5 страница. — Ты действительно хочешь, чтоб у нас был такой же, как ты?

— Ты действительно хочешь, чтоб у нас был такой же, как ты?

Но подсчеты тогда не оправдались, тревожные дни завершились днями спокойными. Надо сказать, что моя клиентура к тому времени несколько увеличилась, выплата за вещи, купленные в кредит, почти закончилась и уже не было оснований откладывать. Впрочем, я был не против. Даже находил, что наши ночи стали приятней оттого, что боязнь покинула нас. И тем не менее близость наша все еще была бесплодной, что очень беспокоило Мариэтт.

— Ты считаешь это нормальным?

Меня уже начали подозревать («Ах, эти Бредото, недаром они так малочисленны!»), я стал объектом деликатных намеков, застенчивых просьб (во имя моей собственной репутации) обратиться к врачу за советом. Я поспешил в лабораторию Перру, и врач, спокойно наполнив пробирку, посмотрел содержимое под микроскопом, вызвал из приемной покрасневшую от смущения Мариэтт и подтвердил ей подвижность, плотность, высокое качество моего семени. Он меня даже поздравил, хлопнув по спине. Тогда Мариэтт в смятении, встревожив всех своих родных, хотя обычно она была сдержанна в вопросах такого характера, вместе с мамой побежала к гинекологу Лартимону. Меня немедленно заверили, скорей намекнули, что причина пустяковая: какое-то небольшое сужение, которое очень просто будет устранить. Специалист сделал свое дело. Я продолжил свое.

И вот через год, три месяца, одиннадцать дней и двадцать часов Мариэтт смогла сообщить мне радостную новость.

Жена моя полнеет. Но я должен отметить, что вокруг нее и нас обоих мир сужается.

В своей детской наивности Мариэтт захотела однажды устроить дружескую вечеринку. И вот мы составили список гостей.

И сразу же ощутили убыль друзей. Луи недавно погиб в автомобильной катастрофе; Армана назначили помощником судьи в Ниццу; Гастон, который и прежде был распутником и гулякой, стал невыносим. Николь ушла в монастырь, Мишлен на восьмом месяце беременности (от какого-то обходительного незнакомца), Одиль лечится в санатории, еще два парня и три девушки обзавелись семьями и живут в других городах — всех их тут же пришлось вычеркнуть из списка.

Мариэтт пригласит оставшихся: примерно человек двадцать.

Пятеро извинились, сказали, что быть не могут.

Двое вообще не ответили.

Пришло тринадцать, вернее, пятнадцать благодаря двум непредвиденным дамам — одна законная супруга, другая — сугубо временная.

Ну и вечеринка! Большинство гостей друг друга не знали. Не умели найти верного тона. Одни держали себя как хулиганы, другие хотели казаться светскими снобами, которые всюду скучают. Все смылись еще до полуночи, кроме «временной» четы, до того напившейся, что раздраженная Мариэтт была вынуждена уступить им свою постель, а в это время мы с Жилем подбирали окурки и осколки рюмок.

Вот тогда-то и прозвучал звон погребального колокола по друзьям нашей юности. А у Мариэтт прежде было столько подружек. Правда, если отбросить дюжину девиц, с которыми она виделась, порой звонила им по телефону, при встрече целовала в обе щеки и приглашала к нам («Надо бы повидаться, ты позвонишь мне?») и которые, повернувшись на каблуках, тут же исчезали в толпе, то подлинных подруг у нее было лишь три: Матильда, любившая писать ей доверительные письма, она жила в Шоле, но иногда, приехав в Анже, врывалась к нам как вихрь; Эмили Даноре — жена одного из моих крллег, эта обычно являлась днем и таскала Мариэтт по магазинам; Франсуаза Туре, симпатичная толстушка, которая за два года дважды разбухала с помощью крохотного муженька, худого и злобного, как оса, однако избегать его нам было трудно: к несчастью, он являлся начальником отдела, в котором служил Эрик.

