Белый башлык

В тот самый год, когда в Окуми прилетел стальной кречет, прибыл туда из Турции Джамсуг, младший брат Эрамхута. Мать их Джарамхан незадолго до этого скончалась в одной лазской деревушке.

Оставшийся круглым сиротой Джамсуг затосковал по родине, перестал есть, таял как воск. Мохаджиры сжалились над ним и отправили его в Абхазию. На радостях молочные братья — Звамбая и Агирба — закололи семь быков в честь святого Георгия Илорского.

Через некоторое время родственники определили Джамсуга в кадетский корпус. Но раздраженные изменой Эрамхута власти не разрешили Джамсугу по окончании корпуса возвратиться в Абхазию и послали его служить в Новочеркасск.

В Абхазию Джамсуг вернулся только после мировой войны, с девятью ранами и многими орденами. Три года он прослужил в меньшевистской армии, участвовал в подавлении восстаний, получил генеральский чин, а в двадцать первом году распродал свои имения, обменял боны на лиры, взял из школы пятнадцатилетнего Тараша и вместе с меньшевистским правительством бежал за границу.

Стеречь «дух очага» в окумском дворце осталась мать Тараша.

Трудно было старику привыкнуть к новой обстановке. Однако абхазской чохи и орденов он и на чужбине не снимал.

В поисках положения и службы, достойной генеральского чина, начались мытарства и скитания Джамсуга Эмхвари по Европе, пока какой-то очередной биржевой трюк не обесценил в один миг все его сбережения.

Тогда Джамсуг, чтобы не умереть с голоду, вынужден был искать работы на парижской фабрике граммофонных пластинок.

Тараш, скитавшийся вслед за отцом, в это время учился в Сорбонне.

Мать стерегла родной очаг в Окуми…

Изредка Тараш получал письма, нацарапанные ее старческой рукой. Назначал себе срок для ответа. Но когда наступал намеченный день, всегда возникало какое-нибудь неотложное дело и он откладывал ответное письмо.

«…Большевики отобрали мельницу и землю. В усадьбе устроили школу, только одну комнату оставили для меня с Цирунией. Твоя кобыла ожеребилась золотистым жеребенком. Арзакан стал комсомольцем. С церкви сняли крест. Священника комсомольцы расстригли, мощи святой Тебронэ из монастыря выкинули, монахинь отправили работать на шелкомотальную фабрику. Дьякон решил утопиться в колодце, но его вытащили. Теперь он женился и поступил счетоводом в окумский кооператив, подводит балансы и забыл про псалмы.

Севасти Лакоба снял рясу, вступил в общество безбожников. Четверть века зарабатывал на хлеб, славя господа, а теперь думает прожить богохульством. Иконы из окумской церкви вынесли, связали святых, как разбойников, и послали в Тбилисский музей. Мы были в ужасе, все ждали, что иконы обрушатся карой на головы большевиков, но большевики остались невредимы. Монахиня Ануся сделала аборт…»

Еще сообщала мать, что протекает крыша: старая дрань прогнила, а новой и достать негде, и перекрыть некому.

В Париже в комнате Тараша висела на стене карта Грузии. Тараш часто подходил к ней. Подойдет и долго смотрит на точку, которой обозначено Окуми. Волна воспоминаний уносит его в родное село.

Вот он, маленький, играет с Арзаканом у дуплистого дуба, во дворе Кац Звамбая.

«Лютики, лютики!» — поют Тараш и Арзакан.

Срывают головки золотистых лютиков и раскладывают их на лужайке. Головки лютиков — цыплята, Цветок ромашки — наседка.

«Цын, цып, цып!» — зовет Арзакан.

Арзакан — кормилица.

А Тараш? Он — соседка Мзеха.

— Мои цыплята зашли в твой огород.

— Нет, это мои цыплята!

И Тараш с Арзаканом, изображая кормилицу и Мзеху, начинают ссору.

Пойдет дождь. Покроет двор лужами. Большая лужа — Черное море. По морю пускают пустую коробочку — это пароход подошел к Очамчире. «Б-э-э!» — ревет пароход, словно соседский баран.

