17 страница. В течение двух недель Мариэтт молчала

В течение двух недель Мариэтт молчала. Я ходил в начищенных туфлях (отлично начищенных, отметим этот возврат весны) и выглядел таким спокойным мужчиной, таким семьянином, что никакое подозрение (за отсутствием доказательства, но доказательство было далеко) не могло нарушить внешних приличий. Тио тщательно наблюдал за всем, что происходило.

Он зашел в суд повидать меня:

— Не знаю, что замышляют Гимарши. Сегодня утром у них дома происходил общий сбор. Мне это Мариэтт рассказала. Но насколько я знаю, их рекомендации сходятся с моими. Да, я посвятил этим раздумьям весь послеобеденный отдых. Пример, который подала Рен, и пример Эрика достаточно весомы. Я не удивлюсь, негодяй ты этакий, если тебе пойдет на пользу их благодетельный страх.

Я сам испытал в тот день благодетельный страх. Домой я возвращался пешком, так как мой «ситроен» был в гараже на осмотре, и на Эльзасской улице я встретил Дарлье, давно не виденного мной однокашника — мы вместе с ним кончали университет. Он узнал меня первым, и это мне было приятно, значит, я мало изменился. Но вскоре я ощутил все возраставшее чувство неловкости, точно такое же, как при встрече с Одиль: он-то был абсолютно неузнаваемым, как будто превратился в своего собственного отца. Я нехотя принял его приглашение выпить рюмку аперитива и целый час не мог свыкнуться с мыслью, что мы ровесники — я и этот слюнявый, откровенно молодящийся старик, у которого мешки под глазами, а подбородок усеян черными точками, как гузка у курицы. Он был женат на девице из семьи владельцев кондитерской фирмы в Шантене.

— Ты, наверное, знаешь их песочные печенья. Я жене шесть штук ребят сфабриковал. Но это уже слишком.

Я так всегда и говорю, даже для фабриканта это совсем не сахар!

Он был главным агентом в деле своего тестя и занимался сбытом продукции в западном районе. «А мой университетский диплом я положил в карман и накрыл носовым платком». Недавно он купил новый автомобиль марки «лансиа». «Это чтобы клиентам пыль в глаза пускать, а особенно клиенткам, ты меня понял? У меня есть сейчас одна крошка в Сен-Мало… Досадно только, что от Сен-Мало до Нанта очень большой перегон».

Конец недели он охотно проводит в семье.

— Заметь, я очень люблю жену. Да и ребят тоже. Не так уж это безумно весело, но денька два в неделю еще куда ни шло, безропотно напяливаю шлепанцы.

Он был жалок. На жену его мне наплевать, я ее не знал, я не испытывал даже того смущения, которое вызывает у некоторых поведение ближнего, напоминающее ваше собственное, только в кривом зеркале. Но ей-богу, он был чересчур доволен собой, будучи недоволен всем на свете. До чего он был мне противен! Я без всяких угрызений совести предоставил ему заплатить официанту по счету. Но в конце улицы я вдруг снова увидел его отражение в витрине. Костюм на нем был другой. Он шел за мной по пятам. Я ускорил шаг. Я был еще более жалок, чем он. Я чувствовал себя слишком беззащитным. Как будто возмущенные прохожие могли мне надавать пинков в зад. Сколько я ни твердил себе: «Абель, опомнись!», настроение у меня не изменилось, и я помчался домой, как кролик в свою нору.

Я нашел Мариэтт в гостиной. Ничего здесь не изменилось. На паркете, исполосованном царапинами, валялись игрушки, обрезки цветной бумаги, обертки от конфет. Одна из оконных занавесей, сорвавшись с крючка, повисла на карнизе. А свора ребят бушевала на лестнице.

— Они просто невыносимы сегодня, — сказала Мариэтт.