С моей стороны было не меньше потерь. Настоящих приятелей — не просто знакомых — я мог бы пересчитать теперь по пальцам одной руки, может, и того меньше. Холостяки полагали, что я выбыл из их компании. У других были несговорчивые подруги, не стремившиеся подружиться с нами. Третьи выбрали себе в жены чванных, вздорных бабенок, которым было плевать на семейные вечеринки. Некоторых не переносила и сама Мариэтт. Родителей дает всегда судьба, зато друзей мы сами выбирае м. Увы, дорогой Делилль! Не мы выбираем жен для своих друзей и не они для нас, и, поскольку из четырех знакомых между собой дам каждая осуждает трех остальных, существует лишь один шанс из дюжины, что все будут друг друга обожать, поэтому сразу видишь, что тебе нужно спасать. Я такой же, как и все; я тоже здороваюсь со своими товарищами на улице и прохожу мимо. По-настоящему у меня остался только один друг — Жиль Рей, который был шафером на моей свадьбе; это его козырь в глазах Мариэтт, да еще она жалеет его за то, что у Жиля искривленная ступня.

Отныне мы принимаем у себя обладателей судейской мантии, адвокатской тоги, военного кепи, а также деловую публику, которая как-то сама собой подобралась из числа коммерсантов средней руки. И все они молодожены. По самой сущности своей молодая чета представляет собой единое целое, но из двух долек, как грецкий орех, и это сближает молодые пары. Обычно они знакомятся друг с другом в домах других молодоженов, где их принимают, принадлежат к одному и тому же кругу, и это называется общностью интересов. Так, к нам зачастили чета Даноре, чета Туре, уже упомянутая Дюбреи (помощник прокурора с женой), Жальбре (судья-адъюнкт и его супруга), Дагесо (секретарь префектуры с женой), Гарнье (лейтенант с супругой), Омбуры (владельцы отеля), которых мы встречали в других домах. Бывают они у нас в среднем раз в месяц. И этого достаточно. Все они милейшие люди, которые на самом деле не так уж милы, умеющие вежливо избегать запретных тем. Это «полезные друзья», как говорит Мариэтт.

В чем полезные, это пока не ясно. В том, чтобы уверить нас, что могут быть полезными. Окружить нас себе подобными. В том, чтобы демонстрировать, что все на свете состоит из пар, все обязательно парное, как, например, глаза, у которых однако, взгляд один. В том, чтобы научить нас, что этот взгляд должен заставлять многих опускать глаза.

Ибо чего только не обнаружишь, когда благодаря им смещаются точки зрения. Сначала наши гости говорят о своих милых крошках. И Мариэтт слушает, глаза ее блестят, даже если речь идет о насморке или желудочных коликах. Потом толкуют о своих делишках.

— Кстати, Бретодо, — говорит помощник прокурора, — вы взялись защищать Лормеря? Грязное дело, старина. Статья 824…

Не преминут поговорить и о деньгах. Не забудут и обеденного меню, в которое входила паэлла, весьма модное блюдо с тех пор, как столько людей проводит свой отпуск в Испании. Перечислят и свои покупки: у всех точно такие же, как у нас, до того все одинаково, будто все эти вещи и хозяйственные агрегаты стащили из нашего дома. Снова речь возвращается к заработкам или к жратве. Затем вино оказывает свое действие, и все эти благонравные господа, жены которых, садясь, целомудренно натягивают на коленки свои короткие юбки, вдруг за десертом с удовольствием кидаются на «клубничку», угощая друг друга пикантными сплетнями об адъюнкте, нашем очередном весьма покладистом рогоносце, который единодушно был недавно избран первым пьяницей.

