Исповедь дворянина

Гвандж Апакидзе потерпел поражение. Приз больших скачек был поделен между Арзаканом и Тарашем.

А он-то думал: вот побьют Арзакана, и тот с горькой досады продаст опостылевшего ему жеребца Арлану, и достанется Арабиа Гванджу в качестве авандара — подарка, который жених подносит своему будущему тестю…

Свадьба Арлана была назначена на вечер того же дня.

Арзакан не собирался на ней присутствовать. Он и Чежиа были не в ладах с Арланом, окружившим себя сомнительными людьми и проводившим коллективизацию недозволенными методами.

Чрезмерное усердие проявлял Арлан и в борьбе с религией, не щадил религиозных памятников. Так прославил он себя сожжением пятисотлетнего дуба в Дурипши. По его распоряжению было уничтожено несколько кузниц, в которых культивировалось поклонение наковальне — апшира. Он же дал приказ снять колокола с древнейших храмов в Сванетии, Абхазии, Мегрелии.

Арлан увлек за собой зеленую молодежь. Его «революционеры колоколен» ревностно снимали колокола по всей Абхазии.

По многим вопросам Чежиа приходилось сталкиваться с Арланом. Однако с мнением Арзакана он не согласился.

Чежиа объяснил своему другу, что не поехать к Аренба Арлану в день свадьбы значило бы нанести ему оскорбление и без всякой пользы обострить отношения.

По окончании скачек народ густыми толпами повалил в Илори.

На абхазскую свадьбу приезжают не только родственники и знакомые, но и всякий, кому охота попировать и поглазеть на жениха и невесту.

По обычаю страны, именно эти незваные гости и считаются самыми желанными. «Они-то и есть настоящие гости!» — говорят абхазцы.

И все же на свадьбу никто не является без подарков.

Дело происходило в начале сплошной коллективизации. Кулачество было встревожено: прошел слух, что будут отбирать не только рогатый, но и всякий другой скот и птицу. Поэтому лихорадочно начали резать домашнюю скотину.

Еще накануне свадьбы к старой апакпдзевской усадьбе потянулись вереницы гостей, нагруженных подношениями: барашками, козами, белыми бычками. С утра отряды всадников с песнями и ружейной пальбой двинулись в Илори. Можно было подумать, что вернулись старые времена, когда толпы народа стекались в Илори на жертвоприношения святому Георгию.

Весь род Арланов прибыл на свадьбу. Так уж было заведено в Абхазии: невесту выбирает род, и род выдает девушку замуж. Род празднует свадьбу и справляет поминки.

Из Зугдиди выехало человек двести всадников. Женщины, дети и старики ехали на грузовиках и очамчирским поездом.

Для Тамар, Дзабули и Каролины Арзакан достал низкорослых мегрельских лошадок.

Скачки сильно утомили Арзакана, но от того, что Тамар была в хорошем настроении, он тоже чувствовал себя хорошо. Тамар шутила, смеялась. Настороженное ухо юноши не улавливало в тоне ее голоса ни малейшего отзвука вчерашней ссоры.

Невольно взгляд Арзакана задерживался на слегка открытой груди девушки, где сохранился след от крестика.

Арзакан удивился, что Тамар ни разу не упомянула о пропаже креста. Или догадывалась, что его подобрал Арзакан?

Разбитый от усталости Тараш Эмхвари уже не в состоянии был развлекать дам. Вышло так, что он оказался рядом с Гванджем Апакидзе.

— Ну, ребята, ускорим шаг, а то и к рассвету не поспеем в Илори, — крикнул Гвандж юношам и девушкам, увлеченным разговорами, и замахнулся плетью на свою лошадь.

Мимо мелькали ивняки, частоколы, лачуги, крытые дранью и саманом, темные ольховые рощи, деревья, перевитые хмелем и дикой виноградной лозой.

У заборов и изгородей заливались лаем собаки. Из ворот выглядывали женщины и дети.

За деревней открылись заболоченные луга, по которым рассеялись стада буйволов, облепленных тучей ворон; деловитые птицы снимали с линявших животных их зимнюю шерсть.

Вымазанные в болотной тине буйволы лениво поворачивали головы, провожая всадников глазами цвета гишера.