И мне вдруг захотелось обнять ее; трусливое желание — не попытка ли примириться? Я ему не поддался. Сел напротив Мариэтт, какой-то неловкий, глупый, ссутулясь, не зная, куда девать руки. Я в суде считаюсь немногословным оратором, а все равно столько там приходится говорить, что дома у меня слов не хватает. Как легко привести в судебном заседании причины тех или иных поступков мадам Икс и даже привести аргументы, оправдывающие их. А вот объяснить Мариэтт мое собственное поведение я не могу. Но кто же у меня требует объяснения? В семьях редко этим занимаются: там или бранятся, или обнимаются. И на этот раз я хочу повторить слова дяди Тио: «Лучше всех та семейная сцена, которую можно не устраивать».

Достаточно и того, что я говорю в душе самому себе. Мариэтт шьет, наклонившись, маленькими плотными стежками, подрубает полотенце. В доме разлада нет, я тоже успокоился, чувствую, что во мне все перегорело. Знаешь, Мариэтт, если бы с тобой случилось что-либо подобное, я принял бы это очень плохо. Когда жена провинится, дети всегда кажутся отцу чуточку незаконными. Но у слишком чадолюбивых матерей именно дети — наши ангелы-хранители, поскольку из-за них у женщин не остается ни желания, ни времени: твое чрезмерное материнство, жена, заставляло меня ревновать к детям, но избавляло от ревности иного рода. Ты была так предана мне, просто прилипла ко мне, как врачебные банки прилипают к телу. Извини за такое сравнение. У нас, мужчин, все по-другому. Наша преданность — скорее леность чувств. Библия — священная книга — наполнена забавными приключениями патриархов; история — такими же проделками королей. На моем уровне все выглядит менее колоритно. Пусть об этом говорят все, что хотят, и что, мол, нам годится любой повод — такими уж мы созданы: мы как кобели на слишком коротком поводке. Все это грустная обыденность (тем более что в дни моего грехопадения я не очень-то грустил, ей-богу). Сейчас я совсем холоден или, точнее, охладел после полученного душа и, видишь, пытаюсь выразить тебе нечто вроде плоских извинений. Не хочу скрывать: я, конечно, и впредь буду поглядывать в сторону и, может быть, даже…

Но сейчас я чувствую себя вегетарианцем и думаю, что прекрасная грудь Анник когда-нибудь опадет от ее вздохов. И повторяю самому себе: слишком много сложностей, слишком много ожиданий, а когда вспомнишь, ради чего все ставится под удар, то действительно лучше уж воздержаться. Какое счастье и какой ужас признать, как велико распутство среди мужчин, считающееся признаком их мужественности, и как сильны иллюзии женщин, считающиеся романтическими. Им, женщинам, эти иллюзии мешают осознать, как мало пригодны к браку мужчины, несмотря на их стыдливые попытки соблюсти верность супружеским обязательствам и страх перед болтовней соседок, стремление сохранить ту, которую их мать назвала своей дочерью, а дети зовут мамой.

Что еще сказать? Что она мне напомнила тебя? Конечно, это сыграло свою роль. Может, пытаюсь себя оправдывать… Хотя… Ну, не будем углубляться. Только ты сама сможешь помочь мне вновь обрести ту девушку, ту юную жену, какой ты была пятнадцать лет назад. Пусть все будет так же, как было, если ты захочешь заняться собой, а значит, и мной тоже…

Но что это? Я и не заметил, что ты сегодня была у парикмахера! Как давно этого с тобой не случалось. Вон виднеется из-под волос твое крохотное ухо, удивительно чистое, молодое, прелестное. Ухо-то не меняется. Встаю, подхожу поближе. Внезапно склоняюсь и целую Мариэтт прямо в ухо; наверно, там зазвенело. Мариэтт вскрикивает:

— Абель, что это ты! Я так совсем оглохну, ведь другое ухо почти не слышит!

А потом произошел несчастный случай.

Я был у Самойона, нового старшины адвокатского сословия (кстати сказать, он моложе меня на два года). Вдруг зазвонил телефон. Самойон взял трубку, нахмурился и тотчас же сказал:

— Это тебя вызывают. Твоя жена на Вокзальной улице попала в автомобильную катастрофу.