А после этих разговоров гости смываются как раз вовремя. Семейные люди рано ложатся. Я вспоминаю о совсем недавних ораторских дебатах на конференции стажеров (тема моего выступления была: Полицейский комиссар официально констатирует факт адюльтера. Он доводит виденное до сведения суда, сообщив все то, чему он был очевидцем. Должен ли он дополнительно обвинить виновных в оскорблении общественной нравственности, если они продолжали в его присутствии заниматься тем, что он был обязан констатироват ь?). Ох, кажется, мне не до смеха! Особенно, когда я припоминаю наши студенческие бурные споры, наши яростные дискуссии в облаках табачного дыма, ведь сколько важнейших мировых проблем мы обсуждали, споры не затихали до самого рассвета, а потом мы, горячие головы, расходились, унося в сердце гордый гнев или сочувствие. А теперь я ощущаю, что утратил неистовость. С тех пор как Мариэтт появилась в моей жизни, даже Жиль вынужден выражать свои мысли иначе, чем прежде. Слишком многое остается за кругом, очерченным женскими объятиями.

Добросовестнее готовиться к предстоящему материнству было бы просто невозможно.

Что явилось тому причиной? Врожденное прилежание, сознание, что исполнилась заветная мечта, воздействие гормонов — да, и это еще не все. Если выразиться в философическом стиле, возникла страсть к тому, что еще вынашивалось под сердцем и что теперь формировало все ее помыслы.

Когда я впервые увидел, как Мариэтт стоит на четвереньках у кровати, как она вытягивается, выгибает поясницу, делает вдох, а потом, ссутулив спину, резко выдыхает воздух — как будто гасит пламя свечи, — я крайне удивился. Сославшись на «Сборник советов матерям», который ей вручили вместе с удостоверением о ее теперешних привилегиях (хотя Мариэтт не пользуется общественным транспортом), она пояснила:

— Превосходное упражнение для брюшного пресса.

Она даже кровать свою убирает по-особому, превращая все свои жесты в замедленные гимнастические упражнения, глубоко вдыхая и выдыхая воздух. А когда Мариэтт выходит на улицу, она замедляет шаги, следит за своей осанкой. И это сразу выдает ее. Женщина, которая думает о своей походке, невольно привлекает внимание (героический отказ от модных каблуков-шпилек к тому же укоротил ее на четыре сантиметра). Мариэтт афиширует свое состояние, хотя оно пока мало заметно, благодаря платью фасона «трапеция» и ее просторному пальто. То же наваждение и в часы отдыха. Она считает нужным расслабиться от век до пальцев ног, даже глазом не мигнуть. Но это вовсе не прострация! Таков должен быть отдых, если строго следовать предписаниям. Отдых, однако, настолько напряженный, что после обеда ей никогда не удается вздремнуть. Тио наблюдает за ней и посмеивается.

— Наседка, — сказал он, — цыплят высиживает.

Да еще боится повредить им. Этот страх затмил прежние опасения, что она может остаться бесплодной. Теперь Мариэтт не решается вытянуть руки, чтоб достать с полки кастрюлю или поставить ее туда; по вечерам она поручает делать это мне, так же как два раза в неделю она поручает Арлетт закупить для нее побольше провизии, чтоб самой не таскать тяжестей. Разве не указано в «Семейной энциклопедии»: в течение первых трех месяцев и двух последних рекомендуется осторожность. Даже аспирин Мариэтт теперь принимает только в случае крайней необходимости (все потому, что в той же книжице предписывается: отказаться от всех лекарств). Она больше не пьет кофе. Не пьет вина. Даже сокращает наше потребление соли. Мне строго-настрого запрещается внезапно тормозить машину и делать резкие повороты. Диета вторглась в наше меню, и все рассчитано самым строгим образом: то, чего она опасается для себя, изгнано полностью или же оставлена самая малая толика; зато вовсю торжествуют святые витамины, особенно благословенный витамин Д, содержащий кальций, необходимый для будущих младенцев.

