Владелец пиявок

Таков уж издавна заведенный порядок в доме Шервашидзе: как только задремлет дедушка Тариэл, все — и стар и млад, должны ходить на цыпочках.

Невзлюбили в Абхазии протоиерея Тариэла: рясы после революции он не снял, с новыми порядками не ужился, языком трепал без устали, в каждой проповеди поносил большевиков. С кем только их не сравнивал: и с саддукеями, и с филистимлянами, и с египтянами.

Ну, и попросили его убраться из Абхазии.

Тогда, уподобив себя «пострадавшим за веру святым мученикам», дедушка Тариэл распростился со своей поредевшей паствой и уехал в Зугдиди, где и поселился у сына. Херипс Шервашидзе был гинекологом.

В свободные от приемов часы, или когда сын бывал в отъезде, дедушка Тариэл запирался в его кабинете и читал вслух евангелие или псалмы. Вместо слов «египтяне», «враги», «оглашенные» подставлял слово «большевики». Отведя душу, устав от проклятий, заповедей и возгласов, растягивался на черном кожаном диване, на который Херипс укладывал своих пациенток.

Ставни плотно прикрыты. Мастерили их, должно быть, из сырых досок, поэтому они рассохлись и сквозь щели пробиваются желтовато-палевые лучи, играющие на металлических стенках шкафа, за стеклом которого блестят аккуратно разложенные гинекологические инструменты: никелевые щипцы, громадные клещи, специальные зеркала, катетеры и металлический краниокласт.

Бледные лучи трепещут и на золотых багетах, обрамляющих портреты предков Херипса Шервашидзе.

Даже в полумраке видно, что хозяева не очень утруждают себя уходом за ними: местами паутина затянула углы рам, кое-где полотна засижены мухами.

Невысокого мастерства портреты героев!

Первый из них, слева, — Мурзакан, прадед Тариэла Шервашидзе.

На нем грузинская куладжа с длинными откидными рукавами.

Подняв оружие против родного брата, правившего в Абхазии, он, по семейному преданию, бежал ко двору Вахтанга VI и был убит в бою не то с турками, не то с пруссаками.

Тускло глядит с потемневшего холста его поблекшее лицо.

Рядом с ним, опершись на рукоятку грузинской сабли, — великан в папахе. В нем сразу узнаешь представителя того поколения, которому одного барана как раз хватало на завтрак.

Этот богатырь был старшим конюшим при имеретинском царе Соломоне II. Стяжав себе славу в Рухи и последовав за царем в Трапезунд, он, как и его отец, сложил голову на чужой земле, которая и приняла его бренные останки.

Несколько поодаль с выцветшего холста смотрит Харзаман Шервашидзе, дед Тариэла.

Не очень жалуя грамоту и науки, он все же достиг генеральского чина. Отрекшись от мохаджиров,[3]держался он одной рукой за Россию, а другую протягивал турецкому султану. Ярким блеском орденов сияет его грудь.

Двадцать лет боролся Харзаман с Шамилем, сопровождал Григола Орбелиани на Гуниб, усердно помогал русским в подавлении восстаний, но в один прекрасный день, подавившись чуреком, умер.

Сосед его по портрету, старец с длинной седой бородой, — отец Тариэла Шервашидзе, известный наездник и охотник.

Как отображение, дрожащее в зрачке, похож Манучар на отца. Та же величавая осанка, те же лютые, сросшиеся брови и хмурый взгляд.

Славу свою он стяжал на внутреннем фронте: крестьянам вырывал бороды, дворовых наказывал кипящей мамалыгой, которую прямо из котла выливал на грудь провинившегося, — потом ее слизывали собаки.

Тариэл отзывался об отце с величайшим почтением, утверждая, что он «по добродетелям своим равен был святым отцам». Однако немало невинных душ отправил этот «святой» на тот свет.

Всю эту галерею надменной знати в чинах и без чинов завершал портрет Джаханы, супруги Тариэла Шервашидзе.

Неизвестный художник, щедро расцветив полотно, мастерски выписал ее воздушный стан и тонкие черты целомудренного лица с нежным лимонным отливом.

Атласная шапочка цвета лепестков персика украшает ее породистую головку. Над легким тюлем перекинут мандили,[4]по белому полю которого рассыпаны веточки дуба, искусно вытканные золотом. Блеклыми тонами осени отливают листочки и мелкие желуди. В ушах княгини — жемчужные виноградные гроздья.

Образ этой прекрасной женщины, созданной для кисти художника, дышит хрупкой красотой и утонченностью, присущей представителям вырождающегося рода.