— Кто посильней, тащите сундуки с золотом и серебром! Скорее! Все матери отдайте!

«Б-э-э!» — ревет пароход, спеша отчалить.

От лужи проведут канавку. Из стебля кукурузы смастерят желобок и колесо. И когда вода завертит колесо, сердца детей наполняются восторгом первоизобретателей. Ручеек вышел из берегов, затопил, размыл поле Арзакана… И Арзакан начинает ссориться с Тарашем, как ссорится Кац Звамбая со своим соседом, мужем Мзехи.

Джигитовка верхом на палках — лихих конях…

То ринутся друг на друга, будто в «мхедрули», то скачут по кругу через вертящуюся колесом веревку, подражая игре в «схапи». Тараш мчится на быстроногом жеребце. Затем приводит к Арзакану неоседланных выкраденных лошадей, как это делали князья-конокрады, передававшие их Кац Звамбая для отправки в Кабарду.

И так горделиво носятся по двору, словно они настоящие джигиты… Со всего маху сбивают палкой листья с ветвей орешника — это Эрамхут Эмхвари сносит голову казачьему офицеру. Тараш и Арзакан — герои. Но мимо гусака проходят с опаской и в проулок не всегда осмеливаются войти, — уж очень грозен соседский баран.

Вечером, когда длинные, горбатые тени сгрудятся в углу плетеной хижины, Кац Звамбая, Арзакан и Тараш, лежа в постели, жмутся друг к другу. Кормилица кипятит молоко и рассказывает о «матери вод».

— …А у матери вод стоит столик. На столике — зеркало и свечи. Семь свечей. Как завидит охотника, машет руками, выставляя пальцы. Все десять: приди в постельку ко мне, пробудем вместе десять лет…

Кому быть матерью вод? Кому — охотником? Начинается ссора. Наконец решают: ни тебе ни мне! Дзабули будет матерью вод, — у нее волосы каштанового цвета,

Тявкают под навесом щенки, мычат быки и коровы.

Дети знают, что это коровы и быки. Но все же забирает страх, мерещатся чертенята с огненными глазищами.

Летом справляется праздник первых цветов лесного владыки Мизитху.

Накануне ночью идут в лес. По дороге поют, стреляют из ружей. Ищут четырехлистный клевер.

Тараш, Арзакан, деревенские ребятишки разыскивают клады. В деревню возвращаются с дубовыми венками на головах, с песнями, со стрельбой. Во главе праздничной процессии Ломкац Эсванджиа.

Властительница вод живет на дне реки, а очокочи бродит по лугам. Поэтому ей опасно выходить по ночам на луг.

На стволе инжирного дерева наросты, совсем как остроконечные сосцы. Инжирное дерево — кормилица. Наросты — ее груди. Левая — Арзакана, правая — Тараша.

Тараш, упираясь коленом в дерево, приговаривает, подражая Кац Звамбая:

«Дерево! Милости твои ниспошли! Со ствола отпусти без вреда! Коль на юный побег ступлю, — пусть окрепнет; на ветку сухую, — пусть станет гибкой!»

Кормилица выпекает большой чурек с начинкой из сыра. Дети несут чурек во двор, вознося моления «сударыне государыне ветреной — ветру Чиче!»

Целыми днями рыскают Тараш и Арзакан по оврагам и болотам. Из береговых нор вытаскивают раков, из-под камней — вьюнов. Охотятся на ящериц, змей, разбивают им головы камнями. Не со змеями они воюют. Нет, с чудищами-драконами! Каждый из мальчуганов — святой Георгий, поражающий дракона.

— Нан, — молит кормилицу Тараш, — покажи, какой колокол в Илорской церкви.

— Ты про который?

— Про большой.

Кормилица руками показывает, какой величины колокол.

— Вот такой? — растопыривает руки Тараш.

— Нет, такой.

— Какой же?

— Как мельничный жернов,

— Нан, — пристает Тараш, — а на какой лошади ездит святой Георгий?

— На белой, на белоснежной, радость моя!

— Нан, — снова льнет Тараш к кормилице, — а почему князь Дадиаии запирает ворота Илори в день святого Георгия?