Вечером мы больше никуда не ходим, разве только повидать доктора Лартимона, который стал для нее пророком. Она усердно зубрит свой старый курс лекций «гигиены и младенчества», не жалея на это времени. Уж конечно, к Мариэтт нельзя применить выражение знаменитого акушера: «Наши дамочки с таким пылом зачинают детей, но, чтоб благополучно довести дело до конца, на это их не хватает». Ни одна женщина, благодарная тому, кто сделал ее женщиной, не могла бы с большей непосредственностью показать, что это не было ее единственной целью. Ее стремление к материнству как-то отодвигает меня в сторону, порой мне кажется, что вряд ли тут речь идет о том, чтоб воссоздать меня, как она однажды заявила. Но что я могу сказать? Будет похоже, что я жалуюсь на плод своих собственных усилий. Невероятная осторожность Мариэтт поражает даже мадам Гимарш:

— У меня пятеро детей, никто из них не урод, а я никогда не знала такого беспокойства.

Но в беспокойстве Мариэтт столько серьезного чувства, столько рвения, что материнское сердце мадам Гимарш смягчается. Она добавляет:

— Впрочем, сейчас это модно! Я бы сказала, что спать, рожать и ничем в промежутках себя не проявлять — от этого, пожалуй, затоскуешь. Все эти девчонки сейчас похожи друг на друга. Они усиленно интересуются всей этой механикой и дозируют: того можно столько, а другого столько, а того совсем нельзя. Ну что ж, это их ободряет, им кажется, что все целиком зависит от них самих, и они верят в то, что сами изготовляют своих крошек, вроде того, как вяжут кофточки. И когда наконец ребенок появляется на свет, этим матерям мнится, что они его уже там, внутри, воспитали.

Впрочем, мадам Гимарш уже как следует принялась за дело. Опыт куда нужней, чем книжки с наставлениями и советами, она это доказала. Теща отправилась в магазин «Пренаталь» на площади Соборов, купила там бюстгальтер с большим крючком и пристегивающийся к нему пояс для беременных, облегающий и поддерживающий, с застежкой, передвигающейся по мере увеличения срока, и с нашитыми поверх простроченными полосами для прочност и. Именно она немедленно изгнала из обихода Мариэтт брюки, даже с эластичным поясом. Каждое утро в девять часов мать звонит по телефону, и по ответам я угадываю, что именно она спрашивает. Мариэтт тянет:

— Да нет же, не очень. Чуть-чуть мутит. Действительно, тошнота у нее бывает редко.

— Нет-нет, знаешь, и по этой части все в порядке. «По этой части» на улице Лис, по-видимому, дела неважны. А вот у Мариэтт таких неприятностей нет. Она разбухает, пребывая в неслыханном здоровье, которое вознаграждает ее за всю эту перекройку и перешивку. Дня через три, во время очередного визита мадам Гимарш не упустит случая повнимательней осмотреть дочь. В прошлый раз она заинтересовалась ногами:

— А ну-ка, покажи… Это что такое?

Оказалось, на икре видна тоненькая синяя жилка. Нет, это вовсе не расширение вен. А вот у мадам Гимарш, когда она ждала четвертого, было расширение вен: вот тут, с внутренней стороны ноги (указательный жест), по всей длине. Глядеть было страшно. По ее рассказам, ее кожа походила на карту, разрисованную извилистыми фиолетовыми речками. Тогда расширение вен лечили экстрактом из конских каштанов. Да, конский каштан ее вылечил. Мадам Гимарш уходит домой с прояснившимся лицом. Но она снова забеспокоится, когда придет в следующий раз.

— Открой-ка рот… Да пошире, а язык не высовывай.

Мамуля осматривает все зубы подряд, от клыков до коренных, ищет дупло. Но паста «Кольгат» поддерживает все тридцать два зуба Мариэтт в превосходном состоянии, белые зубки так и сверкают в розовых деснах.

