15 страница. Что, от этого сердце остановится, что ли, или легкие перестанут дышать?

Что, от этого сердце остановится, что ли, или легкие перестанут дышать? Нет, безусловно, отдохнуть порознь полезно. А раз так не получается, то отец семейства, пока* еще слишком белокожий, но волосатый, ожесточенно роется в полужидком песке, снова и снова осыпающемся в ямку, рядом с которой должен возникнуть форт звездообразной формы, изобретенной еще Вобаном. Хотя опыт учит, что с помощью фашин из морских водорослей и редутов из гальки этот форт продержится не больше, чем четверть часа, и исчезнет с первым приливом.

Увы! Я полон почтения к человечеству. Заставляю себя трудиться еще пять минут и усердствую изо всех сил. Заканчиваю, и как раз в этот момент налетает волна. Следовало бы принять участие во всеобщем волнении.

— Башня! — пищит Жюльен. — Скорее, дядя Абель, почините-ка ее.

Но дядя Абель уже направился к тентам и вдруг поворачивает туда, где идет игра в гандбол, всегда собирающая самых приятных завсегдатаев пляжа. Тут полно молодых стройных фигур с оголенными плоскими животами, с классически чистыми линиями груди, узкими бедрами. Нередко тут встретишь и нашу третью команду: Симону, Анник, их приятельниц и друзей, иной раз приходит Арлетт — перебежчица из группы вязальщиц, бывает тут и Роже — перебежчик из компании рыболовов. Если игроков не хватает., зовут и меня. От моего спортивного прошлого у меня сохранилась некоторая сноровка.

И мне хочется поиграть, резким ударом послать мяч к Анник, и тогда она подпрыгнет так, что вздрогнет ее упругая грудь, и крикнет:

— Ужасный человек!

Но игра быстро надоедает мне. В общем, я не умею развлекаться и не знаю, что меня могло бы заинтересовать. Я теперь совсем не компанейский человек. Я убегаю от того толстого поверенного, которому очень хочется дружить со мной, но ведь он словно привязан к телефонной трубке и ни о чем не может говорить, кроме своих служебных дел. Впрочем, я похож на него. Даже в купальных трусиках выступаю с таким достоинством, будто с моих плеч ниспадают складки невидимой адвокатской мантии. Так же, как этот поверенный, я ожидаю возвращения к судебной трибуне. Нет, мне здесь не место, отворачиваюсь и ухожу. Напрасно тратил время.

Как-то раз я решил отправиться вместе с Эриком и тестем. Они разрезали червей пополам, вытаскивали улиток из их «домиков», брали своими толстыми липкими пальцами рыбьи потроха и нацепляли на крючки всю эту гадость. Домой возвращались с полной корзиной добычи, и, когда на большом блюде трепетали их рыбные трофеи с выпученными глазами, оба моих спутника указывали пальцем на самую мелкую рыбешку.

— А вот эту, — говорил тесть, — эту самую корюшку поймал Абель.

Иной раз мне случается погрузить девиц в свой старый автомобиль, наконец вернувшийся ко мне из ремонта, почтенный возраст которого вызывает шутки всех моих пассажирок, и мы совершаем поездку до Сарзо, Сент-Анн или Пор-Луи.

Иногда я пытаюсь побыть в одиночестве. Ухожу, отправляюсь в самый дальний конец бухты, где никогда и ничего не прибирают, где земля и вода сливаются в какой-то лохматой бахроме и несут друг другу свои отбросы. Море прибивает к берегу пену, «скелет» каракатицы, разбитые раковинки, слизистые водоросли, дерево; земля сбрасывает в море гравий, дохлую кошку, упавшую набок каменную глыбу, из которой бы у древних кельтов вышел превосходный менгир, засаленную бумагу, бидон из-под технического масла, коробку от сардин с завернутой в трубочку крышкой, апельсиновые корки и меня самого. Я поднимаю плоскую гальку, на которой перекрещиваются белые полосы, потом легкую розовую пластинку — это проделка моря, отшлифовавшего обломок кирпича, потом кусочек кровельного шифера. Адвокат Бретодо осматривается. Озирается. Нет, его здесь никто не увидит. Он наклоняется и, размахнувшись, бросает камушек. Увы, три посредственных рикошета — вот все, чего он добился.

