ОБ ИГРЕ ЛЕОНИДОВА

...Но все это было лишь тесным преддверием для того широкого трагического простора, на который его талант вырвался в роли Дмитрия Карамазова, где разбушева­лась во всю стихия его актерской природы. Леонидов пока­зал себя актером самых глубоких эмоций и самых напряжен­ных переживаний на сцене, способным подниматься до вер­шины трагического. Буря страстей, раздирающих душу, пла­менных взлетов и стремительных падений в бездны — таково содержание этого исполнения, приходящего к самым ярким сценическим эффектам через глубокую искренность пережи­ваний. В такой мере такое содержание исполнения не при­надлежит никому еще в Художественном театре.

Уже в первый вечер Достоевского Леонидов сразу выдви­нулся на главное место во внимании зрителя. Первая же фраза исступленного Мити ударила с большою силою. Почувствовался весь хаос этой красивой, но изломанной души — почувствовался и в звучаниях речи, опаленной огнем стра­стей, и в блеске замечательных глаз, в мимической игре ко­ричнево-бледного лица. Но полный разлив темперамента и полное торжество — в «Мокром». Такой сценической пере­дачи душевной возбужденности мне никогда не приходилось видеть. Это была воистину душа, сорвавшаяся со всех петель, выбитая из колеи, налитая до краев смертельным ужасом, каждую минуту умирающая в исступленном отчаянии, пья­ная всеми хмелями, отравленная всеми ядами, какие скопил «дьяволов водевиль» — человеческая жизнь.

Все это было актером глубоко пережито, перечувствова­но и выражено во всей потрясающей силе варазительно-сти, притом с очень большим разнообразием в формах выра­жения и с громадным тактом в использовании эффектов. Одинаково хороши были у Леонидова и сцены бурного и буйного хмеля, и сцены опьянения страстью, вдруг сменяв­шиеся страшным кровавым воспоминанием, взрывом отчая­ния, исступленной мольбою о чуде. И еще лучше были выра­жены вся растерянность, все потрясения совести, все взлеты гордости и. благородства, перемежавшиеся вспышками гнева, когда вдруг повисло ложное обвинение в отцеубийстве. Для этого сложного разнообразия Леонидов нашел сценические формы, все выразил и в своем голосе, и в глазах, горящих жутким огнем, налитых безумием.

До такой высоты, до такой силы в передаче сложнейших душевных движений, до такой «заразительности» Леонидов больше уж не поднимался. Это— вершина его искусства. Она высится одиноко. Но она определяет исключительный калибр актера. Некоторую аналогию можно было бы провести с ис­полнением роли доктора Керженцева в «Мысли» Л. Андрее­ва—не между образами, конечно, не между содержаниями ролей, но между способом и силою сценической передачи. Но характер материала тянул на подчеркнутую патологичность. Леонидов уступил этому. Были моменты громадной силы, моменты совсем жуткие. Актеру они стоили чрезвычайных нервных потрясений. Это перехлестывало за грань искусства, артистичности (чего совсем не было в. его Мите Карамазове). И у зрителя были разбитые нервы. Нагонялся на душу мрак, ничем не просветлявшийся. Это был только жестокий спек­такль, с жестокостью напрасною, так как она не была путем к какому-то широкому, озаряющему обобщению.

Н. Эфрос, «Московский Художест-
венный театр. 1898—1923». Госиздат.,

1924, стр. 370—372.

Дата добавления: 2015-08-17