— Ну хорошо, ничего серьезного нет. И все же будь повнимательней. Я-то на себе проверила: ребенком больше — зубом меньше, это известно…

Благодушная гримаса растягивает ее губы, и видно, что во рту у нее блестят пять золотых зубов. Мариэтт покачивает головой. Ее книжка с наставлениями, отвергающая многие традиции прошлого, намекает, что понятия мамули немного устарели. Теперь у Мариэтт выше всего котируются суждения Габриэль — у этой непосредственной, напористой женщины опыта не меньше, а кроме того, она более восприимчива к современным идеям. Авторитет Габриэль поддерживается ее огромным животом, где сидит неминуемый четвертый наследник, благодаря ее за жизнь и брыкается изо всех сил. Мариэтт с завистью кладет руку на эту гору, и каждый раз у нее вырывается одно и то же восклицание:

— Ну и прыгает же!

Габриэль живет по соседству, на улице Катрбарб, чаще всего приходит к нам утром часам к десяти, после закупок провизии. Так как она появляется сразу же после ухода мадам Гимарш, то тут же корректирует ушедшего оракула своим грубым голосом, который разом усмиряет Эрика (но — увы! — мало влияет на дочек).

— Правда ли, — спрашивает Мариэтт, — что нужно спать на спине?

— Да нет же, нет, ты можешь отлично спать и на животе, — утверждает Габриэль. — У твоей матери тьма предрассудков.

Затем Мариэтт жалуется, что после обеда у нее вздувается живот.

— Не пей за обедом! — говорит Габ тоном доктора.

Если я еще тут — а я часто бываю дома по утрам, — Габриэль дает мне взглядом понять, что я должен удалиться. Мужчине нечего заниматься этими делами, достаточно того, что он явился их виновником. Но я не ухожу, и Габриэль сначала вздыхает, а потом тихим голосом с каорским акцентом говорит:

— Следи за почками и помни, что пить лучше не во время, а после еды. Если заметишь муть в моче, сразу обращайся к врачу. Когда я носила второго, у меня появился белок.

Моя роженица — новичок, она слушает и только моргает. Сегодня же вечером она наверняка займется этим вопросом, определит цвет и прозрачность своей мочи. Я уже знал, что Габриэль, Франсуаза Туре и мадам Дагесо («секретарская супруга», как ее называет моя жена), которые тоже находятся в ожидании, образовали сообщество «брюхатых» и охотно говорят о всяких страшных случаях, угрожающих женщинам при родах. Когда я как-то вмешался и попросил переменить тему беседы, на меня тут же набросились:

— Ничего с вами не станется, оттого что вы услышите правду, как она есть!

Но все же Габриэль, не меняя темы разговора, несколько смягчает его. Она анализирует прихоти беременных. Нет, у нее никогда прихотей не было. Только один раз безумно захотелось козьего сыра, и Эрик искал его по всему городу. Нужно подходить к таким прихотям научно, пробовать разобраться в них.

— Когда тебя тянет на яйца, этого требует природа — может, твоему организму нужна сера. Но шоколадные эклеры, которые ты обожаешь, — это уже чистое обжорство и желудок засоряет. Просто смешно!

И Габриэль продолжает наставления, посматривая на часы: у ее девочек закончатся занятия в школе и пребывание в детском саду в половине двенадцатого. Значит, только до этого часа она свободна.

Если ногти ломаются, нужно слегка их смазывать белым йодом, ни в коем случае не отращивай и не заостряй. Ногти должны быть квадратными. Волосы рекомендуется мыть жирным шампунем, а потом хорошо просушить и расчесать щеткой. Чтоб побледнели на лице темные пятна, крем следует накладывать слоями. На голове у Габ вместо волос пучок сухого сена, все лицо у нее в веснушках, однако свои советы она излагает без малейшей улыбки. Существует теория, и существует ее применение, для каждой женщины иное — в зависимости от времени, наличия денег и собственного энтузиазма. Чтоб кожа не трескалась, Габ сначала пользовалась мягким миндальным маслом, потом специальным средством — кремом «Бэбилейн». В баночке. Баночка хорошенькая, когда она опустеет, ее можно использовать и держать в ней румяна в порошке. По правде говоря, Габ больше не употребляет румян и крем тоже бросила. Первый, второй, третий, четвертый — отдышаться не успеваешь. Где уж тут!