Много усердия вложил художник, выписывая шелковую нагрудную вставку Джаханы цвета созревшего кизила.

Мастер увековечил для потомства шедевр старинного грузинского искусства шитья золотом.

Каждый кружок — замкнутая золотая спираль, каждый узел и розетка, подобные листьям папоротника, любовно выписаны кистью художника.

Даже обметанные шелком петельки цвета незабудок, голубеющие за темным кантом узких у кисти, плотно застегивающихся рукавов, поражают своим изяществом. Но искуснее всего передал художник широкое парчовое платье Джаханы, унизанное золотыми пластинками.

На шее нагрудный крест, украшенный рубинами. Золотистые подвески оттеняют кизиловый бархат.

Но не только ради портрета жены выбрал бывший протоиерей эту комнату. Здесь спокойнее, а покоем он дорожит больше всего на свете.

Сюда редко доносятся говор домашних, шаги и смех прислуги, хлопанье дверьми.

Несмотря на преклонные годы, Тариэл не перестает тешить себя охотой и рыбной ловлей. Однако сквозняков и колик в боку боится смертельно и беспрестанно покрикивает на всех: «Двери! Двери! Двери!»

Дедушка Тариэл лежит в полудреме на диване. Вытянув тяжелые, точно колоды, ноги и упершись ступнями с кирпичный камин с обвалившейся штукатуркой, разглядывает он свои красные чувяки. Его пухлые, волосатые руки покоятся на животе. Они покрыты веснушками, разросшимися в большие пятна цвета незрелого табака. На суставах крупные шишки.

Бессмысленно уставился дед на свои грузинские чувяки с носами, загнутыми, как у греческих галер. На правой ноге чувяк продран, торчит плоская пятка; плоскостопие помешало ему в свое время попасть в императорскую гвардию.

Потом он лениво переводит глаза на фасад камина, исчерченный углем; бесхитростный штукатур изобразил на камине петушиный бой, а праздные слуги или дети испещрили его странными аллегорическими знаками и рисунками животных.

Приподняв голову и при этом разорвав застежку архалука у мясистого подбородка, дедушка Тариэл стал пристально разглядывать надкаминные полки. На полках цветные вазы и кувшинчики для вина с безвкусной позолотой на ручках и узконосых горлышках. Между ними большая банка с зеленоватой водой.

Каждую осень дед собирает в эту банку пиявки для кровопускания.

Пиявки то извиваются запятыми, то сворачиваются в слабо завязанные узелки и петли. Зеленоватый отблеск лучей, пронизывающих воду, дрожит на стене, и затуманенный взор Тариэла по-детски радуется этой причудливой игре солнечных бликов.

Вот дедушка Тариэл убрал ноги с камина, закинул одну на другую и еще глубже ушел в черный диван с расшатанными, ослабевшими пружинами: он больше не в силах выдерживать блеск дрожащих лучей на концах своих длинных рыжих ресниц. Веки его истомно смежаются.

Беспомощно клонится усталая от безделья голова. Уже невмоготу различать очертания предметов. Последние обрывки смутных мыслей медленно угасают. Только монотонное тиканье старинных часов еще связывает с явью его душу, погруженную в мечты. Остановись на секунду маятник, — потухнет последнее мерцание луча и старик заснет глубоким сном.

Послеобеденное солнце склоняется к западу. С моря подул ветерок.

Сидя на копне примятого сена, лает Бролиа. Побрешет лениво и умолкнет, потом — тревожно, словно спросонок — опять тявкнет раза два-три и перестанет. В неподвижном воздухе тишина…

Где-то закудахтала курица.

Вдруг совсем близко, прямо над ухом, звонкий голос Тамар:

— Лукайя, не снимай с лошади седло!

«Наверное, Херипс возвратился из деревни. Гм… Любопытно, как прошли роды у Макрине? А может, абхазцы прибыли на скачки? Хотя бы Звамбая приехал», — думает дедушка Тариэл, не пытаясь открыть сонные глаза.

Глухой стук… Лошадь, привязанная к тополю, ударила копытом о камень.

«До сих пор не подковал лошадь, паршивец!» — мелькает в голове у дедушки Тариэла.

И как крабы пятятся из ночных нор на факельный свет, так снова поползли из потемневшего, полусонного сознания старика смутные мысли.

«Лукайя — недотепа, совсем из ума выжил, старый дурак! Ему все равно, подкован или не подкован конь!» Сердце у деда закипело. Но подкравшийся сон успокоил его.

Однако и сквозь сон дедушка Тариэл смутно прислушивается, как Лукайя водит лошадь по тополевой аллее; он даже различает звук копыт, когда конь спотыкается.