— Плоховато! — кричит Тио, появившийся из-за скалы. Оказывается, он искал меня и послан захватить и увести с собой. Я снова попадаю в дамское общество, женщины устроились надолго, их языки и пальцы уже в действии, вязанье и сплетни продолжаются. Иногда я попадаю сразу на весьма любопытную историю.

— Ее первый муж умер, — рассказывает мамуля, — и это произошло при весьма странных обстоятельствах.

Кто? Впрочем, это не имеет значения. Теща продолжает:

— Представьте себе, у жены упало в воду обручальное кольцо. Она закричала: «Жером, пойди найди, пожалуйста. Ведь есть примета: если потерял обручальное кольцо, случится несчастье». А он не решался — и заметьте, он умел плавать, — но в этом месте было три метра глубины. Говорят, он ей пятнадцать минут твердил: «Куплю тебе новое». Но она была безутешна: «Нельзя покупать другое кольцо, как же ты не понимаешь, это то же самое, что снова замуж идти». Это его разволновало. Нырнул, поискал на дне, нашел кольцо и даже успел выбросить его на берег. И вдруг тут же утонул от внезапного кровоизлияния.

В другой раз я попал, как шмель в марлевый сачок, на эти дамские посиделки. Кругом шла обычная кутерьма, но у нас на участке в шесть квадратных метров было тихо.

— Вы с нами останетесь, Абель? — спросила теща.

— С удовольствием, мама.

Я разлегся. Мамуля облизнула языком губы, повернулась к Мариэтт, смотревшей в сторону, и, чтобы закончить прерванный разговор на какую-то общую тему, осторожно заметила;

— Да, верно говорится: брак создается руками мужчины, но семью-то, к счастью, создают женские руки.

О ком же речь идет? Это пока тайна. Может, не такая уж непроницаемая. Во всяком случае, во всех этих пословицах и поговорках бывают удивительные находки. Если брак — изобретение мужчины, то это подобно демократии, которая была создана буржуазией в 1793 году себе на потребу, а ныне ее пожирает. Снова тишина, значит, сейчас перейдут к другой теме. Обо мне забыли. Продолжают свою беседу, но не спорят всерьез, не обсуждают, как это делают мужчины. Я слушаю. Вот, стало быть, о чем они толкуют в течение всего года, когда я работаю и не бываю дома. Как я далек от их мыслей, от их забот, и, когда присутствую при их разговорах, мне это особенно ясно. Главное, о чем они сообщают друг другу, — кто родился, кто скончался, кто празднует свадьбу. Больше всего о свадьбах. Странно, что при их постоянных жалобах на тяготы замужества оно все же продолжает их так интересовать. Была свадьба или расстроился брак, предстоит ли венчание? Обсуждается чуть ли не весь пляж. Намазанные кармином ротики в форме сердечка обсасывают сплетни о чужих сердечных делах, говорят о какой-то молодой даме, которую — представьте — ни разу не видели с собственным мужем даже во время отдыха; о каком-то молодом человеке из палатки номер 65, он обнимается с девицей из палатки номер 47, любопытно, каковы его намерения? На мгновение пересуды отклонились от главной темы. А что поделывает Жиль? Давно его не видно. Хотя он где-то совсем недалеко со своей яхтой.

— Он все еще не женился, — говорит мамуля. Вот они и причалили. Мамуля продолжает:

— А ведь давно пора. Ему по меньшей мере…

Цифра не названа.

— Да он на два года моложе Абеля, — говорит Мариэтт.

— На шесть лет старше, чем Арлетт, — добавляет Габриэль.

Мадам Гимарш хмурится. Замужество Арлетт давно стало для нее тяжкой заботой. Мечта о замужестве Симоны волнует ее не менее, но по другим причинам. У Симоны не только имеется желание быть независимой, но и возможности для этого, которыми она широко пользуется.

