Эстетика несовершенного.

“Идиот”настоятельно требует поступательного (процессуального) взгляда на человеческий опыт. В другой части своей исповеди Ипполит замечательно скажет: “О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее... Дело в жизни, в одной жизни, — в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии!” (8; 327) “Беспрерывное и вечное открывание” — именно то, что имеет значение и в этом романе. Или, скорее, результат должен предстать именно как процесс. Это произведение — не открытие, не изобретение, но акт изобретения или открытия. Поскольку первое предложение этого пассажа зависит от различия между совершенным и несовершенным видом глагола, мы можем сказать, что в то время как поэтика настаивает на совершенном продукте, “Идиот”формируется эстетикой несовершенного.

17: Поступательная (процессуальная) литература.

“Идиот”— далеко не единственная книга, созданная таким образом. В другой работе я изложил свои соображения по поводу того, что роман “Война и мир” был написан согласно сходным эстетическим принципам, соотносимым с присутствующими в романе темами открытого времени и случайности. В набросках к предисловию и в статье “Несколько слов по поводу книги “Война и мир”” Толстой утверждает, что писал каждый отрывок, не зная, что произойдет в следующем, который мог быть, но мог и не быть написан; что каждый отрывок мог развить некоторые, но отнюдь не все потенции, заключенные в предыдущих; что здесь не связываются вместе все нити, как должно быть в развязке (Толстой объясняет, что из-за этой слабой развязки он и отказывается называть свою книгу романом); и что средоточием произведения будет не развитие событий, но то, что Толстой называет “саморазвитие”. Попытаться навязать завершенность, выявить предзнаменования или установить план целого для этого произведения значит совершить ошибку, которая в нем постоянно приписывается “историкам” и которая заключается в ретроспективном взгляде на вещи, при котором, следуя шаблону, видят все стремящимся туда, куда ему случилось придти, игнорируя противоположные данные, и воображают, что то, что случилось, и должно было случиться.

Я убежден, что есть и еще подобные произведения. Неполный список включал бы в себя также “Бесов”, “Дневник писателя”, “Анну Каренину” (насколько я ее читал), “Дон Жуана”, “Гудибраса”, “Тристрама Шенди” и “Евгения Онегина”. Эти произведения проявляют следующие признаки:

1. Самое главное — поступательную (процессуальную) устремленность.

В “Опыте о человеческом разуме” Джон Локк выразил точку зрения здравого смысла, сказав, что стремления (intentions — здесь, скорее, намерения, но хотелось бы сохранить соотнесенность этой фразы с предыдущей — Т.К.) предшествуют действиям. Стремления могут, конечно, измениться, и мы можем “оставить наши желания неопределенными до тех пор, пока не изучим” обстоятельства, относящиеся к делу. Но если нам вообще нужно действовать, в какой-то точке мы должны прийти к намерению. Если никакие внешние препятствия не вмешаются, “то, что последует за этим, последует в цепи следствий, сцепленных одно с другим, в целом завися от последней определенности решения”.

Если говорить о Достоевском — эта точка зрения наивна. Некоторые намерения неподдельно поступательны (процессуальны) и всегда незавершены. В “Дневнике писателя” автор подробно обсуждает дело Каировой, которая, обнаружив, что ее любовник опять сошелся со своей женой, бросилась на нее, спящую, но была остановлена разбуженной парой. От присяжных требовалось решить, каково было ее изначальное намерение — собиралась ли она убивать жену. Достоевский доказывает, что вопрос не имеет ответа, ибо скорее всего просто не было момента, когда бы Каирова определила свое намерение. Ее намерение все время было незавершено и, в каждый момент, допускало множество возможных действий в следующий момент. Производимые ею действия не следовали за предшествующим намерением, но были частью процесса, посредством которого незавершенное намерение продолжало развиваться.

Если бы аналогичная ситуация могла повториться, и никакие внешние препятствия при этом не вмешивались, каждый раз результат мог бы быть другим. Достоевский набрасывает некоторые возможные варианты: Каирова могла, полоснув раз по горлу соперницы, задрожать и броситься бежать; или могла начать себя резать этой же бритвой; или “вскочила бы в бешенстве и не только бы закончила резать Великанову, но еще начала бы ругаться над трупом” (23; 10). Все эти возможности согласуются с ее развивающимся все время намерением, ни в какой момент не обладающим завершенностью.

