнула, подхватила маленькую девочку, державшуюся за ее подол и крепко прижала к себе. Она смотрела на солдата большими глазами, в них стоял ужас. Петр повторил:

−Анна! Ты меня не узнаешь?! Это я, Петр, муж твой!..

Но никто не бросился к нему на шею, дети замерли у колодца, с любопытством разглядывая солдата. Анна отрешенно, испуганно молчала. Петр недоумевал. Не такой ожидал он встречи. Неужели он так изменился? И что это за ребенок?

Петр молча показал на ребенка пальцем, в глазах его был вопрос. Анна молчала, только еще крепче прижала девочку к себе.

Что могла она рассказать? Что те, кому удалось вырваться из-под Ак -Моная, сообщили, что видели, как взрывом накрыло братьев Петра и Федора и что, скорее всего, они погибли. Или, что когда пришли немцы, она с детьми

умирала от голода, а постоялец, молдованин, мобилизованный немцами, у которого дома осталось четверо детей, приносил из солдатской столовой еду для Виктора и Любаши, да и для нее Анны тоже.

И она, здоровая женщина, из чувства благодарности однажды ночью пришла к нему и надолго…И вообще, что могла она сказать в свое оправдание? Ее "приговор" сидел у нее на руках и весело лепетал: «Ма-ма, дя-дя». Анна молчала...

Вдруг страшная догадка родилась в голове у Петра: «Это ребенок Анны!» Его Анны! И выходит, пока он воевал с немцем, гнил в окопах, кормил вшей, валялся в беспамятстве по

госпиталям, она с кем-то, может быть с таким же самым немцем, здесь кувыркалась! И совсем не думала о нем! «Сука! Убить, растоптать!..» Он рванулся к Анне, но неожиданно навалившееся горе, лишило его последних сил. Голова, казалось, взорвется от боли.

Петр опустился на землю, сжал голову руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, завыл, застонал, как смертельно раненный зверь. Ярость и обида распирали его. Он, кусая пальцы рычал, царапал землю и, наконец, затих, черный от горя, опустошенный. Вокруг собрались соседи, молча, сокрушенно покачивая головами. Они подняли Петра, увели к себе, умыли, посадили за стол. Кто-то принес водки. Ему налили стакан.

−Пей солдат! За упокой души…

Налили еще. Он пил, не пьянея, не чувствуя вкуса.

Люди молчали, не давали советов… Сегодня говорят и советуют боги!

Петр долго сидел у стола, неподвижно уставившись в одну, видимую только ему точку. Потом очнулся, подал кому-то вещмешок:

−Отдайте. Им нес.

Горе сломило солдата. Он слег и через полгода отошел в мир иной. Не знаю, как сложилась судьба Анны, но слышал, что умерла рано.

Дети попали в детский дом и маленькая Таис тоже, так звали ее дочь…

Пути Господни неисповедимы…

ПОМНИШЬ, СЕРЁЖА?

Светлой памяти Сергея Новикова посвящается

Почему ты приснился мне сегодня, я не знаю? Может, потому что с вечера за окном шуршал дождь. Я сидел напротив окна за столиком, грустный. Передо мной стоял кувшинчик красного сухого вина. Лежала открытая тетрадь и ручка, как бы олицетворяя наличие выбора. Муза не прилетала, хотя форточка была приоткрыта. Изредка порыв ветра швыряли в окно крупные капли дождя, и они стекали по стеклу как слезы.

Я налил вина в стакан. Оно переливалось как рубин, чуть было не сказал, как кровь. Кровь мутна, именно рубин. Я пригубил из стакана, глядя в окно. Сильный удар в стек Муза ударилась в прикрытую ветром форточку, но это была ночная птица.

Она растерянно вертела головой, вцепившись в оконный переплет. Тяжело дышала, раскрыв клюв и расставив крылья. Потом сорвалась с шумом и, тоскливо крикнув, исчезла в темноте. Птица меня растревожила: это какой-то знак или сообщение, или душа страждущего в образе ночной птицы мечется, пытаясь найти родственную.. они с улыбкой отвечали: «Не волнуйся Александр, у нас все в порядке. Спасибо, что ты нас помнишь».