Неподалеку застрял в грязи украшенный цветами и зелеными гирляндами трактор. Мотор беспомощно тарахтел. Тщетно мучились с ним шофер и трактористы. Когда они дружно напирали на него плечами, трактор начинал трещать и фыркать, но одно из колес увязло слишком глубоко, и машина не двигалась с места.

Заслышав треск, Арабиа шарахнулся и понесся прямо к обрыву.

Арзакан натянул поводья, вздыбил и разом повернул жеребца.

— Погубит его, несчастного, этот жеребец! — сказал Гвандж Апакидзе Тарашу. — Он же твой молочный брат, посоветуй ему продать коня. А не то, помяни мое слово, убьет он его!

— Как мне советовать, дядя Гвандж, ведь этим конем правительство наградило его за храбрость. Никогда он не расстанется с ним! И, правду сказать, самое интересное всегда связано с риском… Носиться на лихом скакуне — это радость! А что за удовольствие трястись на смирной кляче?

— Лихой лошади нужен и лихой молодец, друг мой!

— А чем не молодец Арзакан, дядя Гвандж?

— Э-э-э! Даже странно, что это говоришь ты. Кто слышал о молодечестве Звамбая? Я в его годы десятками побивал таких молодцов.

Несправедливое унижение друга детства задело Тараша. Но из уважения к старику он не возразил ему и, недовольный, умолк.

Некоторое время ехали молча. Вдруг сзади послышалось победное «ваша!».

Гвандж обернулся.

— Смотри-ка, какие хитрецы, вот змеиное отродье! — прошипел он. — Ведь вон сколько буйволов валяется в грязи, так нет, нарочно не впрягают их. Вцепились сами в трактор и вывозят!

Тараш приостановил лошадь. Видит: Чежиа, Арзакан и несколько молодцов соскочили с лошадей, передали поводья женщинам, подобрали полы чох и шинелей и уперлись спинами в машину. С криками «ваша!» вытаскивали они ее из трясины…

— А почему, дядя Гвандж? Почему они не впрягли буйволов?

— Да потому, что боятся, как бы народ не засмеял тракторы!

Тараш невольно улыбнулся.

— Хорошо бы они сделали, если бы забрали свои чертовы машины и убрались с ними куда-нибудь подальше, — в сердцах произнес Гвандж.

— Поверь мне, голубчик, — убеждал он Тараша, — наши буйволы лучше всяких тракторов управятся с полями.

Тараш поднял на него глаза. Гвандж сидел на коне, точно влитый.

— Сколько вам лет, дядя Гвандж?

— Я никому этого не открываю.

— Отчего, дядя Гвандж?

— Старость, страх и голод становятся ощутимее, когда упоминаешь о них… Лучше не говорить, голубчик!

Опять поехали молча. Слышны были только отдаленный топот и фырканье коней. Порой доносился издалека вой шакалов.

— Видно, много шакалов в этих местах? Старик не ответил.

— Вы не ходите на охоту, дядя Гвандж? — снова спросил Тараш.

— Как не охочусь? Дай бог и тебе и моему Отару столько лет жизни, сколько кабанов, оленей и медведей затравил я на своем веку. Теперь, конечно, не то.

Отсюда до Адлера — километров триста. Не счесть, сколько раз проезжал я по этой местности, охотясь. Видишь, направо мандариновые сады, — раньше там все было покрыто лесом.

А трясины колхидские, а поля Джугеджиани! Вот где была охота!

Сейчас повсюду — совхозы, плантации! Железная дорога, тракторы и автомобили распугали лесного зверя. Наши отцы и деды были поумнее нас с тобой.

Наверное, и ты слыхал, что в старину лесов и болот с умыслом не трогали. А почему? Чтобы отгородиться от нападающего врага, чтобы его заела здешняя лихорадка. Когда соседи, бывало, посылали к нам послов для переговоров, их водили по этим болотам.

От Анаклии до Зугдиди — не более двадцати километров, а послов водили целых пять дней, оставляя ночевать в открытых шатрах, чтобы их посильнее искусали комары. Комары тут водились такие хвостатые, — что твоя саранча… А теперь повсюду дороги, и каждый на перекрестке выставляет свой зад.

Тогда болота и горы были для нашей страны самыми крепкими и неприступными крепостями. В этих непроходимых топях застревали целые стада оленей.

— А медведь тоже водился здесь, дядя Гвандж?

— Медведей и волков было больше, чем зайцев.