На секунду, признаюсь, я подумал о своем новеньком «ситроене», который днем давал Мариэтт. Но Самойон пристально смотрел на меня.

— Кажется, она легко ранена, — добавил он.

И тут он протянул мне телефонную трубку. Я, внезапно покраснев от волнения, уже рвал ее у него из рук. Хороша реакция! Прежде всего подумал о машине, о каких-то железках. На другом конце города обезумевшая теща бурно волновалась у телефона:

— Недалеко от нашего магазина на Мариэтт налетел грузовик, помял машину. Дочку отвезли в больницу Сен-Луи — надо сделать рентгеновский снимок. Видно, дело серьезное. Я прямо туда. Габриэль зайдет за детьми в школу.

Если в семье Гимаршей случается несчастье, они несколько все драматизируют, но проявляют организованность. Я вскочил в такси, спешно вызванное, и подумал, что в такой момент Гимарши просто незаменимы. А я, как и всегда в таких случаях, был взволнован, чувствовал себя виноватым, предполагал самое худшее, внезапно ощутил свое одиночество и уже представлял себе, как прижмутся ко мне мои четверо сироток. Гнал шофера, требовал — скорей, скорей! У ворот больницы бросил ему кредитку в тысячу франков, не дожидаясь сдачи, побежал. Привратница объяснила, где искать пострадавшую. Но я сунулся не в тот корпус…

Наконец разыскал Мариэтт. Абсолютно живая, розовая, спокойная, она даже несколько рисовалась тем, что чувствовала себя здесь, как это и свойственно женщинам, не раз бывавшим на больничной койке, удивительно непринужденно. Теща уже хлопотала около нее, заботливо укрывала одеялом.

— Слава богу, переломов нет, — сказала она. — Только вывих и растяжение.

Я решил, что меня просто не хотят пугать, мне надо было убедиться самому: я отдернул одеяло, думая увидеть окровавленную, изуродованную и уже забинтованную ногу. Мамуля и Мариэтт смотрели на меня с удивлением. Нет, я бы сказал — с удовлетворением.

— Итак, ты еще не вдовец! — шепнула жена и, схватив меня за руку, потянула к себе. Я поцеловал ее, а когда отодвинулся, заметил ее тревожный взгляд, о чем-то вопрошавший мать. Перед тем как признаться, Мариэтт прикусила губу:

— Знаешь, мне так неприятно: машина в жалком состоянии и, что самое скверное, я сама в этом виновата.

Я великодушно похлопал ее по руке. Она, Мариэтт, виновата? Я не решился бы ей сказать, почему меня так утешило, что она в чем-то провинилась передо мной.

На последнем заседании нашего клуба делал доклад один безобидный местный националист, распространявшийся о знаменитостях провинции Анжу. Мы услышали о короле Рене, затем о Прусте, не о главном, не о Марселе, но о Луи, одном из тех, кто открыл постоянство состава химических соединений, о первом ученом, которому довелось выделить глюкозу. Нам сообщили о скульпторе Пьер-Жане Давиде, о Менаже, о Шевроле, Фаллу и Бодене. Здесь пребывали три дома династии Капетингов, породнившихся с коронами Англии, Прованса, Сицилии, Венгрии… На наших площадях все они оставили после себя бронзовые монументы, которые прохожие molles Andegavi[27]даже не замечают.

Я, один из этих «вялых потомков», живу в бесцветном «сегодня», во времени, подчиненном часовой стрелке. Дни собираются в недели, недели — в месяцы, месяцы образуют годы: эта простейшая очевидность нуждается в повторении, ибо это мы, мы себя в ней повторяем. Когда в жизни человека уже нет никаких заметных во времени дат, не порвана ли его связь с временем? Я подошел к сорока годам. Вступил в возраст зрелости. Какой? Единственная зрелость, которую мне легко за собой признать, ибо она бросается в глаза, — это умение примириться с собственными слабостями. Впрочем, такое достоинство, мне кажется, широко распространено.