И только твой образ был печален, мы ведь так с тобой и не договорили. Твой «уход» был для меня неожиданностью. Перед этим мы, помнишь, встретились у кафе на Киевской. Мы здесь иногда с тобой сиживали за бутылкой сухого вина. Ты читал мне свои стихи, делился планами на жизнь, показывал

публикации в российских журналах. Я радовался вместе с тобой твоим успехам. Пытался читать тебе свои опусы, но от волнения и вина никак не мог дочитать их до конца. Ты был для меня корифеем.

Последняя встреча была совсем иной. Я, как всегда, с криком: «Сережа привет!», обнял тебя, а ты как-то виновато улыбнувшись, сразу же попросил:

−Саш, возьми вина, мне плохо, если не накладно; «пятьдесят» водки.

− Сережа, какие вопросы. Мы с тобой давно не виделись, есть причина выпить.

Мы сидели с тобой за нашим столиком в углу, все было, как всегда, и только ты был другим. Я не лез к тебе в душу с расспросами. Я ждал.

Выпив, ты разговорился. Нет, ты никого не ругал, не жаловался, не винил. Ты не из тех. Ты просто посетовал, что то, чему ты посвятил жизнь, стало вдруг никому не нужным, напрасным, пустым занятием. И вся твоя жизненная концепция рассыпалась в пыль. И как жить дальше?

Я горячился, мол, нет в том твоей вины. Все, что сейчас происходит − временно и уже имело место неоднократно, но во что бы то ни стало надо верить, до последнего вздоха!

Мне показалось, что я тебя убедил, в твоих глазах появился блеск, интерес. Потом ты заторопился, смутившись, попросил «мелочь». Я обиделся.

−Сережа! Мы ведь с тобой древние друзья, просто скажи, что нужно. Это естественно, я тебя не жалею, уважаю.

Прощаясь, ты дал мне номер телефона, по которому тебя можно отыскать, почему-то мисхорский, Макарова. На мой глупый вопрос: «Почему не домашний?» ты просто сказал, что там не бываешь. Ты очень просил меня быть в доме Ришелье, на

пушкинском празднике, я пообещал, что обязательно буду и принесу с собой настоящего крымское вино «Бордо», в котором душа Никитина так же звучит, как в стихах Новикова его душа.

Мы обнялись на прощание, я уверен, что душа твоя была еще в тебе, она радостно трепетала, она оживала. Каждый пошел своей дорогой, но пройдя несколько десятков шагов, мы одновременно оглянулись, помахали рукой − «до встречи».

Я пришел к дому Ришелье, как и обещал, с вином. Подходил к прибывшим из Ялты поэтам спрашивал о тебе, кто-то сказал, что ты обещал приехать и может быть подъедешь следующим автобусом.

Но ты не подъехал и не подошел. В надежде, что мы разминулись, я искал тебя в толпе. «А вдруг…» Потом понял, что-то случилось. Вино я кому-то отдал, безучастно взирал на радостные лица, на высаживание «пушкинской» березки под окнами дома, которая сегодня выросла и шумит листвой в честь гения. Да простит меня Александр Сергеевич, тогда это меня не тронуло, я думал о тебе…Сережа. Что с тобой?

Предчувствие меня не обмануло. На следующий выходной я поехал в Ялту. Попытался у знакомых выяснить, где ты, почему не приехал в Гурзуф? Не помню, кто сказал мне, что тебя больше нет, что это была странная смерть. Я знал, что этим не шутят, но я не поверил, я просто не могу представить тебя прахом! Понимая умом, что все так − сердцем не принимаю.

На улице мне постоянно кажется, что я вижу тебя в толпе. В плаще и берете. Мне хочется тебя догнать, обнять и крикнуть: «Сережа! Как тебе живется?» Я знаю, что не получу ответа. Кто-то, может быть, крутанет пальцем у виска и будет прав. Но «Жизнь – это то, что мы о ней думаем», − восемнадцать веков тому изрек Марк Аврелий.

Вспомнив о тебе, я взял из буфета второй стакан, налил в него вина и прикрыл его ломтиком хлеба, чтобы птица, если это был ты, видела, что я жду, помню. Я был уверен, что она прилетит опять, чтобы никого не потревожить ярким светом, я зажег свечу и стал ждать, открыв настежь форточку. От выпитого вина мною владела полудрема.

