Колхидские соловьи

Метанью стрел ее ресницы

абхазы научили.

Висрамиани.

Тамар, сидя в кресле, смотрит в окно.

Сад в цвету.

Распустилась алыча, вырядившись, как абхазская невеста. Зацветают персики. Словно снежной пылью овеяны яблони, роняющие лепестки на шелковистую траву.

Ярко-зеленые, широко разросшиеся чайные кусты занимают добрую половину усадьбы.

Ветерок колышет верхушки мандариновых деревьев и тяжелые листья магнолий.

Тараш Эмхвари играет сюиту Грига. Его пальцы легко скользят по клавишам рояля, но мысли его далеко, они переносят его в скалистую Норвегию, где в апреле не цветут яблони, а персики задыхаются в оранжереях,

Там на полях еще лежит голубоватый снег.

Тамар глядит на заходящее за горы апрельское солнце. Гаснут его лучи на зеленых лужайках, бледнеет, расплываясь, сверкающее одеяние деревьев.

С полей, огородов и привольных лугов возвращаются пчелы, обремененные дневной добычей.

В саду так тихо, что, когда замолкают звуки рояля и Тараш начинает перебирать ноты, Тамар ясно слышит усталое жужжание пчел.

Все больше густеют тени на яшмовой листве алычи и персиков. Сквозь потемневшие ветви акаций лишь кое-где виднеются червленые пятна света.

И вдруг, в тот самый миг, когда Тараш Эмхвари вновь ударил по клавишам, соловей запел свой апрельский ноктюрн.

Тамар открыла второе окно, оперлась локтем о подоконник и вся обратилась в слух.

Тараш пристально взглянул на нее, словно впервые ее увидел.

Изогнутые надменные брови. Черные длинные ресницы. В нежных линиях лица — женственность грузинских мадонн. Трепетные ноздри говорят о южной страстности.

Тамар стояла у окна с таким видом, словно была участницей какого-то священнодействия. Влиянию музыки и очарованию весны приписал Тараш Эмхвари ее состояние.

Несказанно нежную песню пел соловей.

«Самый лучший поэт и певец в мире!» — думала Тамар Шервашидзе.

А кто из вас, скажите, слыхал о колхидском соловье?

Удивительное дело! Ни наблюдательные греческие авторы, ни римские историки, побывавшие в древней Колхиде, не приметили ее соловьев.

Иранцы воспевали соловьев. Воспевали их и поэты Грузии.

Ведь в Колхиде что ни двор — то соловей, что ни сад — то рассыпающиеся трелями соловьиные песни!

В Колхиде поют соловьи во дворе каждого крестьянина.

Совсем близко под окном уныло запел один. Вскоре отозвался другой, точно состязаясь с ним.

Тамар подозвала Тараша. Бросив игру, он подошел к ней, они стали слушать вместе. Вслед за двумя певунами защелкал третий.

Тот, что заливался у окна, заигрывал, состязаясь, то со вторым, сидевшим близ орехового дерева, то с третьим, одиноко стонавшим в акациях, точно дух ночной.

— Никто не поет с таким чувством, как одинокий. Песня может родиться лишь в одиночестве, — сказал Тараш.

Тамар была удивлена: он ли говорит это? Тараш Эмхвари — беззаботный спортсмен — жалуется на одиночество у себя на родине!..

— Эти слова, — продолжал Тараш, — похожи на романтическое признание. Но облегчает ли оно меня и может ли развеяться моя печаль?

С особенной силой он почувствовал гнет одиночества не по утрам, не ночью, а в сумерки, в ту пору, когда нет ни дня, ни ночи, когда медленно бледнеет небо и на нем словно углем вычерчиваются деревья и горы; когда тень разлучается со светом, когда нет еще плотной тени, а свет постепенно теряет свою прозрачность.

— Ты говоришь так красиво, что тебе следовало бы стать поэтом, — сказала Тамар.

Еще в детстве тысячу раз слышал Тараш это «ты» в устах Тамар, с которой сидел на школьной скамье до своего отъезда за границу, но сегодня оно его необычно взволновало.

Тараш ответил, что завидовать поэтам не приходится. Поэты — самый несчастный народ на свете, они напоминают картежников, превративших игру в самоцель, они похожи на пьяниц, они хмелеют от собственных слов.

— А я свихнулся на любви к своему народу. Поэтому и стал филологом. Я исследую каждое слово до его глубочайших корней, его жизнь, его происхождение. Ну и что ж? В руках у меня — пустота.

Молча сидели рядом Тамар и Тараш, вглядываясь в темноту ночи, окутавшую сад. Чуть слышный шелест падающих на землю лепестков ласкал слух.

В соседней комнате дедушка Тариэл громко читал псалтырь:

«Как лань стремится к потокам вод, так душа моя стремится к тебе, боже! Жаждет душа моя бога, бога живого! Когда я приду и явлюсь перед лице божие? Слезы мои — хлеб для меня день и почь…»

ЩЕНЯТА

— Эй, малый! Лукайя! Абхазцы приехали, открывай ворота! — кричал дедушка Тариэл, сидя в тени орешника.

