Преображение

Впереди отряда, в котором до вступления в Илори находились Арзакан и Дзабули, ехала Тамар Шервашидзе.

По абхазским обычаям не подобает женщине водительствовать всадниками, — она должна ехать за мужчиной. Но в шервашидзевском кругу грузинские традиции всегда брали верх над староабхазским адатом. И поэтому Тамар находила вполне естественным ехать впереди.

Ей еще не приходилось путешествовать верхом. В те годы, когда мать и бабушка в сопровождении свиты из лучших наездников отправлялись на свадьбу или поминки, девочка была еще в колыбели. Однако Тамар превосходно управляла своей довольно пылкой лошадкой. Верховая езда доставляла ей громадное удовольствие. Она то и дело обгоняла спутников, шутливо состязаясь с Арзаканом.

— Почему же ты до сих пор не говорила, что так любишь верховую езду? — спросил он.

— Разве жизнь так устроена, чтобы исполнялись все наши желания?

— Надо именно так ее устраивать, чтобы они исполнялись легко.

— Куда бы это нас завело?

Некоторое время они молчали, прислушиваясь к беседе Дзабули с Каролиной.

Дзабули чувствовала себя очень неловко в своем коротком платье, то и дело приходилось ей одергивать юбку. Да и с лошадью она плохо справлялась.

Дзабули жаловалась:

— Никогда больше не поеду верхом!

А Каролина была очень довольна поездкой. Она только жалела, что не оделась в спортивный костюм Херипса, чтобы ехать по-мужски.

— Скажи, поедешь в Окуми, если я достану хорошую лошадь? — обратился Арзакан к Тамар.

— Смотря по тому, что ты подразумеваешь под хорошей лошадью. Вдруг она окажется вроде Арабиа или Дардиманди? Мне же не сладить с ней. А вот на такой, как эта, — пожалуй…

Упоминание о Дардиманди вызвало в памяти Арзакана образ Тараша. Он почувствовал признательность к Тамар за то, что она не назвала его.

Немного помолчав, он сказал:

— Такую именно и приведу.

—???

— Ну да, из Окуми.

— Чья же она?

— Мачагвы Эшба… Я попрошу одолжить ее для тебя.

На этом и порешили.

— Пятнадцатого августа я думаю поехать в Тбилиси… Если достанешь лошадь днем раньше, непременно съезжу в Окуми, — пообещала Тамар.

— Мне тоже надо ехать в Тбилиси, чтобы представить в институт документы.

— Вот и прекрасно. Тараш Эмхвари, кажется, тоже едет… Все вместе и отправимся.

«Едет Тараш!» Это известие кольнуло Арзакана. Но он смолчал и только неожиданно стегнул своего ни в чем не повинного жеребца.

Тамар не хотела угомониться.

— Давай догоним Тараша и Гванджа, пока они не успели доехать до Илори, — и, не дожидаясь его ответа, хлестнула лошадь и помчалась вперед.

Щадя девушку, Арзакан крепко натягивал поводья, чтобы сдержать своего Арабиа.

Каролина и Дзабули отставали. То у кого-то из них сползало седло, то надо было укоротить стремя… Тамар же спешила. Ей хотелось догнать Тараша, потягаться с ним.

Арзакану было неудобно оставлять Каролину и Дзабули одних с чужими людьми, но Тамар расшалилась; заливалась смехом и беспрерывно подгоняла свою и без того горячую лошадь.

На горизонте вырисовывался купол Илори.

Тихая грусть охватила Арзакана. Всю дорогу он разговаривал только с Тамар, нарочно придерживал Арабиа, чтобы быть с ней наедине, чтобы одному слышать ее голос, одному сопровождать и охранять ее. Он был счастлив, видя ее оживленной, забыл усталость, хотя скачки сильно его утомили.

«Так свойственно каждой женщине: сначала опоит тебя сладким нектаром, потом неожиданно отравит нектар горечью яда», — мелькнуло в голове у Арзакана, и в тот же миг он услышал голос Тамар.

Он вгляделся в чернеющий купол колокольни.

У него невольно вырвалось:

— Крест еще не снят!

Несмотря на темноту, крест был хорошо виден на фоне усыпанного звездами неба.

Но едва Арзакан произнес слово «крест», как Тамар схватилась за грудь.

— Боже мой! — воскликнула она и уронила повод. Арзакан понял, что только сейчас Тамар обнаружила потерю. Ее горестный возглас причинил ему острую боль. При свете луны он силился рассмотреть лицо огорченной девушки, готовой расплакаться, как ребенок. Он даже заметил, как у нее дрожал подбородок.