Симона работает в качестве модельерши, на жизнь себе зарабатывает, оплачивает свое питание в доме, как и все взрослые, и, лишь только родители насупят брови, грозится, что переедет в Париж. Вон она, Симона, проходит мимо нас в сопровождении не знаю точно кого — какого-то молодого человека, — недавно она говорила о некоем Анри, затем об Армане, о Жермене, а в Анже, когда звонят по телефону, вызывают только ее одну. Мадам Гимарш смущенно провожает ее взглядом. Прошу вас, не будем говорить об упадке нравов. Симона, так же как и Анник, пользуется вниманием мужчин, возвращается домой в неурочный час, рассказывает довольно развязно о своем очередном флирте и даже слышать не хочет о замужестве. Что бы это значило? Должно быть, не нашла никого подходящего. Правда, ничто ей не мешает найти, и, поскольку у нее уйма поклонников, надо полагать, что она все еще ищет, прибегая к современному сравнительному методу…

Одержимые желанием расширить свой клан, мамаши все еще болтают меж собой, но я больше не слушаю. Снова проходят Симона вместе с Анник, которым сопутствует весьма нахальный белокурый эфеб. Глаза мои неотступно следуют за ней.

— Не стоило бы так упорно разглядывать ее, Абель, в моем присутствии, — вдруг замечает Мариэтт. В ее голосе скорей насмешка, чем упрек. Но я отвечаю с некоторой досадой:

— Если я не имею право взглянуть на то, чем любуются тысячи людей, так уж лучше выколоть мне глаза!

И вдобавок разрушить на площадях шедевры искусства, демонстрирующие нам чересчур нагих богинь, кормящих грудью младенцев под взором своих божественных и явно мужественных супругов, отлитых из бронзы! Право, вот когда видишь такую Анник среди этой выставки всяких уродств, становится легче дышать, она примиряет тебя с человечеством и даже воспламеняет мужей в пользу их собственных жен. Я очумел от глупой болтовни и нелепостей. Выждав для приличия несколько секунд, я подымаюсь, незаметно прохожу позади палаток. И вот я уже исчез из их поля зрения. Расправив плечи, втянув живот, я бегу рысцой и догоняю тех, кого женитьба сделала моими родственницами, — мою свояченицу и кузину.

Это было позавчера. Жиль в шортах и белой «водолазке», совершенно забыв о своей хромой ноге — так обычно и бывает, если он в автомобиле или на своей яхте «Миклу», — причалил к пристани Пор-Алиган. Бурный успех! Лихорадочная жажда приключений обуяла всех обитателей виллы Гимарш. Все захотели прокатиться, отказалась только Мариэтт, которую еще в детстве морская прогулка в Груа навсегда отвадила от желания ступить ногой на что-нибудь плавучее. На Мариэтт возложили обязанность надзирать за всеми ребятами, а Тио принес себя в жертву, предложив составить ей компанию. И вот «Мерседес», переваливаясь по дюнам, уже нес нас в Конгель.

— Только один круг, и все, — сказала мамуля, поднявшись на борт вместе со своим мужем.

Яхта «Миклу», нагруженная тяжеловесными супругами Гимарш, ограничилась скромной петлей в бухте. Тесть и теща сошли на берег гордые, как Христофор Колумб; место их занял Эрик, для которого Жиль, искусно манипулируя парусом, отправился подальше в открытое морс. Затем последовали Арлетт и Симона, которых здорово потрепало: резкие повороты яхты, парус, ложившийся вровень с волной, — Жиль угостил пассажирок острыми ощущениями, вызывавшими у них испуганный визг, и привез обеих на берег обрызганными с ног до головы. Я волей случая попал в последнюю партию вместе с Анник.

— А вы, — сказал Жиль, — вы не так-то легко отделаетесь! Я пойду до маяка Ла-Теньюз.