Из кухни выскочил старик, лохматый, без шапки.

Как не вязался этот окрик: «Эй, малый!» с белой бородой старца.

Впрочем, у Лукайя борода не белая, а желтоватая, цвета неваляной шерсти. Это карлик с низкой талией, ширококостный, с длинными руками, коротконогий.

Правая нога у Лукайя шестипалая. Левое плечо у него вывихнуто еще в детстве, когда впервые приключилась с ним падучая.

Лукайя бежал вперевалку, нелепо выбрасывая не подчинявшиеся ему ноги, кривые, как рога у старого тура. Он похож на болванчика, каких вырезывают из дерева детям для забавы. А в беге и вовсе был комичен старик!

С трудом одолевал он пространство от кухни до ворот.

Гостей, остановившихся перед дубовыми воротами, со двора не было видно. Лукайя казалось — вся Абхазия приехала и собралась тут, у входа в шервашидзевскую усадьбу. Радовалась душа старика, он бежал во весь дух, но что пользы! Медленно сокращалось расстояние, отделявшее его от гостей.

Доковыляв до ворот, Лукайя снял с пробоев тяжелый замок, вынул двойной засов и крепко прижал его к груди. Так стоял он, похожий на сатира, с длинным шестом в руке.

Тяжело, со скрипом раскрылись ворота. Лукайя узнал Кац Звамбая и его сына. От неожиданной радости глаза старика — узкие, цвета неспелых виноградин — засияли.

Кац, легко спешившись, бросил поводья Арзакану и обнял Лукайя Лабахуа, христосуясь с ним.

Лукайя приложился к плечу Кац Звамбая, потом кинулся к Арзакану. Но тот, заметив гноящиеся глаза старика, невольно от него отстранился.

Очень одряхлевшим показался юноше Лукайя. Совсем высохло, отощало и без того щуплое тельце. Нечесаный, со всклокоченными усами и бородой, он походил на головастика.

Увидев дедушку Тариэла, сидящего на срубе, Кац Звамбая поспешил к нему. Сняв шапку, приложился к веснушчатой руке. Затем, с просветленным лицом, почтительно стал поодаль.

Арзакан приветствовал старика коротко, по-военному. Из-под рыжеватых ресниц Тариэла сверкнул неприязненный взгляд. Поймав его, Арзакан резко дернул за узду ни в чем не повинного жеребца.

— Гей, вара! — кинул дедушка Тариэл по-абхазски. — Идите с Лукайя, поставьте лошадей на отдых!

Арзакана кольнуло такое обращение, но он молча последовал за Лукайя.

— Как вырос мальчишка! Он иногда заезжает в наши края. Проводит Тамар до ворот и шмыгнет куда-то. Побаивается небось меня, хе-хе! В каком году родился?

— В том самом, когда Ингур вышел из берегов. Кац жаловался протоиерею: «Погиб мой сын, отче, коммунистом стал».

— Хоть бы младшие не заразились!

Кац Звамбая был так удручен, словно сыну его грозила чума.

— Да разве меня одного, всех они загубили, отче!

И, затянув волынку о коллективизации, Кац стал жаловаться на то, что всех собираются загнать в колхозы, не будет больше «моего» и «твоего», все будет общим, даже жены, вошедшие в колхоз. Некто Алания, приезжавший из Тбилиси, рассказывал, какие ужасы там творятся: у родителей отбирают грудных детей и будут отправлять их в Америку… Большевики задолжали американцам. Оттуда вскоре должен прибыть пароход, и его будут грузить живыми младенцами.

— Нет, не может отвернуться господь от своей паствы! — И дедушка Тариэл стал утешать Кац Звамбая. Римский папа начинает крестовый поход… Скоро придет конец этому «наваждению», Тариэл призывал следовать мужеству древних христиан, вспоминал, как «сбросили израильтяне иго египетское», сравнивал большевиков с Тамерланом, который святотатственно повесил бубенчики на шею монахам Кватахевского монастыря. Дедушка Тариэл прошлой ночью видел вещий сон: к будущей пасхе ему непременно вернут отобранные имения и он опять получит свой приход.

Он только собрался рассказать сон, как раздался голос Каролины, напоминавшей, что пора принять порошки.

Редко случалось бывшему протоиерею пропустить всенощную или заутреню, но не бывало того, чтобы он не принял вовремя лекарство. Проглотив назначенную дозу, дедушка Тариэл, взволнованный новостями Кац Звамбая, заперся в кабинете. Раскрыв наугад псалтырь, принялся за чтение:

«Восстань, господи, во гневе твоем, подвигнись против неистовства врагов моих, пробудись для меня на суд, который ты заповедал…»

Бегло скользнув взглядом по строчкам, продолжал, повысив голос:

«Бог, всякий день строго взыскивающий, — если кто не обращается, он изощряет свой меч, напрягает лук свой и направляет его, приготовляет для него сосуды смерти, стрелы свои делает палящими…»

Арзакан внимательно оглядывал новую шервашидзевскую усадьбу, каменный барский дом, фруктовый сад и угодья. За домом, недалеко от заднего крыльца, сидели в гамаке две женщины в пестрых платьях, играли с маленькой Татией. Ни одна из них не походила на Тамар. Третья, в коричневом капоте, спускалась с лестницы. Он узнал в ней Каролину.

