Об игре дмитревского

... Иван Афанасьевич был человек гениальный и дол­жен стоять выше всех драматических талантов, доселе в России существовавших. Недостатки, в которых его упрекали современники, ясно показывают, что он в сце­ническом искусстве предупредил свой век. В трагедии, гово­рят они, Дмитревский был не так хорош, как в комедии: у него недоставало груди и громкого голоса, но он отлично по­нимал и высказывал свои речи. Это значит, что Дмитревский, не следуя в игре своей заблуждению века, отыскивал стихии для выражения представляемого характера в глубине души своей, в тайнике чувства, в движении страсти, а не в завит­ках ораторства, не в декламаторском рыцарстве на сцене. Дру­гие старались проявить силу внутреннего движения силою на­ружной формы: громовым звуком, неистовым движением, раз­машистым жестом; они походили более на гладиаторов; он отыскивал форму для внутреннего чувства в природных сред­ствах и в порывах самых сильных страстей являлся чело­веком. Движения его были умеренны, скромны; голос тверд, но приятен. Часто в сильнейших сценах он говорил шёпотом, но этот шепот имел что-то общее с дальним роко­том грозы, готовым разразиться громом и молнией; от него волос становился дыбом. У Дмитревского в некоторых ролях были слова, которые зритель, услышав раз из уст его, не забывал:во всю жизнь. Так много истины и силы придавал он своей дикции.

Создания его были полны, обдуманны, верны; самый хо­лодный зритель забывался: перед ним являлось действую­щее лицо в полном обаянии жизни—актер исчезал...

... В комедии он также следовал своей теории: простота, натура, никаких насильственных средств — вот были главные правила его игры. И эта простота и натура, которой современ­ники не поняли у Дмитревского в трагедии, обессмертила та­лант его в комедии.

... Н. И. Греч в кратком очерке русских актеров говорит нем: «Дмитревский постигал во всей силе характер представляемых им лиц и часто дополнял игрою своею недостатки ак­теров. Например, в Дмитрии-самозванце он являлся глазам зрителей облокотившимся на троне и закрытый мантиею: сумрачным положением освещал он, так сказать, темные мыс­ли первого монолога. В Синаве читал он длинный монолог (когда представляется ему тень брата), подвигаясь со стулом своим назад, как будто преследуемый ею, и оканчивал, при­поднимаясь на цыпочки. Сие естественное движение произ­водило на зрителей удивительное действие: все трепетали от ужаса...»

Ф. Кони, «Иван Афанасьевич Дмит­ровский, славнейший русский актер*, «Пантеон»* 1840 г., стр. 93—95.

... Эффект был душою Дмитревского. Я не видал его па сцене и по маленькой роли старого служивого, игранной им в 1812 году в одной патриотической пьесе Висковатова «Всеобщее ополчение», не могу судить об его искус­стве; но из всего, что я слышал в молодости от старых теат­ралов... Дмитревский точно был превосходным актером в ко­медиях, особенно в роли резонеров, но в трагедиях был гораздо слабее, и для них, видевших все сценические зна­менитости тогдашнего времени, далеко не безукоризнен, на­пыщен и холоден. По словам их, это был актер умный, но игравший без увлечения и владевший собой даже в наиболее патетических местах; всегда кокетливый, он все время имел в виду эффект; единственная роль, где он был по-настоящему хорош, это была роль Тита в трагедии того же названия — и именно потому, что это была роль холодная, вся в рассказе и в рассуждениях, хотя иногда и напыщенных.

И в самом деле, на какие роли и какие места в этих ролях, в которых Дмитревский почитался превосходным, указывает нам предание? На 1-ю сцену V действия «Дмитрия-самозван- ца», в которой при звуке колокола он вскакивает с кресел:

В набат биют; сему биенью что причина?

В сей час, сей страшный час пришла моя кончина.

О, ночь, о, грозна ночь! О, ты, противный звон!

Вещай мою беду, смятение и стон... и т. д.

На сцену Рослава, в которой этот последний, ударяя себя в грудь, беспрестанно повторяет:

...Я росс, я росс!

На последнюю сцену трагедии «Синав и Трувор», в кото­рой Синав, карикатура расинова Ореста, с четверть часа бес­нуется на сцене без всякой надобности:

Туман от глаз моих скрывает солнца свет!

И далее:

Но кто, поверженный, там очи ж небу мечет?

Какой несчастливый в крови своей трепещет?

Едва-едва дыша, томится человек...

То Трувор, брат мой то! Ах, он кончает век! и т. д.

Но эти места доказывают, что талант Дмитревского про­изводил впечатление на зрителей большей частью в сценах неестественных, в ролях персонажей уродливых, которые для исполнения не требовали от актера ни чувства, ни увле­чения. Для предков наших, видевших Дмитревского в этих ролях и не видавших ничего лучшего, он точно показаться мог чудом искусства; но это еще не доказательство, чтобы он в сущности был великим, самостоятельным актером, за какого хотят непременно нам его выдать; а еще менее, чтобы он был образователем плавильщиков, Шушерина и особенно Яков­лева, не имевшего с ним ни малейшего сходства.

С. П. Ж и х а р е в, Записки современ­ника, т. II, «Воспоминания старого теат­рала», изд. «Асайеппа», 1934 г., стр. 315— 317.

... Я заметил Яковлеву, что Дмитревский, вероятно, потому не говорит этой правды, что ее не слушают; а без настоящей пользы делу кому охота обижать чужое самолюбие?