— Запирает, чтобы никто не вошел во двор, покуда не придет святой Георгий и не приведет жертвенного бычка.

— А потом?

— А потом милость его снисходит на нас: святой Георгий приводит бычка.

— А потом?

— А потом, на второй день, приезжает Дадиани, открывает церковь и закалывает жертву святому Георгию Илорскому.

— Нан, правда, что в Илори спрятан лук святого Георгия?

— Конечно, дитя мое, сама видела.

— Нан, в кого пустил стрелу святой Георгий?

— В кита, моя радость!

— И убил его?

— Ну да, убил, а как же!

Взойдет молодой месяц. Кац Звамбая подзовет Таранта и Арзакана, укажет на луну, затем выхватит кинжал из ножен и высоко поднимет его. Затаив дыхание дети смотрят на сверкающее в лучах лезвие.

И кормилица и Кац Звамбая почему-то боятся луны. В день Луны, в понедельник, Кац никогда не станет собираться в дорогу, кормилица не вымоет головы, и никто не будет пить окумской воды. В этот день луна злая, она заставляет китов, змей и жаб отравлять воду.

И Тараш и Арзакан не убивают лягушек, не произносят слов: «змея», «радуга». Нельзя также раскалывать орех об ореховое дерево, — иначе па будущий год орехи уродятся пустыми.

Тараш не так крепок, как Арзакан, часто простуживается, его лихорадит, он бледнеет. Кормилица говорит, что это от радуги, которая опоясывает небо. «Видно, ребенок вошел в воду, когда радуга пила росу».

Трижды обнесут каплуна вокруг Тараша. Потом ведут мальчика к берегу речки. У всех в руках пирожки с сыром и яйцами — продолговатые, остроконечные «язычки».

На одном берегу — серебряный пояс Кац Звамбая, на другом — подаренный Джамсугом кинжал в серебряной оправе. Через речку протянута тонкая шелковинка.

Кормилица держит куклу, обряженную в пестрые лоскутья. Куклу обносят вокруг Тараша, заклиная радугу: «Исцели раба божьего Тараша Эмхвари!»

Затем кормилица зажигает восковые свечи и молится матери вод. Снова ходят вокруг мальчика с каплуном и пирожками. Кормилица ломает пирожки и бросает их духам воды. Дзабули приносит выдолбленную тыкву со срезанной верхушкой. Кормилица сажает в нее куклу, прилаживает сверху зажженные свечи, пускает по реке, молит: «Не с мальчиком, с ней поиграй!»

За две недели до пасхи начинался «Амшап».

Шестнадцать дней постились Тараш и Арзакан.

В канун, ночью, поднимается вся деревня и отправляется в лес под предводительством старейшего. У священного дуба располагаются на отдых.

Старейший читает молитву. Помолившись, прячется с головой под бурку.

Женщины и дети по очереди подходят к дубу, целуют дерево, втыкают в него кинжалы. Помолившись, снова целуют.

Потом каждый становится перед старцем на колени и исповедуется. Каждого старец оделяет кусочком воска.

Все эти обряды в детстве захватывали и изумляли Тараша Эмхвари. Сейчас-то он знает, что они — пережитки древнегреческого культа. Дуб — любимое дерево Зевса. И Тарашу вспоминается история двух черных голубей, вылетевших из Фив.

Один из голубей, прилетев в Додону, сел на священный дуб, заговорил человеческим голосом и объявил дерево оракулом Зевса. От множества черных голубей, гнездившихся на дубе, он и получил свое название «фегонаиос». Отсюда Зевс оповещал мир о своих решениях.

Тараш Эмхвари готовит труд о фетишизме в древней Колхиде. О, этот труд принесет ему славу! Но Тараш не торопится. Он знает, слава подобна смерти: пробьет час, и сама явится без спросу.

Тамар удивлена. Никогда раньше не приходилось ей слышать о связи абхазско-мегрельских мистерий с культом «священных рощ». В ее семье больше интересовались другого рода связями, военными мундирами и чинами.