Арзакан чуть было не спросил Лукайя: «Где же Тамар, не больна ли?» — но постеснялся и промолчал.

«Быть может, уехала в Тбилиси, она ведь собиралась поступить в университет…»

Мысль, что это могло случиться, вызвала в нем острую боль.

На проволоке, меж тополей, сохло белье. Арзакан хорошо знал все платья Тамар. Ни одно из них не показалось ему знакомым, ни одно не подтверждало ее пребывания в Зугдиди. А с каким остервенением гнал он вчера лошадь! Весь месяц торопился закончить работу в райкоме, чтобы скорее попасть сюда, и вот — уехала.

Для того ли он боролся ночью с волнами Ингура, чтобы застать в Зугдиди лишь взбалмошного попа да старого дурня Лукайя!

Лукайя привел гостей в свой чулан.

Старики заговорили о минувшем. Затхлый дух стоял в комнате. Арзакан не мог разобрать, был ли это запах крыс, сухого чабера или перепревших сапог… На стенах висели связки перца и пучки чабера, сухая пастила, старые пустые корзины для сбора винограда и фруктов.

После отъезда из Абхазии Лукайя, видимо, окончательно свихнулся. К своей коллекции старых медалей и всякого рода блестящих побрякушек и жестянок он прибавил теперь иконы и священнические орари, старые генеральские эполеты, аксельбанты, кресты, позументы, бубенцы кречетов князя Хециа, какие-то металлические украшения, конские нагрудники, сбрую.

Арзакан устал. С отвращением смотрел он, как выкладывал Лукайя перед отцом свои новые приобретения.

— Этот орарь был подарен когда-то католикосом некоей игуменье Теклатского монастыря. Эта риза — из бывших дадиановских облачений, а эта икона из дерева животворящего креста висела в спальне княгини Мегрельской. Каждую ночь молилась перед ней светлейшая…

Лукайя продолжал показывать свое добро: вот святые мощи из такого-то монастыря… И он с благоговением переворачивал громадную берцовую кость, раскладывал на столе пожелтевшие, высохшие суставы и осторожно прикасался к черепу, покрытому пылью веков.

Арзакану стало тошно от святошества уродливого карлика.

Кац Звамбая слушал затаив дыхание. «Помилуй мя!» — срывалось с его уст при каждом упоминании святого.

А Лукайя все разворачивал какие-то грязные свертки, вытаскивал из них новые и новые сокровища.

В закопченном, затянутом по углам паутиной чулане висел густой запах трухи и плесени.

Арзакана воротило от этого прелого хлама. Ему хотелось прилечь и отдохнуть. Он слышал, как Тариэл приглашал отца к обеду, но об Арзакане и не заикнулся. Да и правда, как же сесть комсомольцу за один стол с бывшим священником в день пасхи. Конечно, Херипс Шервашидзе не очень-то верующий христианин. Но пока жив отец, он считается с ним и не перечит старику.

В конце концов, главное — это поскорее узнать, где Тамар…

Арзакан извинился (иду, мол, побриться) и ускользнул из чулана.

За дверью он в нерешительности остановился: идти в город или дожидаться здесь?

В двух шагах лежала на земле тощая черная собака. Одиннадцать разношерстных щенят возились около нее. На худых боках можно пересчитать все ребра, грязная шкура в проплешинах походила на истоптанный войлок. Щенки жадно, паперебой теребили длинные сосцы, высохшие, как инжир в засуху. Время от времени малыши беспокойно тявкали. Вдруг двое из них — белый, похожий на взбитый крем, и другой иссиня-черный, как чернослив, — отскочили в сторону. По-видимому, взбитый крем стал оспаривать материнскую грудь у чернослива, — так подумал Арзакан.

Пока щенята сосали, они глядели добрыми, добрыми! Беспомощно щурили маслянистые, как икринки, глазки, — хотелось поднять их, прижать к груди и расцеловать. Но, откатившись от высохших сосцов, щенки взъерошились. Взбитый крем оскалился, сморщил перекосившуюся мордочку. Пустив картавую руладу, он лапкой толкнул чернослива в грудь. Тот, злобно завизжав, кинулся на соперника. Кубарем покатился в пыль взбитый крем… Обессиленная мать, еле подняв голову, посмотрела тоскливо на забияк и снова погрузилась в дремоту.

Арзакан усмехнулся. «Всюду борьба!» — подумал он и уныло побрел к воротам, шагая по аллее между саженцами тутовых деревьев.

Дата добавления: 2015-08-02