Однако поразмыслим. Были ли у меня минуты удовлетворения за эти два года сплошной рутины? Были.

Меня избрали вице-президентом клуба.

Выбрали также в Совет сословия. В дальнейшем получу, вероятно, жезл старейшины. В провинции всегда так бывает. Все бывает: Арлетт действительно подцепила жениха. Конечно, о моей славе возвестило не так уж много фанфар.

— Ну, что тут особенного? — сказала Мариэтт. И без всякого перехода добавила: — Ты посмотри, как ты отделал свои брюки! Мне и детей хватает. Если и ты будешь резвиться, шлепая по лужам…

У нее уж такая привычка: весьма умеренно хвалить то, что действительно важно, и горевать по поводу мелочей; опасаясь, как бы я не возгордился, она не станет утруждать себя поздравлениями и комплиментами. Но в глубине души все это, конечно, ее радовало. Старый рефлекс: она немедленно позвонила своей мамаше, чтоб сообщить ей приятные новости.

Отметим также и заметный взлет кривой в диаграмме, изображающей наш брак. По мысли дяди, изобретателя этой графической схемы, супружеский аппетит доходит всегда до какого-то максимума, затем постепенно спадает до минимума и после некоторых колебаний держится на постоянном уровне. Что-то вроде этого:

— Самое главное — не увязнуть в кювете, — говорит Тио. — Ты оттуда выбрался.

И мне думается, что это верно.

Втянем когти, раскроем ладонь. Это единственная возможность перейти к теплому рукопожатию.

Прислушаемся, присмотримся. До сих пор я был недостаточно внимателен.

Вот Мариэтт в шортах и лифчике подымается на цыпочки, протягивает руки, тянется вверх и кончиками пальцев касается люстры. Затем опускается на всю стопу, делает выдох, и все начинается снова. Никто, даже ее мать, не имеет права прервать эти утренние упражнения. Если мне вдруг понадобится что-то, я каждый раз слышу:

— Обожди, пока я кончу срывать яблоки.

Дальше обычно следуют упражнения для брюшного пресса: лежа на полу, она добросовестно исполняет что-то вроде танца мусульманской гурии. Затем прыжки, бег на месте, потом опереться спиной о стену, подбросив ногу, и коснуться в пространстве точки, теоретически расположенной на уровне ее носа. Потом, накинув халат, Мариэтт бежит вниз погрызть ломтик поджаренного хлеба и выпить лимонного сока, глаза ее искоса поглядывают на сдобные булочки, которые дети обмакивают в чашки с горячим шоколадом.

— Может, хочешь кусочек? — спрашивает искусительница Ивонна.

— Нет, ей нельзя, — отвечает непреклонно Никола.

Вот уже полтора года, как Мариэтт начала следовать указаниям какой-то мошеннической рекламы для толстушек, чающих похудеть без труда, без лишений, без чрезмерных расходо в … как и, впрочем, без результатов. Но это ее не разочаровало. Она испробовала все — кислородную палатку, какие-то водоросли, мыло для похудания, таблетки из фукуса, аппарат с шариками для массажа, вибратор, всякие потогонные приспособления — этакое болеро для верхней части корпуса и брюки для нижней — и, наконец, баню, где ее парят, разминают, шлепают и задают ей хорошую трепку, чтоб уменьшить задний фасад.

Действенности курса похудания несколько мешали соблазнительные пироги мамули. Но так как Мариэтт не хочет сравняться с ней в дородстве, то она упорно продолжает стараться, и ей удалось потерять три килограмма; теперь она трудилась над тем, чтобы потерять четвертый.

Но главным во всем этом было само ее намерение. Я чувствовал себя причиной ее усилий, понимал, какой ценой достигнуты результаты, и это освобождало меня от одного из самых тяжких угрызений совести.