— Скажи-ка, дядя Гвандж… — начал Тараш, но в это время заметил у дороги одинокий дворик с низеньким плетнем. В глубине двора к столбику был привязан буйволенок. Он упал и, запутавшись в привязи, беспомощно барахтался.

Тараш соскочил с лошади, попросил Гванджа подержать повод и ловким прыжком перескочил через плетень. Буйволенок, по-видимому, только недавно оторванный от материнских сосцов, лежал на земле обессиленный. Лежал, слабо шевелясь, точно ожидал помощи, и своими прекрасными, как у лани, глазами глядел на Тараша.

Тараш обнял его нежную шею, развязал веревку. Потом приподнял маленькие ножки с гишеровыми копытцами, распустил петли и поставил буйволенка на ноги.

Малыш качнулся, замычал беспомощно и протяжно, попытался шагнуть, но передние ноги изменили ему, и он снова опустился на колени.

Тараш терпеливо помог ему встать, потрепал ему на прощанье яичко, словно говоря: «Ты же мужчина, такая слабость не к лицу тебе!»

Поехали дальше.

— А ты на медведя не охотился? — спросил Гвандж Тараша.

— Из засады, в Джвари.

— А в горах?

— В горах избегал.

— Чего же ты боялся?

— Говорят, он очень свиреп в горах.

— Не верь, голубчик. Я старый охотник, не чета тем, что развелись за последнее время. Я в Верхней Сванетии рос. Ловил медведя на капкан, поднимал его из берлоги, с гончими ходил на него в чащу, с псарями — напрямик, чуть ли не врукопашную. Если охотился за ним, идя в гору, спускал его вниз.

Кроме гепарда и льва, всякий зверь боится человека. Кабан не посмеет на тебя напасть, хоть стань ты ему поперек пути. Это верно, а все остальное — басни новоиспеченных охотников.

Вот послушай, что я расскажу тебе. Только не выдавай меня. Впрочем, если и выдашь, что они еще могут мне сделать? Недавно приходила комиссия, описала дом, — под больницу, говорят, берем.

«Дайте, говорю, хоть неделю сроку, — дочь выдаю замуж». Ну, отстали…

Несколько верховых, скакавших галопом, обогнали Гванджа и Тараша.

Гвандж переждал, пока они проедут, потом продолжал рассказ.

— Усадьба, которую ты увидишь сегодня ночью, принадлежала моим предкам. Мой дед Теймураз был женат на илорской дворянке.

Еще сохранились развалины крепости, в которой жил Теймураз. Он был знаменитый пират и охотник и вел торговлю пленными.

Этот несчастный Лукайя, который живет у Тариэла Шервашидзе, тоже был отбит моим дедом у турок и потом выкуплен Тариэлом.

Крепость была полна дворовых и рабов. Со всех сторон доставляли сюда гурийских, имеретинских, мегрельских красавиц. Днем мой дед преграждал путь вооруженным и безоружным, а ночью нападал на лодки и корабли и грабил их.

Мы живем, голубчик, в такое время, когда каждый должен исповедаться в своих собственных и в отцовских грехах. Конечно, проку от этого мало, но все же утешительно излить душу. Исповедуешься — и точно ржавчину с души снимешь.

Так вот… Я был в ту пору еще безусым юношей. На собственной яхте прибыл в Очамчире какой-то богатый голландский купец. Сопровождали его двадцать четыре молодца, вооруженные до зубов, молодая жена, три сестры, несколько слуг и переводчик.

Ты, наверное, слыхал о том, как русские и грузины у Сухуми разбили турок? Большинство абхазцев тогда снялись с мест, подожгли свои дворы, предали огню всю Абхазию. Да, сами же абхазцы! Во мне тоже есть немного абхазской крови — от бабки моей.

Некоторым беглецам удалось покинуть страну, а кто не смог уехать, — разбрелись по горам и лесам. Грабили без удержу. Ни стару, ни младу не давали спуску. Вот какое было время! Понятно, что все дивились, как этот отчаянный купец отважился приехать к нам. Потом выяснилось, что он решил развести под Очамчире какие-то плантации. А в Очамчире расположены имения моего отца.