— Но когда у тебя первенец, надо и о себе подумать! — непримиримо заключает она.

Габ убегает — ей пора. Уже на пороге она вдруг поворачивается и восклицает:

— Не забудь про удостоверение на пособие роженицам!

И уходит с величественным видом, руки прижаты к бокам, шея втянута, огромный живот — живая амфора.

— До чего же может измениться женщина! — шепчет Мариэтт, напуганная этими габаритами, которые и ее ожидают. Она отдергивает занавеску. Мы смотрим, как медленно идет по тротуару наша золовка; декабрьский ледок покрыл весь тротуар. Но Габ очень благоразумна — на подметки у нее наклеен тонкий слой каучука. Вдруг у нее выпала из рук сумка. Габ останавливается и пытается поднять ее, почти не нагибаясь. Техника этого движения испытана на опыте. Габ поворачивается боком, сгибает колени и осторожно наклоняется. Рука дотягивается до сумки, хватает ее. И Габ медленно распрямляется.

— Это называется «делать лифт», — умиленно говорит Мариэтт.

Итак, Мариэтт все еще в ожидании. Никогда она не читала так много, как сейчас, когда время заполнено непрерывным вязанием. Друзья бывают у нас редко, но ее сестры зачастили, а болтушки они — каких мало. Но когда родственники отсутствуют и жена свободна от домашних дел (оба эти условия совпадают на какие-нибудь четверть часа), Мариэтт берет книгу, читает ее маленькими дозами, глядя одним глазом на страницу, другим на спицы и петли.

Моя библиотека напичкана томами Даллоза,[10]но в ней имеется и кое-что из классиков в хороших переплетах. Мариэтт редко нарушает эти стройные книжные ряды, разве чтоб смахнуть пыль. Она чаще обращается к тем сочинениям, которые составляют ее собственный фонд и находятся в том же шкафу, где гладильная доска: «Маленькая сиделка», «Умей готовить», «Как надо шить и кроить», «Современное искусство любви» (подарок ее матери взрослым дочерям), «Справочник Скорой помощи», «Семейная энциклопедия»… Однако за справками она редко заглядывает в эти книги; звонок по телефону — и с улицы Лис ей дадут справку скорее и отзывчивее.

Основной ее резерв — шкаф в гостиной: там теснятся три или четыре сотни книг в истрепанных обложках. Мариэтт роется в этой куче, книги стоят отнюдь не по алфавиту, отбрасывает исторические сочинения, путешествия, рассказы о большой охоте (мой отец, заядлый домосед, любил читать серию Пайо), а потом она зацепит что-либо из многочисленных авторов серии «Б» (Баррес, Бордо, Бурже, Буссенар, Буайлев) или же среди авторов серии «М» (Магали, Мальро, Мориак, Моруа, Монтерлан, Моран, Моравиа). Дядя Тио приносит ей новые романы. Жиль, ее литературный ментор, сам лишь эхо критических статей в «Курье де Л'Уэст», иной раз заставит ее купить кое-что из книг. По его мнению, Мариэтт надо отнести к категории читательниц «В» (согласно его классификации, «А» — интеллектуалы, «Б» — опытные читатели, «В» — случайные, «Г» — невежды). Но она, конечно, могла бы перейти и в более высокую категорию. Мариэтт охотно читает Камю (говорит, что это серьезно и доступно), Симону де Бовуар (образец женственности), Саган (женщина, довольно быстро достигшая славы). Конечно, я заметил, что Пруста она отбросила. Но все же хоть попыталась прочесть. Упорно отказывается одолевать «путаников» последней формации.

— Все у них держится на волоске, — говорит она, — да и этот волосок так закручен — ничего не понять!

И хотя Жиль терпеливо объясняет ей, что элита, которой приятно, что она столь малочисленна, и мнения которой так высоко ценят специалисты, занята своего рода отбором, Мариэтт тут же его прерывает:

— Ну и прекрасно, я подожду, пока они что-то найдут!