Но оставались еще другие укоры совести. С ними и приходилось существовать. Знаю, сколько еще у меня всяких предрассудков, запретов, мещанских взглядов; знаю, как засушила меня моя профессия, каким замкнутым сделала. Разве я имею право упрекать свою жену за ее постоянную суетню, за нескончаемые мелочные дела, которые на весь день приковывали ее к кухне и к детям? Я мог бы спросить себя: «А что ты сделал для того, чтоб Мариэтт не опускалась так, ведь она девушка, получившая образование, но его словно начисто стерли резинкой и она до того деградировала, что теперь по своему культурному уровню не выше прислуги». Мозг нуждается в тренировке, в упражнении, а Мариэтт упражнялась лишь в хозяйственных делах, наводила порядок в моем доме. Если судить о ней по отдельным высказываниям, то порой кажется, что она особа недалекая и в голове у нее каша из обрывков школьных познаний (воскрешенных повторением уроков с детьми), мечтаний, порожденных рекламами женских журналов, клочками банальной информации и штампованных чувств, раздуваемых прессой и радио, обрабатывающей человеческие сердца точно так же, как готовят томатный соус. Но бывали дни, когда многое выглядело по-иному: в Мариэтт чувствовалась рассудительность, острый взгляд, подмечающий самое значительное в окружающем ее мире. Какая же она на самом деле? Если я был отчужден от нее, то она невольно оказалась еще более отчуждена, и при этом от всего. Чем она виновата, что для нее ее собственная свобода нечто вроде религии, которую она исповедует довольно вяло, или нечто вроде святой угодницы, к которой она взывает, не зная точно, о чем ее молить, ибо она уже свыклась со своим тепленьким рабством.

Да, я теперь присматриваюсь к ней куда внимательней, чем прежде, внимательней слушаю, о чем она говорит. Мне кажется, что я заново открываю свою Мариэтт, и я думаю о том, как она, жена моя, типична для нынешнего женского мира, для которого главенствующие права мужчины утратили свою силу, а женщины предъявляют свои требования, отстаивают их, но не знают, что им делать с тем, что завоевано, ибо весь женский мир утонул в пучине пустяков, подозрительности, давно укоренившегося невежества и то и дело старается позолотить собственные цепи. Однажды Эрик за воскресным обедом упомянул о том, что неплохо было бы удлинить рабочий день за счет обеденного перерыва и что он, мол, стоит за это, и вдруг Мариэтт язвительно сказала:

— А о непрерывном рабочем дне вы слыхали? Без всякого вознаграждения. Без отпуска. Без пенсии. Ты знаешь, что это такое? Спроси-ка у своей жены.

Ну что ж. Однако, когда речь зашла о Симоне, улепетнувшей в Париж, и неясно, в каком качестве — то ли одинокой, то ли замужней, — тут уж суждение Мариэтт стало иным:

— Ну вот, девушки нынче независимы и отдаются кому попало. Я вижу, что они теряют, но не пойму, что они выигрывают? Вся выгода достается только молодым людям.

Еще более устарели ее социальные воззрения. Неравенство ее возмущает: у одних слишком много, у других чересчур мало. Гораздо лучше нечто среднее, как у нас с ней. Однако она постоянно просит меня превзойти эту среднюю величину, а я в течение десяти лет пытался это сделать, и все же она осталась средней. Как все представительницы мелкой буржуазии, Мариэтт сторонница идей справедливости.

Я не говорю уже о ее политических позициях. Она очень щепетильно относится к своему праву голосовать. Но за кого и за что? Тут у нее самые противоречивые взгляды. Пожалуй, она за Европейское содружество и за Организацию Объединенных Наций, которая ей кажется чем-то вроде ОЗЖ[28]для защиты не животных, а людей.

Она полагает также, что когда не хватает школ, больниц и жилищ, то с космическими ракетами можно и обождать (и все-таки да здравствует Валентина![29]). Она против бомбы «Н». Не упустит случая осудить мосье Турса за то, что даже у себя дома он ведет себя как начальник.

— Он сторонник личной власти!