В соседней комнате прислуга уронила что-то, замерла и быстро выбежала на цыпочках. В столовой разбили тарелку; слышен сердитый женский голос…

«Должно быть, Каролина журит Татию, а может быть, бранит мужа за то, что опоздал. Врагу, врагу не пожелал бы такой сварливой невестки», — почти вслух ворчит Тариэл.

В овчарне перхают козы. Раздается хриплый крик петушка, пробующего свой голосишко.

Дедушка Тариэл подпер подбородок кулаками, утонувшими в длинной белой бороде с пожелтевшими краями.

Сон трепещет в его веках и на румяных щеках.

Шевеля крылышками, на нос села мошка. Задергались брови, а за ними и складки на лбу. Но мошка назойлива, не отстает. Старик мотнул головой, лениво поднялись длинные, рыжеватые ресницы; покрасневшие глаза на миг уставились в пустоту. И снова закрылись. Где-то вдалеке шум. Не понять — бьют ли в бубен или звонит пономарь в шервашидзевской дворцовой церкви.

«Чего это он? Уж не гонят ли долой большевиков?» И в стороны разошлись кулаки, как поссорившиеся братья; руки, скользнув по складкам крутого живота, повисли, как у покойника. На вспотевшем лице промелькнула едва заметная улыбка.

— Ого-го-о-о-о! — слетело с уст.

Чуть вздрогнула верхняя губа, — теперь с покойной супругой Джаханой заговорил Тариэл.

С зарею встал молодожен. Лукайя уже ведет под уздцы лошадь и еле сдерживает гончих.

Звенят соколиные бубенчики.

Завтрак уложен в сумку. На охоту собирается Тариэл. С балкона смотрит на него Джахана. Шафрановый халат с жемчужными застежками охватывает ее стан. Как спелые гранаты, округлы ее груди.

— Не ходи, повелитель мой, сегодня на охоту, — просит она (по абхазскому обычаю жена не называет мужа по имени).

— Что ты беспокоишься, месяц мой ясный?

— Страшный видела сон.

— А что дашь, если останусь? — спрашивает он, улыбаясь своей красавице жене.

— Косы свои покажу.

Бросив поводья Лукайя, Тариэл идет в спальню за женой. Развязав белый платок, она высвобождает свернутые в семь жгутов косы, бьющие ее по бедрам.

Возрадовалось во сне увядшее сердце дедушки Тариэла. Но едва на губах заиграла улыбка, как раздались звуки рояля. Прервали грезу, не дали вдоволь насладиться счастьем. Крадучись издалека, звуки нарастали, крепли, звенели то колокольчиками, то соколиными бубенцами.

Отяжелевшее ото сна тело ожило. Медленно вскинув руки, Тариэл поднял голову.

Заходящее солнце, подступив к ставням, припекло с новой силой. Его жаркие лучи потянулись через всю комнату длинными, светлыми полосами, и мириады искрящихся пылинок затанцевали в их трепетном свете.

Словно медный шлем, сверкала в лучах солнца голова дедушки Тариэла. Золотистым огнем вспыхнули его светлые брови и желтоватая кромка седой бороды.

Волна звуков донеслась явственней.

«Кто это играет?» — раздумывает дедушка Тариэл.

Через ставни, приоткрывшиеся под порывом ветерка, столбом ворвались солнечные лучи. Дедушка Тариэл не выдержал слепящего света, потянулся, широко раскрыл глаза и воздел волосатые руки.

Взяв посох, он стукнул им три раза о край дивана. Осторожно скрипнула дверь, и на пороге появилась Тамар. Она была в ситцевом светлом платье и походила на ясное солнышко, сияющее в персиковом саду.

— Кто играл? — спросил Тариэл.

— Тараш Эмхвари. Только что приехал. Гостю не запретишь…

— Верхом приехал?

— Нет, очамчирским поездом.

Старик помолчал.

— Не надо ли тебе чего-нибудь, дедушка? (Так звала старика маленькая Татия и вслед за ней все члены семьи.)

— Нет, иди, — ответил Тариэл и проводил взглядом дочь. До самых бедер ниспадали косы Тамар.

«Совсем как у Джаханы», — подумал дедушка Тариэл и, отвернувшись к стене, снова закрыл глаза.

Вновь встал перед ним образ Джаханы — в возрасте Тамар. Тот же стройный стан, тот же отсвет плавленой меди, играющий на волосах.

Если бы не это сходство, возрождающее образ Джаханы, ни за что бы дедушка Тариэл не простил дочери, что позволила нарушить его покой.

Дата добавления: 2015-08-02