Неясные концы, растраченные впустую двойники и особые причины.

Сюжет романа содержит несколько перспектив будущего развития, которые так и не воплотятся. В первой части романа нам сообщается, что есть двое Павлищевых. У Николая Андреевича, вырастившего Мышкина, есть двоюродный брат, проживающий в Крыму. Зачем упоминать другого Павлищева, если мы больше ничего о нем не услышим? Ничего не проистекает из намеков на родство Настасьи Филипповны с Фердыщенко. В случае с Бурдовским мы узнаем, что сердитый молодой человек — своего рода двойник Мышкина: оба почти “сыновья Павлищева”, и Мышкин понимает, что они страдают от одного и того же недуга. “Я могу очень сочувствовать, потому что я сам почти такой же, мне позволительно говорить!” (8; 229) — умоляет Мышкин. И тем не менее Бурдовский исчезает. Кажется, характернейшую черту романа можно назвать: “растраченные впустую двойники”. Ипполит предлагается нашему вниманию как странный перевернутый двойник Рогожина, также способный на убийство, но в сюжете не используется это сходство. В противоположность этому в других великих романах Достоевского введение двойников очень даже мотивировано и прекрасно использовано в структуре произведения. Нужно только сравнить Ракитина с Лебедевым, или Колю Красоткина с Бурдовским, чтобы понять, почему двойничество в “Идиоте” в основном “растрачено впустую”.

В третьей части, когда все собираются у Мышкина по случаю его дня рождения, Евгений Павлович признается, что хочет сообщить ему секрет. Поскольку он не хочет, чтобы другие видели их разговаривающими, он собирается подождать с сообщением, пока гости не разойдутся. Но когда собравшиеся расходятся, Евгений Павлович дает понять, что все-таки не откроет, что у него на уме, хотя это и касается того, что должно было стать единственным совершенно честным, совершенно без задней мысли исполненным делом в его жизни. Мы никогда не узнаем, что же это было за дело такое. Сходным образом, когда бурная встреча с Бурдовским подходит к концу, нам сообщается о Варваре Ардалионовне, “сидевшей весь вечер поодаль, молчавшей и все время слушавшей с необыкновенным любопытством, имевшей, может быть, на то и свои причины” (8; 248). Но нам так никогда не сообщат, что это были за причины. Герои, кажется, имеют всевозможные секреты и свои причины, объяснения которых ожидают читатели; но, оглядываясь назад, они могут лишь недоумевать: а знал ли автор эти причины сам?

Повесть Мышкина о Мари занимает целую главу в первой части, и мы ожидаем, что многие ее темы будут развиты. Например, образуй Мышкин что-нибудь вроде детского сообщества (как это сделает Алеша Карамазов), мы могли бы сказать, что повесть о Мари предвещала это. Или если бы Мышкин должен был спасти другую невинно падшую женщину, Настасью Филипповну, история Мари также могла бы сработать как имеющее силу предсказание. В самом деле, если бы мы читали первую часть как отдельную повесть, что и советовали Фрэнк и другие, история Мари предсказывала бы предложение, сделанное Мышкиным Настасье Филипповне. Но в романе, состоящем из четырех частей, каким мы его имеем, эта глава очевидно себя не оправдывает. Она кажется предсказывающей события из какого-то другого романа, не того, который лежит перед нами.

Дата добавления: 2015-08-17