Но вот появляется генерал,[30]он ораторствует, говорит красноречиво, он отец нации, и Мариэтт тут же становится послушной дочкой и голосует «за»!

С каждым днем она все больше углубляется в свою профессию домашней хозяйки, и только в этой области можно советоваться с ней. Следует признать, что в этих делах ее трудно превзойти. Вся ее жизнь состоит из множества хозяйственных ухищрений и фокусов.

Когда она чистит камин, то обязательно смачивает пепел, перед тем как выгрести его.

Она метит белое белье черной ниткой, а цветное белье — белой.

Чтоб сменить резинку в трусиках, Мариэтт прикалывает новую к старой и одним махом продергивает ее.

Если не пишет шариковая ручка, она сразу приведет ее в порядок: потрет кончик о свою подметку.

Ко всем ее посудным полотенцам пришиты две петельки: когда с одной стороны полотенце загрязнится, можно его перевесить на нижнюю петельку и пользоваться другим концом.

Чтоб воротничок в мужской рубашке блестел, как лакированный, она добавляет в крахмал чуточку буры.

Когда надо разогреть жареную курицу, она ее обернет в фольгу, чтобы не пересушить.

Чтоб юбка перестала блестеть, она протрет залоснившиеся места тряпкой, намоченной в настое крепкого кофе с гущей.

Если термостат испортился, не беда! Температуру можно определить с помощью обыкновенной бумаги из школьной тетради: в теплой духовке она останется белой, если подбавить огня, бумага станет желтой, а при высокой температуре примет темно-коричневый цвет.

Грязную воду после мытья посуды Мариэтт обязательно процедит через сито, а то может засориться сточная труба.

А вот остатки холодной телятины разбудили в ней психолога. Никто не ест эти обрезки, и они могут пропасть. Тогда Мариэтт режет мясо на аккуратные кусочки, на каждый кладет по ломтику маринованного огурчика, втыкает разноцветные пластмассовые вилочки, которыми берут маслины, укладывает все аппетитной горкой, и успех достигнут: ребята вмиг опустошают всю тарелку.

Конечно, бывает, что ее психологические трюки проваливаются у тех же детей. Но Мариэтт неизменно останется наседкой, опекающей цыплят, страстной матерью. В прошлом году мне удалось во время летнего отпуска избежать надоевшего Киберона, но ценой поездки в Порнише, а это обошлось нам вдвое дороже. И все равно все осталось на своих местах в этом царстве игрушек, материнского баловства и детских шалостей.

Порой Никола, отбиваясь от мамашиных нежностей, удирает на улицу, и тогда Мариэтт теряет душевное равновесие. Был момент, когда мне показалось, что у Мариэтт появились какие-то опасения на мой счет. Сейчас я не так в этом уверен. Она действительно опасается, но другого. Ей нанес удар отъезд Симоны, которая преспокойно бросила мамулю. Неприятно поражает ее и вольное поведение старших дочек Габ и Эрика, они еще школьницы, но ходят с накрашенными глазами и уже слишком многое себе позволяют. Недавно одна из подруг Мариэтт, некая Луиза, была вынуждена спешно выдать замуж свою единственную дочь, которой еще и семнадцати не исполнилось. Мариэтт деланно смеялась:

— Что же это происходит? Какой ветер подул? Они все разлетаются, как пушинки одуванчика!

Взгляд, устремленный на меня, выдавал ее мысли. Дети уходят, только мужья остаются, и это навсегда. Все кончается тем, с чего началось: ты и я. Я как-то заметил, что Мариэтт перелистывает альбом своей сестры Арлетт и мечтательно рассматривает пожелтевшие фотографии, на которых так давно были сняты мы вдвоем.

Ну конечно, у нас были и еще будут всякого рода неприятности.

В бульоне обязательно попадется кость. Зато в мозговой косточке вкусный моз г, — ехидно говорят студенты-медики. Повторяешь себе это в отчаянии, хоть и понимаешь, что дразнишь гусей, что вина твоя.