Ну, стали торговаться… Знаешь ведь, наше дворянство только и мечтало, что о распродаже своих земель. Первому встречному кланялись в ноги, лишь бы сбыть землю… Мы превратили нашу страну в бойкую лавочку, где иностранцы торговали с куда большим барышом, чем мы. Каждый старался опередить соседа и распродать что только можно.

А наше гостеприимство! Я думаю, гостеприимство наше не что иное, как пережиток рабства.

Ну вот, приехал, стало быть, иностранный гость. Отец послал в Гали гонца, вызвал Хвичия, Гвичия, Алания, Киутов. Всполошились также илорские дворяне: «Может быть, — думают, — и нам удастся кое-что сбыть…» Всегда я недолюбливал этих иностранцев. Я немного знаком с историей; начиная с аргонавтов, все они наезжали к нам только для того, чтобы пограбить. Так и норовили, как бы подешевле купить, урвать, выудить, что возможно и невозможно.

Конечно, и ты читал в истории, что по эту сторону Индии не было страны богаче, чем наша.

Но, видно, наши предки были такие же моты, как и мы, грешные; многое было расхищено, но немало было и раздарено, роздано в приданое.

Попалась мне как-то в руки книжка. Господи! Ну и мотовство! Понадавали же наши сумасбродные цари приданого всем этим багратионовским девицам, приглянувшимся византийцам!

Да… Так я начал с этого окаянного голландца. Понятно, мы не могли ударить в грязь лицом по части гостеприимства… Широко принял его мой покойный отец… Дорогу всадникам преградил небольшой ров. Перемахнув через него, Гвандж продолжал:

— На вертелах жарились целые бычки, в котлах варились молочные телки… Охоту устроили — какой свет не видывал! Двести всадников вошли в илорский лес. Такая пальба поднялась — ну, точно война!

Штуцер тогда только что был изобретен. У спутников этого голландца были новенькие штуцера, красивые, как игрушки. Да что штуцера! Сильнее штуцеров полонила мое сердце жена голландца. Звали ее Ванстер. Знаешь, какого цвета были у нее волосы? У наших не бывает таких. Как первый ус, что выпускает початок кукурузы, — такие же блестящие, золотистые!

Спешились в чаще леса, под большим дубом. Ванстер устала от скачки. Я помог ей сойти с лошади. О-о, какое я испытал блаженство, когда она обняла меня рукой за шею и оперлась о мое плечо, чтобы спрыгнуть. Казалось мне, сама богоматерь сошла с неба и повисла у меня на шее…

Усадил я ее на дубовый пень. Отступил на несколько шагов и стал разглядывать. Из-под платья виднелась белая батистовая юбка с узорными вырезами вроде цветка ромашки… Ну, тут я окончательно потерял голову и сказал сам себе: «Если эта женщина не будет моей, — утоплюсь в море, как в этом году Гудза Маршаниа утопился из-за Джаханы Шервашидзе!»

Стали аукать, сзывать псарей. Подскакали Гвичия, Хвичия, Алания и Киуты и торжественно начали подносить Ванстер только что подстреленных газелей, ланей, оленей, фазанов, кабанов. Точно царица, восседала под дубом эта удивительная женщина и милостиво дарила улыбки подносившим.

Как увидел я это, взыграло во мне ретивое! Ведь и я немало дичи и зверя настрелял в этот день. Однако не поднес ей в дар. Потому что всегда держался мнения: «Если хочешь завоевать сердце женщины, не балуй ее слишком своим вниманием».

Но вот голландка заявила:

— Принесите мне живого кабана!

Не подумай, что это охотничий рассказ. Я действительно поймал живого кабана. Не все, конечно, было так, как писали об этом в европейских газетах; если верить их россказням, меня этот купец даже благодарил, хотя бедняге совсем не за что было благодарить. Писали обо мне, будто я голыми руками захватил живого кабана. Вот как обманывают газетные писаки весь свет, милый ты мой! Тогда я понял, сколько бывает всякого сочинительства в газетах. У меня они, эти старые газеты, до сих пор хранятся, — покажу, если напомнишь.

Всадники переезжали речку. Оба на время замолчали. Тараш был погружен в свои думы. Гвандж вскоре очнулся — от брызг, взлетавших из-под ног коней.

— Да… «Подайте мне живого кабана!» — заладила иностранка. Я всполошился. Когда любишь женщину, даже слепое выполнение ее капризов — для тебя счастье! Засуетился я, хоть и не слыхал никогда, чтобы кому-нибудь удавалось изловить кабана живьем.