Знали, сколько было любовниц у того или иного архимандрита, кто из церковников какую носил митру, кого из князей поцеловал в плешь Александр III, побывавший в Абхазии, кто из княгинь сшил себе новое белье для достойной встречи императора…

Шумно катятся дни. Лютики отцветают. Щебечут ласточки. Наливается вишня. Веселыми полчищами налетают на черешню воробьи. Дочиста собьют с дерева алычу соседские дети. Орех опушится цветом. Потом у вишен пожелтеет лист и морской ветерок вычешет у нив золотистые хохолки.

В листве виноградной лозы, карабкающейся по дереву, замерцают рубинами поспевающие гроздья. Начнет моросить. Потянутся нескончаемые колхидские дожди. Из подклетья понесет запахом плесени, запахом малярии.

Серебрится чуб у кукурузы, зеленый початок выпускает желтенький ус.

Тараш и Арзакан выдернут его, смастерят себе бороды, усы.

Взяв костыль, Арзакан изображает хромого нищего: мститель, переодевшись в лохмотья, пришел на расправу по обычаю кровной мести.

Тараш — князь господарь — надменно восседает в тени орешника.

Он убил брата нищего.

Брат должен отомстить за кровь.

Нищий еле ковыляет…

Его лицо закрыто башлыком. Колени дрожат… То и дело он останавливается, вытирает с лица пот. Но вот подошел, молодецки выпрямился, выхватил из-за пазухи пистолет и…

Дуу- Дуу- Дуу… Дуу…

Тараш летит кувырком с пенька, ревет благим матом, как подобает раненному насмерть князю. Арзакан вскакивает на ретивого коня и — поминай как звали…

А дождь все моросит. Под навесом хрюкают свиньи. Падают на землю орехи. Стаями набрасываются дрозды на переспелый инжир. Опять стрельба из лука стрелами-самоделками.

Двенадцатилетние Тараш и Арзакан бредят геройскими подвигами,

— Расскажи, как Джвебе Пипиа убил черта, — пристают они к отцу.

Кац Звамбая учит мальчиков джигитовать на неоседланных лошадях, владеть кинжалом, рубить саблей, спрыгивать на ходу с лошади, снова вскакивать ей на спину, тренирует их в «исинди».

Кац Звамбая показывает кинжал с отточенным лезвием и наставляет: «Запомните! Кинжалом нельзя колоть врага. Это ремесло воришек. Надо крепко зажать рукоять, размахнуться и бить сверху, сечь!..»

На праздниках забавлялись. Особенно Тараш любил игру в «хинткириа», которую затевали деревенские парни.

Хинткириа — пережиток происходивших в старину мегрело-абхазских дуэлей; сейчас это только игра.

Девушки и юноши усаживаются друг против друга. В круг выходят двое, изображающие соперников, спорящих из-за ясноглазой. Третий завязывает им башлыком глаза.

Один — с обнаженным кинжалом, у другого кинжал в ножнах. Последний бегает по кругу, щелкая расщепленным газырем, который трещит, как испанские кастаньеты, и кричит: «Хинткириа!» Сидящие подхватывают возглас: «Хинткириа! Хинткириа!»

Парень, треща газырем, носится по кругу, а другой с обнаженным кинжалом бегает за ним, стараясь его настичь. Как только первый чувствует, что его догоняют, он перестает щелкать. Затем, когда опасность минует, выкрикивает: «Хинткириа!» и бросается в другую сторону.

Вот парень с кинжалом, настигнув соперника, напал на него. Тот тоже выхватывает кинжал, и начинается бой.

Третий наблюдает за игрой, не допуская нарушения правил.

Как только один из них получит царапину или выбьет из рук противника кинжал, — схватке конец. Бегавший с газырем снова начинает щелкать, и игра продолжается.

Тараш и Арзакан увлекались этой игрой. Носились с кинжалами на выгоне, когда стерегли лошадей, у мельницы, дожидаясь очереди на помол, у себя во дворе под деревом, под навесом.

Кац Звамбая наказывал обоих, но это не помогало, они продолжали свое. Особенно пристрастился к игре Тараш.

Но Тарашу почти все прощалось в семье, и Арзакан остро переживал такую несправедливость. Однажды затаенное соперничество прорвалось, — во время фехтования Арзакан ранил Тарашу руку. Кац Звамбая отобрал у мальчиков кинжалы и навсегда запретил игру в «хинткириа».