Я не знаю, была ли это явь или сон, но птица вдруг появилась вновь. Она бесшумно опустилась на брус переплета, склонив голову, внимательно посмотрела на меня и, расправив крылья, спланировала в комнату. И вдруг пропала. А на другом краю стола, на темном фоне стены появился твой светлый образ, сидящий на стуле. Руки твои лежали на столе. Я хотел их пожать, но мои пальцы прошли сквозь них, ничего не ощутив. Ты печально улыбнулся и тихо произнес:

−Вот так!

Не зная с чего начать, я спросил:

−Сережа, тебе не холодно?

−Нет. Мне возле тебя всегда тепло. С той нашей первой встречи на стадионе в Артеке в шестьдесят пятом…

− Тебе тогда было пятнадцать, мне двадцать. Нас согнали на стадион, «вылизывать» его перед открытием. Я играл на гитаре в перерывах, и пел какую-то ерунду.

− Но это всем нравилось. И было приличным, правда, несколько наивным. За неделю мы подружились, и эта дружба продолжалась всю жизнь. К сожалению, мы не могли встречаться часто, но каждая встреча была настоящая. Радости и темы бесед были не нарочитыми, неподдельными.

− Мы встретились во время кросса на приз «Курортной газеты» на набережной Ялты. На соревнованиях, посвященных тридцатипятилетию победы над фашистской Германией. Ты писал очерки на разные темы. Как-то раз столкнулись с тобой

на почте в моем поселке, куда ты привозил какие-то мешки, как у инкассатора, а на боку у тебя висел большой пистолет, что явно не сочеталось с твоей внешностью. Веселый, подвижный интеллигент − и вдруг пистолет. Ты смеешься? Меня это тоже тогда позабавило.

Мимолетная встреча, рукопожатие, несколько фраз − и память на всю жизнь. И потом и всегда и так до последнего дня.… Так что случилось с тобой, Сережа? Что помешало тебе сдержать слово? Прости − это глупый вопрос. Я знаю ответ – смерть. Ты все равно сдержал слово, ты явился сегодня объясниться. Что ты хотел мне сказать?

− Я хотел тебе сказать, Александр, что я тебе поверил.

− Я знаю, дружище. Это было в твоих глазах. Я счастлив! А ты не волнуйся. Твой светлый образ не померк, только все лишнее осыпалось. Ты торопишься, Сережа?

−Да! Мне пора.

−Ты прилетай на огонек, мне тебя очень не хватает.

− Будь счастлив, Александр!

−Буду, Сережа!

Стук форточки прогнал сон. Она была закрыта. В комнате никого не было, свеча почти догорела. Ломоть хлеба лежал почему-то рядом с Сережиным стаканом. Может это был не сон?..

БУДЕМ ЖИТЬ, СЫНОК!

Посвящается Шитовой Людмиле Павловне

Смерти она не боялась. Да и что бояться, если она ходит за тобой по пятам и ждет, чтобы ты оступился. В свои двадцать с лишним лет она видела ее столько раз, что приняла, как неотъемлемую часть жизни…

В июне 41 года ей не было и шестнадцати. Война свалилась на ее хрупкие плечи страшным грузом, − видеть отступление и гибель наших солдат от фашистов и приспешников, которые убивали раненных с чувством величайшего удовлетворения. Расстрелы партизан и их семей.

У калитки своего дома застрелили Канаки, когда он ночью пришел проведать свою семью: кто-то выдал… Он лежал, раскинув руки, в бурой от крови рубахе, а дети бегали смотреть.

Потом молодежь погнали в Германию…Их везли на грузовиках, как скот. Один знакомый парнишка внезапно перепрыгнул задний борт и бросился бежать. Длинная автоматная очередь прозвучала и отразилась от скал. Одиночный выстрел поставил точку. Парнишка так и остался лежать лицом в пыли. Он и сейчас там… Если закрыть глаза…

В Германии, если бы не французы (у которых был «красный крест»), тайно передававшие русским галеты и немного еды, ее прах удобрил бы поля, на которых они работали, как и пепел сотен тысяч пленных и угнанных на работу, прошедших через печи крематориев.