Пошли! Легкий ветерок, выстрачивая зыбь на море, ласково понес нас к островку. Но Жиль недостаточно учел силу прилива, бурлившего при выходе из бухты, и поздно спохватился: на полной скорости яхта «Миклу» встретила роковую мель и врезалась в нее.

— Черт побери, — заворчал Жиль, боявшийся подорвать свой престиж.

— Ну как? Облегчить? — воскликнула Анник и, не дожидаясь ответа, прыгнула в воду.

Я последовал за ней. Метрах в сорока мель выступила из воды в виде песчаного пляжа между двумя скалами. Анник плыла брассом, отплевывая воду, оборачивалась посмотреть, где я, а я плыл позади нее кролем, хотя и не слишком стремительным. Вскоре мы почувствовали под ногами дно и вышли на сушу. Жиль подтягивал парус, чтоб порыв ветра его не унес. Морской прилив поднимался, значит, скоро вокруг будет опять глубоко. Надо было только выждать. Пустой островок, и на нем чайки приветствуют эту сирену, всю в сверкающих каплях, в мокром купальном костюме, подчеркивающем девичью грудь и волнующую линию бедер. В общем, беда не так уж велика! Неопытность Жиля упреков не заслуживает. Мы поглядели друг на друга и громко засмеялись.

— А что тут есть на островке? — спрашивает жертва кораблекрушения.

Увидим, увидим. Экспедиция кажется мне весьма привлекательной. Скалы, опять скалы, уйма скал, которые придется брать штурмом, что позволяет подавать руку помощи. А по другую сторону, как бы желая сделать нас невидимыми, спускаются узкие террасы, покрытые цветущей армерией. Анник бросается собирать цветы.

Уже целый месяц у меня захватывает дыхание, когда я нахожусь с нею рядом. На фоне этого острова и его дикой природы я и сам превращаюсь в дикаря. За всю мою жизнь я не испытывал более острого желания опрокинуть девушку навзничь и прижать ее к земле, пользуясь превосходством веса. Разве сейчас не подходящий случай? Она в таком костюме, все залито ослепительным солнцем. Но судейский крючок, которому хорошо известно, во что обходится насилие перед судом присяжных, слабо сдерживает во мне Робинзона. Анник выпрямляется, подпрыгивает, бежит дальше и вдруг остановилась, приложив палец к губам. В нескольких шагах от нас сидит на яйцах прямо на земле серая с белым чайка. Подхожу ближе. Вот я и стою позади своей двоюродной сестрички, совсем по-дружески положил ей руки на плечи, такие круглые, гладкие, пальцы невольно скользят по ним, и они, как от холода, покрываются гусиной кожей.

— Да что ты в самом деле? — шепчет она.

Но голос у нее вялый. Грудь очень упругая, это чувствует моя правая рука, а левая уже отправилась дальше. Ронсар это превосходно описал.

Будь благословенна, ты, бретонская пылкость, которую так легко пробуждает прекрасное искусство касаний!

— Да что ты выдумал! Ты с ума сошел?

Да, сошел. Я безумен тобой, дорогая, голову потерял. Прелестный рот, маленькое, запрокинутое лицо, так сильно напоминающее лицо Мариэтт, когда она была еще девственницей. Нет, нет, еще более прекрасное, еще более четких очертаний; прекрасны и длинные, как бы распахивающие это тело ноги. Адвокат, не тревожьтесь: вашим коллегам не придется ссылаться на смягчающие обстоятельства. Согласие само поет в этой девочке, вызывая у нее самый чудесный в мире стон. Этот ее пыл говорит больше, чем будничное слово «да», и это дано немногим; этот жар заставляет ее вибрировать, как стрела, тяжело дышать, откидывая назад голову, глаза ее полузакрыты, волосы смешались с травой, руки стиснуты.

— Абель! Анник!

Кормчий выкрикивает это в двух тонах. То, что так чудесно началось, завершается в ином настроении. Надо покидать остров Цитеры. Анник выпрямляется:

— Да что же это?