Семь лет — возраст наших младших детей — мы жили почти без тревог — некоторые предосторожности, некоторая умеренность помогли нам избежать прироста нашей детской команды. Но вот маленький промах, и конечно. Короче говоря, в мае Мариэтт была уже беременна. Я зашел с ней к Лартимону, и через несколько минут он разразился священной формулой:

— Примите мои поздравления. Это произойдет в конце декабря.

— Что вы, — воскликнул я, — об этом не может быть и речи.

— Ну конечно же, — добавила Мариэтт.

Лартимон сделал оскорбленную мину, как оно и подобает врачу, связанному клятвой Гиппократа, а также опасениями потерять клиентку. Но мои возражения выглядели довольно основательно.

— Вы прекрасно знаете, что она может оглохнуть. Мариэтт уже почти не слышит на правое ухо после последних родов.

Однако Лартимон не смягчился.

— Знаю, — сказал он, — но мы ничего сделать не можем. Особого риска здесь нет.

Я простился с ним холодно, злясь на самого себя, но был доволен поведением жены. Она на этот раз не упрекала меня и винила лишь себя, что ошиблась в числах. Я не услышал от нее жалоб, и, держа мою руку, Мариэтт время от времени сжимала ее.

— Не волнуйся, пожалуйста, — сказала она, когда мы вернулись домой. — У меня есть один верный адрес. Досадно только, что это дорого стоит.

Возможность избавиться от ребенка обходится дороже, чем десяток ребят. Но тут и спору не было. Пришлось продать акции моей тетушки, оставленные мне, и я был счастлив, что таким образом могу добыть деньги, тогда как для многих других безденежье было бы непреодолимым препятствием. И все же я был в нерешительности. Я обратился за советом к Тио, и он заколебался:

— Да, разорительная штука, — сказал он. — Заметь, я не в твой адрес, ведь у Мариэтт причина серьезная, и, кроме того, у вас и так четверо детей. Меня злит мысль, что какой-то подлец наживется на этом. — Чтоб несколько смягчить удар, он весело бросил циничную фразу: — Государству следовало бы взять на это монополию. Зарабатывает же оно баснословные суммы на спиртных напитках и на азартных играх.

Что касается Гимаршей, то они не высказались ни за, ни против, только пожалели, что так далеко Япония, и попытались узнать, нельзя ли все проделать в Швейцарии.

А я все еще не решался. Да и Мариэтт тоже. У нее появилось искушение опять побаюкать младенца, она однажды уже сказала Габ: «Я с удовольствием повторила бы». Но риск все же имелся и усиливался другим соображением, менее отчетливым: если снова согласиться, значит, опять уступить инстинкту наседки в ущерб мне, ее супругу, и тем четверым ребятишкам, которые у нас уже есть. Поступиться мной, — это для нее уже что-то значило. Я был почти уверен в том, что уже обрел вес в семейном балансе. Ведь Мариэтт воскликнула:

— Э нет, хватит! Не могу же я всю жизнь возиться с пеленками, как ты со своими судебными делами.