Радость освобождения была недолгой: многие сразу из фашистских лагерей без остановок попадали в советские, где и заканчивали свою жизнь. Другие – обязаны были являться и

регулярно отмечаться в СМЕРШ: пятно надо смывать. Сотрудничество – единственный путь.

Чувство вины? Оно пришло потом. Лучше бы умереть. В каждой анкете – вопрос: «Были ли вы в оккупации или за границей?» Приходилось отвечать: «Да, была угнана в Германию». На «угнана» − не обращали внимания. Ключевым –было «в Германию». Смотрели с любопытством. Отказывали вежливо. «Не требуется, уже приняли» ― было гвоздем в сердце.

− Пресвятая богородица! За что? – спрашивала она у старинной иконы, которую подарила ей бабушка. В ответ – молчание. Потом лучик надежды пробился сквозь тучи бытия. Взяли на виноградник, в колхоз. Работала – одержимо. Платили – мизер. Но как-то перебивалась. Всем трудно! Верилось… Дали комнату в старом домике – счастье. Свой угол! Пришла любовь. Но счастье так недолговечно…

Когда он узнал, что она беременна – просто исчез. Однажды ушел утром – и навсегда. Как будто плюнул в душу. И снова молитвы, и снова скорбное молчание.

Молитвы так и не принесли ни облегчения, ни слез. Камень так и остался на сердце. Тогда ей в первый раз пришла кощунственная мысль: «А может хватит мучиться? Сколько может вынести человек?». Как ни странно, но эта мысль принесла облегчение: «выход все-таки есть! Пусть это страшный грех, но действительность – страшнее во стократ!». Сосед, Володька, полушутя-полусерьезно объяснял, что повеситься – это просто. Не надо лезть на дерево: просто шнурок от ботинка на дверную ручку… Не дергаться, чтобы шнурок не порвался. Легонько натянуть, сонную артерию пережать – и все. Человек засыпает. Он еще жив, но его уже нет. Главное, − чтобы никто не помешал. Пять минут – и все.

Он однажды так и сделал на тоненькой проволоке толщиной в волос. Мать на рассвете вышла – а он стоит под беседкой, опершись на лестницу на чердак.

– Володя, почему ты не ложишься спать? – спросила она, тронув его за руку, а он не ответил. Упал к ее ногам бездыханный, улыбающийся. И нет проблем…

Но ребенок, который должен быть… Он не виноват! Пусть живет…Санька родился худенький, бледненький (сказалась каторжная работа и голод), но с родинкой на щечке… Прямо, как у ее брата, погибшего на фронте за несколько дней до Победы.

Ее брат был летчиком. О нем она прочитала в газете «Красный Крым» в статье «Наши герои». Сразу написала на часть, не веря в удачу. Ответ пришел довольно быстро: «Сестренка! Как я рад, что ты жива! Скоро… Очень скоро мы добьем фашистского гада в его логове! Вот заживем! Крепко целую. До встречи!». Так и не пришлось им встретиться. Осталось только его фото: в военной форме, с орденами, красивый, веселый. Да похоронка: «…Погиб в воздушном бою… Смертью героя».

− Володя! Володя! Зачем же так? Без вести – хоть надежда есть. Как жить дальше? Ни от людей, ни от Бога – помощи нет. У каждого – свои заботы…

Она сидела перед фотографией. В руках – платок, но она не вытирала слезы, льющиеся по щекам: это были слезы безысходности. Они – нескончаемы.

Санька спал, всхлипывая во сне. Наорался! Грудь – пуста: в доме ни крошки хлеба. Из-за простуды ребенка – на работу не ходила. Побираться – гордость не позволяет. Предки были состоятельными. Смерти она не боялась. Жизни боялась!

Пеленки над печкой высохли. Льняная веревка свободна. Узлы сама завязывала! На скамейке во дворе удобно. Соседи вечером с работы мимо пойдут – найдут ее. Саньку отдадут в детский дом или усыновят хорошие люди. Все простят. Знают: не от хорошей жизни. А Бог? И он простит. А может его и нет совсем (если б был – помог бы!)