Глаза ее полны признательности, но я вижу в них и удивление и, пожалуй, тревогу. Хотя она словно создана для подобных сюрпризов (это еще надо доказать), но, как и я, Анник внезапно вспомнила то, о чем мы оба на миг забыли: я зять хозяина, муж ее кузины, отец четверых детей и, будь я немного старше, в сущности, годился бы ей в отцы.

— Да что же это? — повторяет она в те минуты, когда я разрешаю себе уже последние вольности, помогая ей стянуть в трусиках ослабевшую резинку. Пятнадцать лет назад, оказавшись в таких обстоятельствах, Мариэтт, конечно, залепетала бы: «Что ты обо мне подумаешь?» А вот у этого поколения самый невинный вид. Но Жиль все вопит:

— А-бель! Ан-ник!

— Ну, пошли, — говорит Анник, — а то он вообразит бог весть что.

Я по-хозяйски еще раз быстро окидываю ее взглядом и крепко ее целую. Если бы не эхо, которое от скалы к скале повторяло наши имена, я бы, конечно, еще задержался. Но Анник оттолкнула меня, поправила костюм и бросилась бегом. Со скалы мы снова увидели вдали яхту «Миклу», которая качалась, как пробка на волнах, не решаясь подойти к скалам. Жиль нетерпеливо махал рукой. Анник прыгнула в воду:

— Сто метров вольным стилем!

Никто из нас не стал добиваться победы. На полдороге, повернув ко мне голову с мокрыми волосами, Анник быстро прошептала:

— Слушай, Абель, не хочу, чтоб Мариэтт узнала. Выйдет неприятная история…

Морской вал накрыл меня с головой, я выбрался из него и тихо спросил:

— Когда ты будешь в Анже?

Но она не ответила. Мы уже подплывали. Жиль бросил нам веревку и как-то странно посмотрел на меня.

Яхта направилась к маяку, и мы возвратились домой тихонями, вели себя весь вечер очень неприметно, и нас окружало всеобщее расположение, которое, однако, скорей раздражало нас, чем прибавляло уверенности. Мне не хотелось, чтобы следили за моим взглядом, напрасно искавшим для себя точку опоры, и я предпочел отправиться спать.

А когда Мариэтт уложит на стуле свое белье, когда она заснет, я неслышно встану, пройду в туалетную комнату и посмотрю на себя в зеркало. Да, уже не юнец. Но пока держусь. Мужчина дольше сохраняет юношеские черты, чем женщина девичий облик. И вот я снова в нашей спальне, настороженно смотрю на спящую. Я взволнован. Раздвоен. Возбужден тем, что произошло. В страхе перед тем, что будет дальше. Тело мое счастливей, чем сердце. Знаешь, дорогая, я просто не понимаю, что на меня нашло: сегодня в полдень я согрешил с твоей двоюродной сестрицей. И уж не знаю, что на нее нашло, она не оказала сопротивления. Что же это? Случайность? А может, чудо? Не могу разобраться. Я вовсе не сторонник брака втроем. Ты чем-то причастна к желанию, которое вызвала во мне Анник, и оно еще не угасло. Ты ли это спишь тут? Это все еще ты? И возникает безумное ощущение, что я тебе вовсе не изменил, ты лишь повторилась в ней, и, глядя, как ты спокойно спишь, я чувствую, что я и в выигрыше и в проигрыше. И одновременно возникает безумное ощущение: меня раздражает твое тепло, твой запах, нелепый покой всего этого дома и моя обязанность находиться именно здесь в пижаме, а не там, в палатке, разбитой в саду, с нагой юной девушкой, для которой я готов все бросить к чертям и начать жизнь сначала.

У женщин, слава богу, глаза не слишком зоркие. Есть такие, что не сомневаются в чистоте своих дочерей, а те уж давно укрощены; а все женщины, которых обманывают мужья (социологи уверяют, что их не менее 60 %), чаще всего и не подозревают об измене.