—-Бог его знает,—Возразил он, — может быть, и так; но я его не понимаю, хотя и люблю, как родного отца. Добро бы он хитрил с другими, а то и со мной поступает точно так же. Иногда чувствуешь сам, что играл не так.как бы следовало, а он тут-то и начнет хвалить тебя на чем свет стоит; в другой же раз играешь ото всей души, разовьешь все свои средства, сам бываешь доволен собой и публика в восхищении, а он, вместо справедливого одобрения, порадует тебя обыкновен­ным проклятым своим комплиментом: «Ну, конечно, можно бы, душа, и лучше, да как быть!»

Я смекнул, в чем дело, и решился откровенно сообщить Яковлеву свои мысли.

Знаете ли, Алексей Семеныч, — сказал я, — вы едва ли не заблуждаетесь насчет Дмитревского в отношении к вам; я думаю, что он вовсе не хитрит с вами. Если вы не рассерди­тесь, то я вам это поясню.

Прошу покорнейше. Только вряд ли вам удастся раз­уверить меня в том, в чем я убежден пятнадцатилетним опы­том, то есть с тех пор, как знаю Дмитревского.

Я и не намерен разуверять вас, а только хочу сказать, что думаю.

Ну, так говорите.

Вот видите ли: между вами, должно быть, недоразуме­ние, которое происходит от того, что вы смотрите на искусство с разных точек зрения, а затем и дарования ваши неодина­ковы. Вы — дитя природы, а он — чадо искусства; средства ваши огромны, а он имел их мало и заменял их чем мог: умом и эффектами, которых насмотрелся вдоволь на иностранных театрах. Из этого следует, что все то, что кажется хорошо вам, не может нравиться Дмитревскому, который желал бы видеть в вас другого себя. Вы сказали, что он хвалит вас именно тогда, когда, по мнению вашему, вы играете слабо, и бывает недоволен вами в то время, когда вы бываете довольны со­бою и развиваете все огромные средства вашего таланта. Что ж это доказывает? То, что Дмитревский желал бы того, чтобы эти средства не увлекали вас за те пределы, которые искус-, ство поставило таланту. Он последователь французской теат­ральной школы; а всякий последователь этой школы почитает не только излишнее увлечение, но даже излишнее одушевление актера на сцене некоторым неуваженим к пуб­лике. Я, с своей стороны, совершенно противного мнения и люблю видеть вас на сцене во всей безыскусственной просто­те вашего таланта, но должен сказать, что Дмитревский так же верен своим понятиям и правилам; и если он, по робкой природе своей, опасаясь обидеть наше самолюбие, не говорит правды нам или высказывает ее обиняками, то с вами он, конечно, не хитрит и говорит, что думает, только по-своему. Я почти уверен, что в ролях драматических он всегда бывает. довольнее вами, чем в других ролях, требующих сильнейшего увлечения, потому что условия драмы не дозволяют вам пре­даваться вполне вашей энергии.

То есть вы хотите сказать что я кричу, — подхватил Яковлев с некоторым огорчением, — это я слышал от многих, так называемых знатоков нашего театра.

Вы не поняли меня, Алексей Семеныч, — отвечал я. — Напротив, вы слышали уже, что я люблю видеть вас на сцене во всей безыскусственной простоте вашего таланта, но я — публика и Дмитревский — профессор декламации, мы совер­шенно противоположного образа мыслей. Я —публика тре­буем сильных ощущений и для нас все равно, каким образом вы ни произвели в нас эти ощущения; но Дмитревский смот­рит на игру вашу как художник, не довольствуется тем, что вы заставляете его плакать или поражаете ужасом: ему на­добно, чтобы вы заставили его плакать или поразили ужасом, оставаясь в пределах тех понятий, которые он составил себе

об искусстве и вне которых для него нет превосходного ак, тера.

Мне кажется, вы зарапортовались, — сказал, улыбаясь, Яковлев, — не лучше ли выпить пуншу?

С. П. Жихарев, Записки современ­ника, т. II, «Дневник чиновника», то же изд., стр. 139—141.

... Несмотря на все данные, на основании которых Дмитревского нельзя признать ни великим актером, ни великим образователем юных талантов, он был, однако же, человеком необыкновенно полезным на своем поприще; и если Волков заслуживает названия основателя русской сцены, то Дмитревскому принадлежит не менее почетное название рас­пространителя сценического искусства в России и деятель­ного, просвещенного исполнителя...

... Ему и ему только одному обязаны мы, что русская сце­на облагорожена и существовавшее тогда на театре гаерство вконец истреблено и уничтожено. Он первый подал пример, как должен вести себя настоящий артист и до какой степени уважения может он достигнуть при надлежащих познаниях, неукоризненном поведении, проникнутый сознанием своих обязанностей. В этом отношении заслуги Дмитревского не­оценимы.

Я не говорю о его глубоких сведениях в классико-драмати­ческой литературе: это было необходимой принадлежностью его звания; по какими обширными познаниями в области дру­гих наук обладал этот человек, право, непостижимо! Как знал он историю, географию и статистику — разумеется, в тех пре­делах, в которых они в его время существовали. А память, па­мять! Он мог рассказать биографии всех замечательных лиц XVIII столетия, знал все закулисные тайны французского и английского театров, знал характеры, привычки и связи при­надлежащих к ним артистов; словом — память его была не­истощима.

С. П. Жихарев, Записки современ­ника, т. II, «Воспоминания старого теат­рала», то же изд., стр. 319—320.

Дата добавления: 2015-08-17