Дух семьи Гимаршей силен в ней, и она не преминет добавить:

— Зачем мне интересоваться людьми, которые вовсе не интересуются мною?

Жиль не настаивает. Он уж мне теперь не скажет слова, которые как-то бросил по поводу мосье Турса, страстного пожирателя всякого чтива: «Дураки любят быть в центре внимания». Для Мариэтт у Жиля всегда найдутся оправдания: она женщина, она провинциалка, она с улицы Лис, а мужу ее, как видно, недосуг подумать, чем занять головку жены. Мужья обычно жалуются, что у их жен в головах пустота, но вовсе не ее они стремятся заполнить. Пробовал ли я хотя бы изгнать из дома иллюстрированные книжонки для взрослых, те самые, что все Гимарши покупают еженедельно, передают друг другу, от сестры к сестре, от тетушки к тетушке. Вот она здесь, вся эта «литература». А мамуля еще принесла:

— Держи, доченька, может, это развлечет тебя. Будем справедливы. Мариэтт пропускает страницы, на которых автор, чтоб задеть соответствующую струну в сердце читателя, задирает юбки принцесс. Жену не соблазняют бурные жизнеописания кинозвезд, не привлекают описания душевного разлада, который выносят одни дамы — героические жертвы своих сердечных смут — на суд других дам. Но Мариэтт готова без всякого стыда уткнуться в статьи под рубриками «Мода» и «Кухня». А на соседней странице очередная юристка толкует о «правах женщины» — заглянем и сюда. Верно говорит юристка. Перелистываются страницы одна за другой. Попадается роман Дафне. На этот раз пройдем мимо — с этой мы знакомы. Но вот наконец последняя анкета-конкурс о положении женщин, мяу-мяу, оказывается, обещаны многочисленные премии, в том числе путешествие на остров Крит, два мотороллера «веспа», сто электрических утюгов, термос и бесплатная подписка. Что вам кажется наиболее важным для женщины? Красота, добродетель, муж, религия, карьера, дети, свобода, дом, культура, семья, родина, счастье или молодост ь?

Тогда берут карандашик и решают, какое место отвести мужу. Но мне этого не скажут. Мариэтт только спросит:

— Интересно, сколько они получают ответов, как ты думаешь?

Вот что главное: все вышеперечисленные великие проблемы, приобщенные к выигрышу утюга, зависят от этого добавочного вопроса.

Тревога. Во вторник из Парижа пришло странное сообщение: «С Рен произошел несчастный случай».

— Так вот оно что! — сказала Мариэтт, тотчас расшифровав недавнюю «усталость» своей сестры.

Мадам Гимарш помчалась в Париж с девятичасовым поездом, который к полудню прибыл на вокзал Монпарнас. Вернулась она в тот же день скорым вечерним поездом и не в силах была скрыть происшедшее. Габриэль ловко выпытала обо всем, поскольку этого не смогли сделать родные дочери. И на следующий день мы узнали, что Рен только что вернулась из Женевы, ибо сочла для себя бедствием то событие, которому Мариэтт так бурно радовалась. Рен вернулась в Париж облегченная, но обескровленная неким врачом, специализировавшимся на том, чтобы лишать француженок потомства.

— Иметь такие деньги, как они, эти д'Эйяны, и так поступить, ты можешь это понять, а? — твердила мне всю неделю Мариэтт.

Вторая тревога. В понедельник в семь часов утра затрезвонил звонок у входной двери. Явился Эрик. Было еще совсем темно. Шел снег. Эрик прибежал без пальто, волосы его были запорошены снегом, он задыхался — бежал не останавливаясь до самого нашего дома. И начал хныкать:

— Ох, в каком я ужасном положении.