Я сам тому стеснительный свидетель. Мне в тягость незаслуженное мною доверие. Мне в тягость считать себя единственным виновником происшедшего. Я ищу себе оправданий. Нахожу их. Если я, мол, приоткрыл отдушину, значит, задыхался. Да, так оно отчасти и есть: обмануть женщину, пленником которой ты был, — это способ доказать самому себе, что ты свободен, имеешь право хотя бы на легкомыслие. Конечно, случается, что испытываешь угрызения совести, не без того. Но поскольку они появились недавно, то твои более ранние обиды могут одолеть их, предать забвению.

Положение не изменилось. Напротив, ухудшилось. И оно может только ухудшаться. Сейчас нужно бы… Эх, легко сказат ь! Нужно бы, чтоб она, жена моя, сама атаковала меня своей нежностью. Тогда бы я не искал и не находил, как теперь это делаю, грустного предлога в ее будничности. Но зачем Мариэтт делать усилия? Она почти ничего не замечает. Я все чаще ухожу куда-то, а дома то витаю в облаках, то бываю резок. Ну что ж, должно быть, я озлоблен, как всякий неудачник, устал от работы, чувствую, что молодость уходит. Ведь я мужчина! Зато она с каждым днем все громче кудахчет и глубже усаживается в своем гнезде.

Терзаюсь, но молчу. С меня хватит. Достаточно с меня. Мой бунт все усиливается, и смятение тоже. Какой бы ни была моя жизнь до сих пор, все же в ней была какая-то целостность. Но вот все распалось. Я, наверное, довольно отвратителен, потому что зол на самого себя и на весь мир.

Я, наверное, до ужаса отвратителен. Вот Мариэтт что-то говорит. Я молчу, задумался. Она начинает нервничать:

— Ты что, не слышишь?

Действительно, я ничего не слышал. Объясняться мы не будем ни сейчас, ни потом; мы так далеки друг от друга, что все споры уже позади.

Я уже не слышу ее.

Я уже не вижу ее. Она идет. Я забываю посторониться у дверей.

Я уже не чувствую ее. Машинальные поцелуи отталкивают, как небритый подбородок. Все смазываю кисточкой для бритья. Ведь бреешься ежедневно.

Молчу, но снова царапаю в своей записной книжке, которую стал теперь запирать на ключ.

«Стоит ли питать надежды, чтоб впоследствии мучиться, нужно ли, добившись цели, считать, что все будет длиться вечно? Но ведь брак связан с надеждами, и, если они не сбываются, неразумно требовать постоянства».

Или еще языком юриста:

«Пороки супругов могут послужить основанием, чтоб с общего согласия признать брак недействительным. И все же самый главный порок брачной жизни — само время, убивающее основы супружества. Прежнего „да“ больше нет, оно в прошлом, теперь мертвый хватает живого; тот, каким я был, взял на себя обязательства за того, каким я стал, и вот теперь „да“ превратилось в „н-да!“».

И даже такое:

«Женщины кричат: „Ты — мой бог!“ А думают: „Ах ты мой щенок“».

Случается, что я выдаю себя. Это расплата за одолевающую меня злобу. Моему дяде кажется достойной жалости эта старая мартышка, жена прокурора, хоть она безнадежная дура, уродина и сверх того — хромая.

— Женщине в таком жалком состоянии, — говорит Тио, — некуда деться, он должен остаться с ней.

Я взрываюсь.

— Черт возьми! Брак не богадельня.

Снова пошли разговоры об Арлетт. Ей, видите ли, кого-то «подыскали». Я шепчу:

— Святые угодники! Помолитесь за того беднягу.

Может, я несколько преувеличил, но не так уж сильно. К самому себе каждый из нас более строг, чем другие, иной раз даже невольно. В нашем доме глупость господствует над всем, подавляет все, как в Инженерном училище математика. Все больше беспорядка. Все меньше терпимости. Мариэтт теперь так отзывается о Симоне:

— Все-таки это уже слишком!

Габ с ней согласна, хотя сама разбухла еще в невестах. Снисходительными бывают только очень молодые женщины, у которых все еще впереди, или же очень старые, много повидавшие на своем веку.

Но вообще-то, за малым исключением, дамы руководствуются узкой моралью.