В этих предположениях ничто не является неизбежным. Множество возможных действий Каировой “могло случиться и выйти от одной и той же женщины, из одной и той же души, при одном и том же настроении и при одной и той же обстановке” (23; 10). Если одинаковые обстоятельства могут вести к разным последствиям, то время должно быть незавершенным. В этом отношении указанные предположения действуют способом, очень похожим на привычную феноменологию обыденной жизни. В процессе проживания мы всегда создаем пробные автобиографии, приводящие наши жизни в некоторый порядок. Эти истории отличаются от собственно литературных произведений как раз потому, что они оформляются изнутри; им неизбежно не хватает целостной перспективы, и поэтому они никогда не могут связать все воедино. Всегда переправляя, мы приближаем грядущую переоценку. Поступательное (процессуальное) искусство действует в переменном времени такого же типа.

2. Поступательным (процессуальным) произведениям, следовательно, не хватает закрытости. Скорее они имеют тенденцию к обладанию тем, что можно назвать апертурой (термин в оптике — действующее отверстие оптического прибора, определяемое размерами линз или диафрагмами — Т.К.), временным и частичным осмыслением, которое никогда не полно и всегда предполагает дальнейшую переоценку. Точка, в которой они останавливаются, является просто-напросто последним моментом, в который мы можем совершить очередное переосмысление. “Тристрам Шенди” очевидно мог бы быть продолжен. Пушкин собирался дописать “Онегина”. “Дон Жуан” продолжается и продолжается. На каждом отрезке произведения может быть создано что-то вроде относительно завершенной истории, более или менее адекватной тому, что произошло на данный момент; и последний отрезок обладает лишь этой относительной завершенностью, так как предчувствует возможное продолжение.

Апертуру не следует смешивать с тем, что иногда называют принципиальной открытостью, с таким провозглашением открытости, которым, парадоксальным образом, достигается совершенная завершенность. Когда поэма о мимолетности вдохновения внезапно обрывается (как в романтической форме “фрагмента”), именно декларируемая неполнота завершает построение, не могущее быть законченным другим способом. Когда используется апертура, произведение может быть продолжено.

3. Изменяется и авторская позиция. Автор оказывается внутри. Мы ощущаем, как автор ищет решения, гадая, что же дальше будут делать герои, возможно сожалея о том, что предпочел раньше, и чего теперь нельзя изменить. Произведение в том виде, в каком мы его читаем, отражает не единую волю или план, но последовательность воль.

4. По этим причинам поступательные (процессуальные) произведения применяют только прямую, но никак не обратную, причинность. Здесь нет возможностей для предвидения, поскольку окончание не существует и не может посылать знаки назад. Это не то же самое, что сказать, что позднейшие события не вторят событиям более ранним; они, конечно, вторят, подобно тому как в жизни те же прежние свойства могут воспроизводить опознаваемую модель. Но мы должны прочитывать эти отзвуки именно как более поздние события, повторяющие более ранние, а не как ранние, предвещающие более поздние. В жизни было бы ошибкой сказать, что ребенок украл конфету потому, что ему предстоит стать нечистым на руку политиком; может иметь место только обратное: что привычка красть, усвоенная в детстве, перешла во взрослую жизнь. Но в произведении, построенном по законам поэтики, оба суждения справедливы. Поступательные (процессуальные) произведения в этом отношении напоминают жизнь, и я думаю, это одна из причин того, что так много людей находят романы Толстого настолько жизнеподобными.

5. Поступательные (процессуальные) произведения необходимо содержат “болтающиеся концы”. Каждый отрезок произведения развивает некоторые возможности, заключенные в предыдущих отрезках, но пренебрегает другими. Наподобие временного реле, второй отрезок развивает некоторые возможности, заложенные в первом, в то время как другие остаются неразвернутыми; третий развивает некоторые возможности, заключенные как в предыдущем, так и в первом, в то время как другие и там и там пропускаются. Некоторые схемы возникают, развиваются и теряются, в то время как другие, на которые прежде и намека не было, приковывают наше внимание на большее или меньшее время и затем потихоньку уступают другим. Если бы Толстой продолжил “Войну и мир” еще на несколько десятилетий, тратя то же число страниц на описываемый год, как он какое-то время надеялся, каков тогда был бы статус князя Андрея, умирающего ныне на 1100 странице? Это произведение не только позволяет, но требует, чтобы мы задали подобный вопрос, который был бы пустым или извращенным, задай мы его по отношению к произведению, написанному в рамках поэтики.