Еще не все наши люди вернулись с гона. Отец приказал мне: «Садись на лошадь, созови псарей!» Я вскочил в седло и, трубя в рог, углубился в лес.

Вдруг вижу — заблудился. Перестал трубить и осторожно поехал вдоль ущелья.

Смотрю, несется прямо на меня огромный кабан!

Не знаю, огонь ли молодости или любовь к Ванстер увлекли меня, но я мигом соскочил с коня и, когда кабан поравнялся со мной, выхватил кинжал. По обе стороны ущелья тянулся густой лес, поэтому кабан шел прямо на меня. Испуганная лошадь шарахнулась в сторону. Кабан проскочил меж ее ног, и потому мне не удалось его заколоть. Я вновь вскочил на коня и погнался за ним. Вскоре показались псари и гончие и тоже погнались за зверем. На наше счастье, в одном месте путь преградила громадная сосна, поваленная бурей. Выбившийся из сил кабан, очевидно, не смог перепрыгнуть через дерево и решил проскочить под ним. Но застрял и отчаянно заревел. Тотчас же на него накинулись борзые собаки и стали хватать его за ляжки.

Спрыгнув с лошади, я схватил кабана за задние ноги. Псари связали ему веревкой рыло, вытащили из-под дерева, скрутили ноги и, просунув между ними дубинку, понесли. Такой был огромный, — четыре человека с трудом тащили!

Я умышленно отстал. Всегда выгодней, чтобы о твоем подвиге рассказали другие. Псари тотчас же разнесли весть: «Кабана изловил князь Гвандж Апакидзе, и притом голыми руками». Это и нужно было для моего торжества.

Тогда-то и улыбнулась мне Ванстер, и мне показалось, что передо мною распахнулись двери неба. В жизни не забуду этой улыбки!

«Послушай, правда ли, что ты первый схватил его?» — с лукавой улыбкой спросил меня отец.

«Клянусь светом Илори, прямо за ноги схватил!» Тогда я был еще верующим и никогда не лгал. Гвандж замолчал.

— Ну, что же дальше, дядя Гвандж? Ты не кончил рассказа о Ванстер, — улыбаясь, сказал Тараш.

— Эх, стоит ли, мой друг? Если взять все злоключения моей жизни, то и в толстую книгу их не уместишь. К тому же… К тому же и живой кабан мне не помог.

Это была единственная женщина, которая до безумия увлекла меня и чуть не погубила.

Долго я увивался около нее, но что можно сделать при такой многочисленной свите? Женщина, друг мой, — это случай!

Что дальше? А дальше случилось, что эта ясноокая голландка приучила меня ловить кефаль.

— Как это… кефаль, дядя Гвандж?

— Ты, голубчик, не знаешь, как ловят у нас кефаль? В лунную ночь садимся в две лодки. Между лодками на веревках натянута циновка. В руках у нас трезубцы. Плывет себе кефаль в такую лунную ночь и вдруг натыкается на тень циновки… Подскочит, несчастная, чтобы перепрыгнуть через страшное видение, и сама падает на циновку…

— Но при чем тут прекрасная голландка?

— Сейчас узнаешь.

Со мной отправились трое сыновей кормилицы, трое дядей, семеро двоюродных братьев из Илори. Пообещал я им счастья, удачи…

Было это в субботу. Голландский купец отчалил на своей яхте из Очамчире. Мы выплыли на ловлю кефали в открытое море. Как только показалась яхта, я поплыл к ней. Успел только заметить: стоит моя царица на палубе в белом, как снег, платье, — ну, прямо хахульская богородица!

Я плыву на спине, голова повязана башлыком, и вдруг как закричу отчаянно:

— Помогите! Спасите меня, смельчаки!

Яхта остановила бег. Меня подняли по трапу. Тем временем и молодцы мои, подплыв к яхте, вскарабкались по трапу, выхватили кинжалы и заставили всех поднять руки.

Никогда не устану я славить кинжал. Никогда! Если на тебя набросится человек с кинжалом наголо, тогда не то что револьвер, а будь даже пушка при тебе, и та не поможет, голубчик!