Впрочем, и внимание бывает мелочным. Мариэтт указывает пальцем на мое адамово яблоко.

— Ты заметил?

Да, заметил. К сорока годам нас обязательно метят морщинки у глаз, складки на шее. Но я-то могу закрыть их галстуком.

Не стоит отвечать ей: мужчина снесет такое замечание, женщина — нет, даже если она сама его провоцирует. И когда ее палец устремится в другом направлении и укажет на мои носки (это ей заменяет песенку датского короля), я тоже ничего не скажу, хотя могу не остаться в долгу и напомнить, что у нее пахнет изо рта и этот запах тоже заставляет вспомнить другую детскую песенку:

Когда, открывши ротик,

Ты кашляешь, мой котик,

Все мухи дохнут сразу,

Почувствовав заразу.

Ну, будем снисходительны. Чем она виновата, что у нее больной желудок?

Узость, узость во всем, уверяю вас. Мир предстает перед ней только как предмет развлечения — называется это телевизором, имеет форму деревянного ящика. Мариэтт сидит перед ним с кошкой на коленях (недавний подарок Жиля), и это животное отличается, как и она, чрезмерной опрятностью, внешним простодушием, а само прячет в мягких, бархатных лапках острые когти и разделяет со своей хозяйкой власть над империей площадью сто квадратных метров.

Мы вовсе не желаем блистать в местном обществе. О нет, наоборот. Чтоб укрепить семейные узы и собрать всех вокруг себя, нет лучшего средства, чем этот деревянный ящик. Кино, театр, концерт, стадион требуют перемещений, разъединяют семью. Ящик этого не требует, он ведь домашний, он сродни тем ящикам и коробкам, из которых Мариэтт извлекает сушеные овощи или всякие хозяйственные порошки. Продукция телевизионного экрана тоже предназначена для семейного обихода. Вот появляется на экране де Кон со своей собакой, и наша кошка уже проявляет тревогу. Какое милое совпадение: у Пимпренеля есть маленький брат, и его зовут Никола. Только люди, лишенные фантазии, удивились бы восторгу, что вызвал у нашего сынишки его тезка в костюме Тьерри ля Фронд, которого брат, вырядившийся Зорро, пока еще не задевает. Потом на экране возник генерал; он обратился лично к Мариэтт, вот тут у нас в комнате, и поблагодарил ее за то, что она, как и весь город, проголосовала за него (в первом туре выборов часть голосов вырвал мосье Леканюэ). А теперь — circenses![24]В нашем случае круг зрителей совсем невелик, это наш семейный кружок, Мариэтт посередке, она следит сегодня за тем, как американцы бесчинствуют во Вьетнаме, как провокаторы бьют витрины, змеи заглатывают тушканчиков, гангстеры воруют золотые слитки, а римский папа urbi et orbi[25]выдает всей нашей планете свое благословение, той самой планете Земля, на которой один за другим происходят пожары, приливы, извержения вулканов, убийства, авиационные катастрофы, крушения поездов; наши «специальные корреспонденты» все это успели заснять для развлечения зрительниц, сидящих со своим вязаньем по вечерам у голубых экранов. Когда экран пуст и светится лишь белый квадрат, значит, поздно. О ля-ля, в постель, детишки! Когда на экране лежат все эти мертвецы — еще куда ни шло! Но когда живая дама лежит рядом с господином, который наверняка не является ее мужем…

Так как проблема именно в детях, поговорим о них. Будем откровенны: меня они страшно раздражают. В детях вся сила Мариэтт, и в них же моя слабость. Я знаю это. Чем чаще я отсутствую, тем больше она их перетягивает к себе. Они уже не грудные младенцы, но жене хочется все еще видеть их прежними, очаровательными малютками. Когда мне было семь лет, мама сказала:

— Выпадет первый молочный зуб — и настоящее детство кончается.