Потом объяснил: Габриэль должна была родить уже десять дней назад, но внезапно у нее прошли воды, хотя никаких схваток не было. Был еще один тревожный симптом: довольно высокая температура. Надо немедленно отвезти Габриэль в клинику. Но уж не везет так не везет. Магазин Гимаршей сегодня закрыт — родители вместе с Арлетт уехали в Нант, чтоб пополнить ассортимент товаров в фирме «Братья Деспла». Как их предупредить? У Симоны занятия в лицее, и она осталась дома вместе с прислугой, но она не знает, в какой гостинице родители остановятся в Нанте, а в фирму «Деспла» звонили, но к телефону никто не подходит. Вероятно, контора откроется только в девять часов. А он не может одновременно заниматься и дочками и Габриэль; Эрика била дрожь. Он совсем потерял голову. При малейшем затруднении он сразу терял голову. Мариэтт закричала:

— Кончишь ты метаться? Я иду. Я побуду с детьми. А вы отвезете Габриэль.

Напрасно я уговаривал ее, что все возьму на себя. Мариэтт ничего и слушать не хотела. Набросила на себя что попалось под руку, накинула пальто и побежала к машине, стоявшей на улице. Видимость была скверная. «Дворники» сметали снег с ветрового стекла машины, но он опять налипал косыми полосами. Резкий поворот внезапно бросил нас на железный мусорный ящик, он опрокинулся, и все его содержимое высыпалось под ноги озябшей монахине, подметавшей тротуар перед пансионом Дам де л'Эвьер. Еще одно происшествие — дорогу перебежала черная кошка. Но Мариэтт уже ни на что не обращала внимания: строгая, сосредоточенная, она молча вела машину и вдруг стала удивительно похожа на свою мать. Доехала до дома Эрика, затормозила, выскочила, стукнула дверцей. Когда я вошел в спальню, Мариэтт уже завладела тремя девчушками, которые вертелись около кровати Габриэль, бледной, посиневшей, но удивительно спокойной. Она сказала:

— Меня вот что волнует: не толкается больше этот верзила.

Насколько я мог судить, требовались самые неотложные действия. Оставив Мариэтт с девочками, я посадил в машину Габриэль, которая успела дать тысячу наставлений:

— Мартине нельзя пить шоколад — она вчера не сходила. Молоко найдешь за окном. Посмотри, пожалуйста, не замерзло ли оно. При этакой погоде…

И когда я уже сел за руль, включил зажигание, она бросила напоследок:

— Мариэтт, заплати молочнице! Мы ей должны двести шесть франков.

Вот молодец! Я не питаю особой нежности к Габриэль. Но у нее есть свои достоинства, и ей нельзя отказать в мужестве. Обычно мы слишком трагически воспринимаем события, не столь уж грозные: треволнения неизбежны в семье, но от них подкашиваются ноги. Габриэль же вела себя, как раненый унтер-офицер, который до того, как его эвакуируют, обеспечивает себе замену. Колеса скользили по мокрому снегу, я старался вести машину по возможности быстрее. Слава тебе господи, вот она, эта клиника Сен-Жерар. Наконец прибыли. Я передал роженицу с рук на руки.

— А, это молодая мадам Гимарш! — сказала привратница, узнав их обычную пациентку.

Ну теперь обратно. Эрик остался в клинике, а я вернулся на улицу Катрбарб и привез оттуда Мариэтт с племянницами на улицу Тампль. Неплохо бы позавтракать, но уже половина девятого. А в девять у меня очень важная встреча, от которой зависит, получу ли я одно крупное дело. Впрочем, зря я сказал об этом Мариэтт.

— Подумаешь, какая важность! — воскликнула она с возмущением. — Оказывается, родители поехали в Нант поездом. Отправляйся, разыщи их там. Так они пораньше вернутся.

Сто километров катить по такой дороге, да еще погорит интересное дело — вот они, семейные радости! В одиннадцать часов являюсь к братьям Деспла, оптовым торговцам трикотажем и галантереей. Мариэтт уже им звонила. Теща при мне люто накинулась на мужа:

— Что я тебе говорила! Когда дочка в таком состоянии, нельзя далеко уезжать!

Дата добавления: 2015-08-03