…Наступает щедрая осень.

Янтарем и пурпуром убраны поля, виноградники, огороды, деревья.

Кац Звамбая велит кормилице готовить кушанья из кукурузной и пшеничной муки, из чечевицы. Раскладывает их на длинном деревянном подносе, снимает шапку и возносит благодарение Джаджи — богу плодородия.

Уже и новый год на носу. Дети в радостном нетерпении. Какими нескончаемо длинными кажутся им короткие декабрьские дни.

Новый год! Кормилица печет пирог с начинкой. По одну сторону стола усаживаются кормилица с Дзабули, по другую — Арзакан с отцом. Тараш сидит на почетном месте.

Самый подрумяненный хлебец — для Тараша. Лучшие куски курицы — Тарашу.

Арзакан дуется, но молчит.

В очаг бросаются стебельки густо разросшегося плюща. Все ждут, когда веточка переломится в огне. Назначено место пробега Дзабули и Арзакана. Как только стебель переломится, одну половинку схватывает Арзакан, другую — Дзабули. Они выбегали из разных дверей и пускаются во всю прыть вокруг дома. Прибежавший раньше запирает дверь и не впускает отставшего.

После обеда кормилица лепит «кир-кару» — маленькие печенья, изображающие гроздья винограда, жернова ручной мельницы, лопаты, цепи, свиней, цесарок. Выпеченную из теста наседку прокалывают куриным пером. При этом все поют:

Белая курочка, курочка,

Дана ты нам богом самим,

Снеси нам яичек две тысячи,

И только одно — другим.

Скоро и «Мирсоба» постучит в ворота, Кац Звамбая берет борова за задние ноги, обводит его на передних вокруг очага, чтобы потом заколоть.

Чурек испечен. Кац Звамбая берет чурек и бормочет: «Всевышний — Жини Антари, владыка-победитель!»

Крошки после ужина бережно собираются.

Рано утром Тараш и Арзакан высыпают их совам и воронам на угощенье.

Во время сильной засухи Кац Звамбая с соседом отбирают двух бычков и ведут в установленный день в Окуми.

За ними — вереница мужчин, юношей. Каждый несет чурек и вино.

Ломкац Эсванджиа тянет бычка за веревку, снимает шапку и молится богу Афи:

«Повелитель грома и молнии, владыка дождей, ливней и снегов, помилуй нас!

Зной иссушил всходы наши зеленые, солнце пожгло наши пастбища, жара и насекомые истребили скотину…

Вели же, повелитель грома и молнии, облакам двинуться ратью на небо!

Прикажи грому, владыка дождей и снегов, по небу пронестись грохотом! Вели молниям рассечь моря и небеса! Пошли ливни и дожди! Пусть ниспадут над зелеными нашими всходами! Помилуй нас, господи, и спаси!»

Все стоят коленопреклоненные и, сняв шапки, восклицают: «Аминь!»

Затем закалывают бычков. Едят шашлыки, пьют вино, поют молитвы в честь бога Афи.

Наступает пора «Ловли козы».

Этот праздник устраивался в день солнцеворота.

Кац берет в руки хлебец и заклинает: «Великие боги!..»

Со вторым хлебцем обращается к Алишкинтири, песьему богу: «Пошли мне удачу на собак, вырасти мне добрых псов!»

С третьим — к Антару, богу скотины: «Антар, милости и щедрости твои ниспошли! Из всех молящихся первым меня награди!»

…Но недолго был Тараш в плену детских грез. Разбежались древние боги. Не верит он уже ни в Антара, ни в Джаджи, ни в Мизитху, ни в Алишкинтири — песьего бога… Другие идолы заселили его капище.

Знаменитые ученые владеют теперь помыслами Тараша.

Он следует за ними по пятам, переезжая из города в город, меняя университеты. Ученые, стяжавшие мировое имя, казались ему сверхчеловеками.

Мечтал он и о славе модных писателей, благоденствовавших в собственных виллах. Но постепенно у него выработался вкус. Он изучил жизнь великих мастеров слова, влачивших свои дни в нужде и одиночестве. Он болел душой за увенчанных славой после смерти.