Она поцеловала спящего сына. Он почмокал, покривил губёнки. Как будто что-то хотел сказать. Подобрав волосы (что б не мешали) и взяв в руки веревку, она решительно вышла. Отворив дверь на улицу, лоб в лоб столкнулась со своим бригадиром. Тот оторопело отступил на пару шагов и виновато произнес:

− Извини, дверь не на замке. Я звал. Вот, решил войти. Бригадир, увидев в руках веревку, ее бледное лицо и потухший взгляд, замолчал. Внимательно посмотрел в глаза. Молча, с силой разгибая каждый ее палец, забрал веревку:

− Не дури! Я тебе помощь принес и направление в ясли…

Если бы он не подхватил ее – она бы разбилась. Ноги ее подкосились… Сердце и на этот раз выдержало.

Будем жить, сынок!

ДЖАЙМАНЫ *⁾

Когда на день рождения старого Саввы неожиданно съехались сыновья, некогда покинувшие родной дом в поисках счастья и удачи, радости его не было предела. Еще бы! Разлетелись они слетками, а сейчас за столом сидели мужи, вкусившие воли, где стреляют влет и в спину, бьют лежачего. Об этом говорили отметины, но лица сыновей был уверенными. Здесь, в Карадже можно было расслабиться. Все выглядело, как двадцать лет назад, и только виноград над головой разросся и затенял весь двор, посреди которого стоял большой стол. За ним собралась вся родова отметить Саввино семидесятипятилетие.

Савва был уже в изрядном подпитии. Счастливо возбужденный, он шустрил вокруг праздничного стола, подходил то к одному, то к другому из сыновей, от избытка чувств ворошил их шевелюры, хлопал по плечу или обнимал за плечи. Это продолжалось до тех пор, пока кто-то из женщин за столом не сказал:

− Дед, угомонись. Дай детям покой, они же с дороги!

Савва присел, но душа его пела. Это требовало выхода… Он опять вскочил и, чтобы привлечь внимание к себе, произнес знаменитую фразу: «Когда мы брали Кронштадт!..» Он хотел продолжить, но, уже предвосхищая трехчасовой рассказ, кто-то из сыновей попросил его:

− Бать! Давай сегодня без баланды! Тебе тогда три года было. Да и знаем мы этот рассказ, книга вон лежит на полке!

Разоблаченный Савва весело захохотал:

− Ах, черти! Все помните! Ну, тогда пойдем по деревне «шорох наводить»!

−Это можно! Хватит пить.

Все мужики поднялись и дружной толпой двинулись вдоль улицы. Старый Савва семенил впереди выводка, горделиво посматривая на приветствующих их земляков. Иногда он подбегал к какой-нибудь калитке, громко стучал в нее и кричал:

− Эй, ты, чертила, а ну, выходи, говорить будем!..

«Чертила», видя это сборище, испуганно «на полусогнутых» выбегал:

−Савва! Тебе чего? −Ты зачем меня вчера "пендосом" обозвал?! −Так, Савва, пили же. Чего не бывает по пьяни! Прости! Да и ты мне тоже под глазом фонарь поставил, сам видишь! −Прощу, если с бутылкой в семь вечера придешь! −Савва, какие могут быть вопросы? Конечно, приду!

Группа двигалась дальше по деревне, а обидчик оставался за спиной, счастливый, что все благополучно обошлось. Это повторялось несколько раз. Наконец, один из сынов не выдержал и сказал:

− Батя! Ты чего это террор затеял и нас к этому привлек? Тем более что «пендос» − это не ругательство…

Старый Савва хитро подмигнул:

−Потом Скажу.

Обойдя Караджу, посетив памятные места, общество вернулось за стол. Вскоре появились Саввины обидчики. Они были точны, и каждый нес в руках бутылку вина. Виновато проходили во двор и опять говорили:

− Савва, прости, мы же без зла!..

Сыновья недовольно загудели:

− Отец, ты чего это так с друзьями? Из ума выжил?

Савва счастливый, что шутка удалась, отвечал:

− А как еще друзей на свой день рождения пригласить? Ко мне надо идти с подарком!

Наступила тишина.… И грохнул смех, смеялись все от мала до велика. Смеялись до боли в животе, приговаривая:

«Ну, дед, выдал!»

Праздник продолжался до поздней ночи. Пить надоело, и кто-то предложил: «Давайте споем, как встарь!»

Дата добавления: 2015-08-18