Неделю я колебался. Пытался убедить себя в том, что даже природа подвластна бедствиям, регулирующим ее фауну, что люди пока еще не создали ни вакцины, ни антибиотика для ограничения своей плодовитости, и если так будет продолжаться, то с человеческим обществом произойдет то же, что произошло бы, если б в море все селедочные икринки выживали и становились рыбами. Напрасно я говорил себе, что человек пересмотрел первоначально намеченные себе цели, что религия, столь высоко ценящая христианское семя, в течение двух тысяч лет без счета сжигала людей на кострах да еще благословляет миллиарды верующих уничтожать друг друга; напрасно я повторял себе, что «единодушное» порицание, о котором толкуют моралисты, — чистейшее лицемерие, ибо при нашем уровне плодовитости 500 000 рождений в год и при тридцатилетнем ее сроке около 25 миллионов наших женщин избежали появления на свет 15 миллионов ангелочков. Напрасно я убеждал себя, что риск потерять возможного гения весьма невелик и, во всяком случае, если женщине грозит какая-то опасность, то жизнь матери дороже, чем ребенок, которого еще нет, и неизвестно, кем он станет; напрасно я напоминал себе о том, что каждая убитая куропатка, бык или ягненок — живые существа, ощущающие свое бытие, жаждущие продолжить его и, однако ж, их без малейшего колебания приносят в жертву нашей человеческой жизни! Можно говорить что угодно, но не только страх перед законом, который наказывает за аборт не так уж сурово, волнует нас. Некоторые мужчины считают обязанностью галантного человека предложить аборт своей случайной подруге, которая согласилась прилечь с ними на диван и нарвалась из-за этого на большую неприятность. Но для тех, кому приходится склонять к аборту свою жену, хотя к рождению детей она приуготована самым замужеством, согласием, данным ею в церкви и в мэрии, все обстоит иначе. Ведь муж в этом случае как будто отказывается выполнить свои обязательства. Кто знает? Вот этой самой малютки, которая еще не родилась, может, когда-нибудь будет нам не хватать… Я был в полнейшей растерянности. Не мог ни на что решиться. Отправил Мариэтт к отоларингологу, который лечил ей ухо. Его врачебная специальность позволяла ему быть в данном случае объективным.

— Чрезвычайно неприятно, — сказал он. — В вашем положении, мадам, вполне нормально было бы прибегнуть к перевязке труб.

Через день, захватив с собой пачку кредиток и зная, что обо всем уже договорилась по телефону одна из приятельниц Рен — племянница судейского чиновника, Мариэтт очутилась в обычной приемной и увидела там двух других пациенток, тщившихся читать иллюстрированные журналы с таким невинным видом, как будто они явились сюда для того, чтоб удалить зуб. Когда подошла очередь Мариэтт, какая-то молодая женщина провела ее в комнату, оборудованную как больничная палата, уложила ее, сосчитала деньги и сделала ей укол. Когда Мариэтт очнулась, все было уже прибрано. Появилась та же молодая женщина, проверила, все ли в порядке, и проводила ее к выходу. Мариэтт сама спустилась по лестнице, вышла на улицу и села в машину, где я ждал ее ни жив ни мертв.

— Это совсем пустяк, — сказала она.

Но ее бледность говорила о другом. Меня всегда поражало женское мужество в подобных случаях. Я попытался овладеть собой. Ведь целых два часа я представлял себе, как выносят на носилках обескровленную Мариэтт. То мне казалось, что пациентки под наркозом попадают во власть своего спасителя, и, раз этот человек способен заниматься таким ремеслом, значит, он мог бы некоторых из них изнасиловать до того, как они выйдут из этого дома. Как ни нелепо было это подозрение, оно меня ужасало; все представало передо мной в мрачном свете, но с какими-то отсветами; пусть в жизни есть вещи унизительные, и мы слишком легко свыкаемся с этим, но есть какие-то нечистые чары в том, что нас унижает, и благодаря чему мы, даже терзаясь, чувствуем, что начинаем познавать то подлинное, что скрыто в самых глубоких тайниках души.

— Я все же немного ослабела, — тихо сказала Мариэтт.

Пока мы ехали домой, она дремала, склонив голову мне на плечо.

Десять дней спустя, 28 мая — такова ирония судьбы, — праздновали День Матери, который с 1950 года признан официальным праздником (Дня Отцов не существует). И этот праздник в семье Гимаршей издавна отмечался так же, как рождество, признанное праздником детворы. Обычно сбор всех родных проводился на улице Лис; там мамуля, мать всех матерей, поздравляла и себя и других, приобщив к этому делу мужей и детей и в случае надобности финансируя их подарки, в первую очередь ей самой и бабуле. Повсюду цветы, угощение грандиозное, все ждут сюрпризов и приветствуют их громкими возгласами. Традиция требует, чтоб на стол подавали сами дети, а матери хоть раз могли посидеть спокойно.

Дата добавления: 2015-08-03