6. Обычно поступательные (процессуальные) произведения публиковались выпусками или отдельными частями на протяжении лет. Как указывает Толстой, тот факт, что каждая часть была издана прежде, чем следующая написана, делает явно невозможной подгонку деталей с целью подготовиться к тому, что должно случиться после. Случайности гарантированы. Обратное неверно: не все, выходившие выпусками, произведения поступательные (процессуальные): можно иметь план наперед и просто публиковать частями, как часто делали Диккенс и Джордж Элиот.

7. Часто публикация выпусками позволяет автору воспользоваться реальными событиями, имевшими место между частями. Как мы видели, события в “Идиоте” частично формируются под воздействием свежих новостей. Сегодняшние читатели, как правило, оставляют без внимания тот факт, что восьмая часть “Анны Карениной” развивается вокруг событий войны с турками, еще не начавшейся, когда первые части романа были уже опубликованы. Декабристское восстание 1825 года и жизнь автора, такая, как она продолжалась после публикации первой главы в 1823 году, явно оказывают влияние на “Евгения Онегина”. Необыкновенный успех первой части “Тристрама Шенди” становится темой последующих частей. Отклики читателей, по поводу которых открыто высказываются в тексте, могут тоже сыграть роль.

8. Относительная значимость чтения, в оппозиции чтение — перечитывание, изменяется. В работах, написанных по правилам поэтики, перечитывание занимает привилегированную позицию, поскольку лишь после того, как закончено первое чтение, становится очевиден общий замысел. Конечно, для искушенных читателей даже первое чтение приобретает многие черты предвкушаемого перечитывания, поскольку мы представляем себе значение каждого события в плане, которому предстоит обнаружиться. В поступательных (процессуальных) произведениях чтению достается больше чести, потому что поступательность (процессуальность) переживания больше подходит к поступательной (процессуальной) эстетике такого произведения. В таких случаях предвкушение перечитывания сбивает с толку, потому что здесь нет часов, показывающих время для всех, нет предустановленной гармонии, синхронизирования событий и приведения их к логическому завершению. Настоящее реально.

9. Как конец не является окончанием, так и “стены” произведения могут “протекать”. Достаточно часто трудно определить границы поступательного (процессуального) произведения. После публикации первой части “Тристрама Шенди”, в которой Йорик произносит проповедь, Стерн публикует отдельно “Проповеди господина Йорика”. В предисловии к этому собранию автор говорит: “Полагаю, не нужно сообщать публике, что причиной печатания этих проповедей является исключительно тот благосклонный прием, который проповедь, данная в качестве образца в“Тристраме Шенди”, встретила в свете”. Являются ли, строго говоря, отрывки из “Путешествия Онегина” частью романа? В дополнение к тому тексту “Войны и мира”, которым мы обычно пользуемся сегодня, Толстой также выпустил издание, где исторические отступления были опущены в тексте и напечатаны отдельно. Открытые миру, поступательные (процессуальные) произведения культивируют осмотические (проницаемые) границы.

10. Наверное, самое главное — это чувство времени, возникающее как следствие использования всех этих приемов. Мы чувствуем, что история, как она совершается, есть лишь одна из многих возможных историй; что там есть множество мест, в которых могло случиться что-то еще. Чтобы понять любой момент, нужно охватить не только то, что случилось, но и то, что могло бы случиться. В мире поэтики, как в мире Лейбница, нет “могло бы”. Такие произведения остаются выше сожаления, выше надежды, выше противоречий, которыми они жертвуют ради порядка и гармонии. Напротив, литература поступательная выводит нас за пределы предусмотрительности, за пределы структуры и за пределы гармонии в мир, где все может либо случиться, либо нет.

Дата добавления: 2015-08-17