По мнению Мариэтт, я плохо расслышал: детство кончается, только когда выпадет последний молочный зуб. До семи или же до двенадцати лет? Ведь это большая разница! Я возражаю. В беседах на эту тему я веду себя агрессивно. Если рассматривать воспитание так, как его понимают Гимарши, если не навести тут настоящий порядок, то мои сыновья станут такими же, как Эрик, а мои девочки — такими же, как Рен. Что за дети, они никогда не хотят есть за обедом, а все потому, что Мариэтт позволяет им рыскать по шкафам. Дети обожают рисоваться: ведь всеми их выходками восхищаются. В школе они среди отстающих, дома их до того оглупили лепетом на примитивном младенческом языке, что обычный французский язык им трудно усвоить. У наших деток нет друзей. Мариэтт всех находит недостойными этой чести (Анри… ну нет, он последний ученик в классе! Марко… о, это тот маленький мулат! Соланж… она ведь дочка продавца из мясной лавки!). Дети наши требуют за обедом белого куриного мяса, обязательно хлебную горбушку, и все потому, что им предоставляют право за столом выбирать первыми. По хозяйству они ничем не помогают, даже свои кровати не застилают, ведь Мариэтт считает делом чести воспитывать их, как принцев. Но ходить за покупками соглашаются. Мать позволяет им оставлять себе часть сдачи и покупать конфеты и игрушки. Дети тиранят мать, теребят по любому поводу, не оставляют ее в покое ни на мгновение, и все потому, что она сама приучила их злоупотреблять ее терпением. Они трусливы, робки, плаксивы, вечно цепляются за материнскую юбку, у них не бывает ни шишек, ни синяков, им неведом даже самый незначительный риск, а это необходимо, чтобы развить ум ребенка… Боже милостивый! Считается, что мужчины в делах воспитания слабо разбираются, а особенно эти Бретодо, они ведь из породы неплодовитой, а стало быть, и не имеющей опыта. Само собой разумеется, что многочисленные Гимарши имеют опыт: конечно, у них он несколько меньше, чем у курицы, которая на этот счет дока — ведь она сносит за год двести яиц. Пусть так. Но я только констатирую, что меня, как и Эрика, женщины заставляют делать им детей.

Как-то раз за воскресным обедом, сразу после сладкого, у Ивонны началась икота.

— Считай без перерыва до пятидесяти, — говорит Габ.

Мамуля бросает монету в сто франков за шиворот несчастной, и та вскрикивает:

— Ой! Какая холодная!

Но не теряет самообладания, оставляет выпавшую монету у себя.

— Спасибо, мамуля… Ой, опять!

Дают ей чашку холодной воды, чтобы выпила разом, потом капельку уксуса на кусочке сахара. Напрасный труд. Ой, ой! Вся семья огорчена. В таком состоянии малышку нельзя взять с собой в гости к тетушке Мозе. Девочку оставляют с Арлетт. Но не беспокойтесь, как только мы отправимся к тетушке, икота у Ивонны пройдет.

Такая же история происходит и в дни, когда надо писать в школе диктант, в этих случаях вовсю процветает головная боль, этот профилактический прием приносит успех, если не вмешиваюсь я. Есть и другой прием — подчистка отметок в дневнике. Но трепка, полученная Лулу — от меня, конечно, — так огорчила его мать, что она теперь старается предвосхитить наказание и первая просматривает дневник. В случае нужды она сама сотрет плохой балл и впишет подходящий. Как-то раз в порыве вдохновения Мариэтт даже переделала двенадцать на двойку — столь блестящая отметка по правописанию для Никола была необычной.

Нет, для нее положительно все, как говорил Гомбровиц, рассматривается с точки зрения детей. У меня в ушах звенит от этой ее интонации счастливой собственницы. Когда надо отправлять детей в школу, начинается обычное сюсюканье:

— Моя Ивонночка, девочка моя, забыла поцеловать мамочку!

Эти проводы и встречи происходят четыре раза в день. Если добавить к ним утреннее вставание и вечернее укладывание в кроватки, то вот уже шесть сеансов бесед этого рода, помноженные на восемь щечек для поцелуев. Это еще один аспект коэффициента — о коэффициенте смотрите выше.

Дата добавления: 2015-08-03