Затем литературу сменила музыка. С вечной жаждой Тантала скитался Тараш по концертам, мечтал стать пианистом, органистом, не пропускал ни одной оперы.

В Риме, во Флоренции, в Лувре, в Британском музее знакомился с бессмертными произведениями искусства. Восторженное изумление и благоговение вызывали они в сердце юноши. Но можно ли вечно восторгаться только чужим творчеством?

Когда дрессируют дикого сокола-гнездаря, ему зашивают веки шелковыми нитками, сажают его на левую руку и всю ночь кричат в ухо: «А-а-а-а а-а!» Так убивают в нем память о прошлом, лишая его первобытной, природной вольности, так учат его подчиняться чужому велению…

— Вот и меня… В продолжение семи лет европейские ученые, писатели, художники и музыканты долбили мне свое «а-а-а», — заключил свой рассказ Тараш. — И я очень изменился. Но все же не стал тем, кем хотели меня сделать.

Все, чему я там учился, здесь оказалось ненужным, все, что я здесь приобрел, там было лишним… Я много скитался с отцом по Европе, изучал европейский быт, языки, прессу, индустрию… Я содрогнулся: а что же делать такому малочисленному народу, как мы?.. В далекие века дальность расстояния, примитивность, вернее отсутствие средств передвижения, непреоборимость грозных сил природы делали возможным независимое существование малочисленных наций. Но когда с Запада надвигаются мощные народы — с гаубицами, аэропланами, прессой, театром, литературой… что мы можем им противопоставить?

Так раздумывал я и колебался — возвращаться ли мне домой.

Куда идти дальше! Каролина, твоя невестка, замужем за абхазцем. Она должна бы знать наш язык, придерживаться наших обычаев. Но все это ей не нужно, неинтересно. Почему? Нас мало! Было бы нас много миллионов, она сама стала бы умолять: научите вашему языку!

Тамар слушала эти слова, полные наболевшей горечи, и не знала, как его утешить.

Все, что он говорил, для нее было ново. Ей трудно было постичь остроту его боли.

В Европе перед Тарашем открывалось широкое поле деятельности. Но ведь на большом ристалище и состязающихся много!

Мать же писала тогда из Окуми:

«Лучше в собственном саду посадить дичок, чем в чужом царское яблоко».

Все больше кривулек в материнских письмах. Иногда слова оставались недописанными, в иных выпадал слог. Тараш с трудом разбирал письма матери.

«Пусть хоть ворон принесет желудь, лишь бы ему на родную землю упасть», — писала мать.

Тараш неделями носил письма матери в кармане, пока бумага не ветшала и не рассыпалась…

Чем дальше, тем невыносимее становилось отцу Тараша работать на фабрике. Странное сочетание: генерал и граммофонные пластинки! Впрочем, наша эпоха полна странностей и контрастов.

Мог ли когда-нибудь представить себе старый вояка, предки которого знали лишь одну службу — воевать за своих и чужих царей, — что на закате жизни он будет обслуживать какие-то «шарманки».

И вот в субботний вечер, когда нагруженный пластинками старик взбирался по лестнице, сердце его не выдержало.

Пластинки с треском покатились вниз.

Свалившись, Джамсуг ударился головой о край машины и раскроил себе череп.

Рабочие, сняв с плеч старика белый башлык, перевязали его изуродованную голову — конечно, не так мастерски, как это делают абхазцы. Но все же перевязали!

В скитаниях погиб отец.

Тараш окончил в том году Сорбоннский университет. Грузины эмигранты, жившие в Париже, собрали денег и помогли Тарашу похоронить отца.

Покойник лежал с головой, обмотанной белым башлыком.

Тараш посмотрел на часы и быстро встал. Тамар стала его удерживать, хотя знала, что в такой поздний час предосудительно оставаться наедине с молодым человеком.

Тарашу было трудно с ней расстаться. Но, понимая, что дольше засиживаться неудобно, он простился.

Когда шел по тутовой аллее, до него донесся мелодичный свист.

Это за акациями, в стороне, пел одинокий соловей…

Дата добавления: 2015-08-02