ОБ ИГРЕ КИНА

...Кип-это одна из тех исключительных натур, которые поражающим движением тела, непостижимым звуком голоса и еще более непостижимым выражением глаз передают не столько обыкновенные простые чувства, сколько все, что может Совершаться в человеческой груди необыкно­венного, странного, сверхъестественного. То же самое надо сказать и о Фредерике Леметре; и, он был тоже одним из тех страшных фарсеров, при виде которых Талия бледнеет от ужаса, а Мельпомель улыбается от блаженства. Кин был один •из тех людей, характер которых нечувствителен ни к каким соприкосновениям оЦивилизациею и которые созданы, не

скажу из лучшего, «но совсем из иного материала, чем мы; это угловатые чудаки с односторонним дарованием, но в этой од­носторонности необычайные, стоящие выше всего окружаю­щего их, полные той безграничной, неисповедимой, неведомой, дьявольски божественной мощи, которую мы называем демо­ническим. Более или менее это демоническое встречается во всех великих людях дела или слова. Кин был совсем не мно­госторонний актер; он, правда, мог играть много ролей, но во всех этих ролях играл самого себя. Этим, однако, он всегда являл нам потрясающую правду, и, несмотря на то, что с тех пор прошло десять лет, он все еще стоит передо мною как Шейлок, Отелло, Ричард, Макбет, и не одно из темных мест в этих шекспировских пьесах разъяснил он мне своею игрою. В голосе его были модуляции, обнаруживавшие целую жизнь ужаса, в глазах его сверкали огни, освещавшие весь мрак титанической души, во внезапных движениях его руки, ноги головы было много таких внезапностей, которые говорили больше, чем четырехтомные комментарии Франца Горна.

...Венецианский жид была первая героическая роль, в. ко­торой я видел его. Я говорю героическая роль, потому что он играл ее не старым разбитым стариком, чем-то вроде Шевы ненависти, как делал наш Девриент, а героем. До сих пор еще он стоит у меня перед глазами, одетый в черный шелковый кафтан без рукавов и доходящий только до колен, вследствие чего исподнее платье кровяного цвета, падавшее до пяток, выступало тем резче. Черная, с широкими нолями, но сплюс­нутая с обеих сторон войлочная шляпа, 'Высокая тулья с лен­той кровяного цвета, покрывает голову, волосы которой, так же как и волосы бороды, длинные и, как смоль, черные, па­дают локонами и составляют как будто страшную рамку для здорового красного лица, из которого выглядывают, наводя боязнь, два белых жадных глазных яблока. В правой руке он держит палку, служащую ему не столько опорою, сколько ору­жием. Он опирается на нее только локтем левой руки, и на этой левой руке лежит изменнически задумчиво черная голо­ва с еще более черными мыслями, в то время, как он объяс­няет Бассиано, что надо понимать иод употребительным до сих пор выражением «добрый человек». Рассказывая притчу о праотце Иакове и овцах Лаван¹, он чувствует себя как бы запутавшимся в своих собственных словах и вдруг прерывает речь: «Ay, hewasthethird"; потом, в течение долгой пау­зы, он как будто обдумывает то, что хочет сказать; зритель видит, как рассказ мало-по-малу округляется в его голове, и когда после этого он вдруг, как бы снова найдя нить этого

рассказа, продолжает: «N0 — nottakeinterst», то кажется, что слышишь не выученную наизусть роль, а с трудом выду­манную самим актером речь. В конце рассказа он улыбается, как актер, довольный собственным произведением. Медленно начинает он: «SignorAntonio, manyatimeandoft» и медлен­но произносит этот монолог до слова «dog», которое говорит уже с более сильным ударением. Злоба начинает разгораться при словах: «andspituponmyjevishgabardine»; после слова «own» он ближе подходит к Антонио, держится прямо и гор­до и с язвительной горечью говорит: «wellthen» до «ducats». Но вдруг спина его сгибается, он снимает шляпу и с унижен­ным поклоном говорит: «orshallJbendlow» до «monies». Да, в то время и голос его полон унижения, только чуть-чуть слышна в нем затаенная злоба; на приветливых губах бегают маленькие резвые змеи, только глаза не могут притворяться, они не перестают пускать из себя ядовитые стрелы, и эта враждебная борьба внешнего смирения с внутреннею (злобою оканчивается при последнем слове (monies) страшным сме­хом, который вдруг круто прекращается, между тем как су­дорожно искривленное для униженного выражения лицо не­сколько минут остается неподвижным, как труп, и только глаза, злые глаза сверкают на нем, грозные и смертоносные.

Но я напрасно говорю все это. Никакое описание не может дать вам понятия об Эдмунде Кине. Его декламации, отрыви­стости его читки удачно подражали многие, потому что попу­гай может отлично подражать голосу орла. Но орлиного взгляда, смелого огня, который может смотреть на родствен­ное ему солнце, выражения глаз Кина, этого магического взгляда, этого волшебного пламени, — всего этого не могла присвоить себе ни одна из обыкновенных театральных птиц. Только в глазах Фредерика Леметра, и то когда он играл, Кина, я подметил кое-что, имевшее поразительное сходство со взглядом настоящего Кина.

Генрих Гейне, «О французской сцене». Пер. П. И. Вейнберга, Собрание сочинений, т. V, изд. Б. Б. Вейнберга, СПБ., 1899 г., стр. 61—65.

Дата добавления: 2015-08-17