Мужчин мы связали. Я подхватил Ванстер, а остальных женщин поделили меж собой мои двенадцать удальцов. Помнишь, как делали монгольские завоеватели? Связывали мужчин крепко-накрепко веревкой, клали на них сверху доски и сами тешились с их женами…

Я совсем охмелел, заставил одного из Кнутов бросить под полку каюты этого голландца с отвислой челюстью. Потом схватил прекрасную даму и… Если в этом проклятом мире есть где-нибудь рай, то я в первый раз почувствовал, что нашел его! Кажется, в первый раз и в последний…

Ты еще молод, голубчик! Вспомнишь мои слова позже. Только раз в жизни дается такая женщина, но по безрассудству ли молодости или по несчастью ускользает из рук. И потом вся твоя жизнь превращазтся в воспоминание, в сожаление о ней…

Потом мы заставили их открыть сундуки и оставили в чем мать родила. Штуцера, ясно, забрали с собой. Один из них до сих пор валяется у меня дома. До двухсот вепрей настрелял я этим штуцером, — так закончил свое повествование Гвандж Апакидзе.

Показались очертания Илори. Черной громадой вознесся он в сапфировом небе. Сухие ветви гигантских лип казались скелетами громадных драконов, повисших над морем вниз головой.

Тараш с восхищением глядел на Илорский храм.

— Он тоже был отчаянный абрек, — заметил Гвандж.

— Кто «он»? — спросил Тараш.

— Святой Георгий Илорский.

— Как это — абрек?

— Святой Георгий Илорский был могучий феодал, прославившийся на всю Абхазию и Мегрелию. Люди и сегодня еще приходят поклониться ему… Видишь, вон там — арбы, лошади и палатки, разбитые под липами? И козлята, которых только что привезли молящиеся… Большевики приспособили бога по-своему. Они отправляют козлят в Очамчире и кормят ими беспризорных детей.

Наше время убедило меня: человек посильнее господа бога!

Святой Георгий Илорский всю Грузию держал в страхе… Тысячи, десятки тысяч молящихся падали пред ним ниц, ползали на коленях. Он расхищал стада по всей Мегрелии и Абхазии, этот кровожадный, гневный господарь страны. Он был не только громовержцем, но и быкокрадом, и беспощадным мстителем… Я думаю, в наши дни совсем несправедливо грехи церкви вешают на шею одним только попам.

Мерчули были церковными дворянами в Илори. Мерчули и наша семья. Каждый год двадцать второго апреля, накануне праздника, мы пригоняли быка из самого глухого уголка Грузии, — глухого, чтобы никто не опознал быка, приведенного нами для святого Георгия… Быка купали в море и обсыпали песком. Выходил к народу кликуша и красноречиво доказывал, что быка вывел из моря сам святой…

Есть и на моей совести один грех. Приехал в Илори какой-то лаз и брякнул: «Если святой Георгий вправду святой, пусть украдет моего белого быка, уведенного турками, и доставит сюда, — только тогда поверю в него».

Народ — что дитя. Если раззадоришь, он так же легко поверит в чудо, как и отвернется от него, когда отрезвится…

Дворяне из Мерчули, прислуживавшие при ризнице, всполошились. Напоили лаза, вызнали все приметы быка. Оказалось: его бык не имеет никаких отметин. Как раз такой бык и был привезен из Сванетии. Лаз, как увидел быка, так и грохнулся наземь в благоговейном страхе. Но на второй день праздника начал ворчать: «У моего, мол, быка ухо подрезанное». Тут судьба его и решилась. В ту же ночь мы схватили лаза и крепко завязали ему рог башлыком. Больше его не видели ни у нас, ни у него на родине…

Приходится сознаться: большевики выпотрошили нутро человеческое, вытащили на солнышко белое и черное, сразу показали — кто баба, а кто молодец! Они стащили шутовской наряд с лукавых богов, с хвастливых вояк, с завравшихся попов и с пустомелей-патриотов.

В этой церкви до сих пор хранится большущий лук святого Георгия. Кто подсчитает, сколько миллионов народа проведено под ним илорскими пономарями! Так провели большевики под луком все население.

Это полезно, голубчик, но для меня слишком поздно. Меня уж смерть проведет под своим луком.

Тараш оглянулся по сторонам. Его взор поймал чью-то карликовую тень. Тараш остановил коня.

— Ты как сюда попал, Лукайя?

— Со своими приехал.

— С кем же?

— С окумцами.

Дата добавления: 2015-08-02