Арзакан уже готов был сказать, что крест не потерян и он может сейчас же достать его из кармапа, — лишь бы она вновь развеселилась. Но в это время подъехали Дзабули и Каролина и засыпали Тамар вопросами.

Каролина успокаивала расстроенную золовку.

— Ну, куда мог пропасть крест? Наверное, Даша, убирая постель, нашла его и спрятала. Зачем Даше твой крест?.. Сколько лет она у нас служит и никогда ничего не брала.

Тамар немного успокоилась. Но дальше ехали молча, веселые разговоры прекратились. Все понимали, что означало для Тамар потерять крест, подаренный ей матерью на смертном одре.

Во дворе илорской усадьбы Апакидзе шумел народ.

Молочные братья, свояки, соседи и молодые Мерчули, заложив за пояс полы чохи, деловито хлопотали на кухне, которая едва их вмещала.

В старинных торнях[16]пылали раскаленные угли, в пяти местах горели костры. На вертелах жарились быки молочные телки; отдельно готовили индеек, поросят, цыплят.

Густой жир, стекая в огонь, шипел, распространяя едкий запах. Неподалеку, на чурбанах, сидели старики в башлыках, наблюдая за работой молодежи; бородачи вспоминали старое время, рассказывали о давнишних пирах, о былых забавах.

За липами был устроен шатер-«сепа», рассчитанный по крайней мере на пятьсот человек. Дежурные из молодежи суетливо сновали здесь и там, стараясь напоследок услужить славному хлебосолу Гванджу Апакидзе.

Но не только пышная свадьба справлялась здесь. Это было и последнее «прости» стариков уходящему прошлому, прощанье со старой апакидзевской семьей.

Старики сидели насупясь; кто курил трубку, кто набивал или чистил ее, постукивая о носок своей мягкой обуви.

Вокруг костров сидели пожилые гости; были среди них и такие, что приехали покутить, пображничать;

«Коллектив идет! Даешь гулять!»

Кулаки из отдаленных деревень понавезли птицы и скота на убой. Это было в ту пору, когда кулаки беспощадно истребляли свой крупный и мелкий скот.

Большая группа молодежи поджидала гостей у въезда в усадьбу, чтобы, подскочив, учтиво подержать старшим стремя или повод. В Грузии, если старший собирается сесть на коня или соскочить с него, — будь поблизости хоть сорок молодцов, все сорок подбегут к нему.

Молодые абхазцы, услуживая гостям секретаря райкома Арлана, выказывали этим свое уважение к нему.

Под кукурузниками, у заборов, у каждого кола, столба, крюка, у чуланов и погреба, у старых соколятников и псарен были привязаны лошади. Лошади стояли на привязи и у огородного тына, у частокола фруктового сада, у придорожного ивняка.

Звонкий смех женщин, доносившийся из кухни, гомон детей, ржанье лошадей, лай вспугнутых соседских собак наполняли двор. Абхазцам несвойственно шуметь на сборищах. Но здесь сошлись не только абхазцы, прибыли жители отдаленнейших деревень Мегрелии, и около двенадцати человек тбилисцев, в том числе семь трактористов и шоферов — охотники попользоваться хлебосольством.

Тбилисцы хвастались: «Так напоим мегрелов, что они покатятся из-за стола, как шары».

Апакидзе и Мерчули, Аланиа и Арланы, Малазониа и Мааны, Хвичиа и Гвичиа, Киуты и Тарба, молочные братья Гванджа и его детей не успевали управляться со встречей все прибывающих гостей. Приветствовали их, провожали по лестнице в дом, усаживали с бесконечными «пожалуйте» и «садитесь», с вежливыми расспросами о здоровье их самих и членов их семей.

Фигура Лукайя Лабахуа маячила в сумерках.

Он опасливо сторонился молодых, беспокойно сновал по двору, старался устроиться поближе к старикам. Но старики не обращали на него внимания, и Лукайя метался в эту лунную ночь, как старый нетопырь, застигнутый врасплох новым временем.

Никто не просил его пожаловать, сесть поудобнее, никто не подумал справиться о его здоровье. Лукайя дичился всех. И чем больше разрасталось сборище, тем сильнее чувствовал он свое одиночество.

Парни стали поддразнивать Лукайя и заманили его в винный погреб, говоря: «Тебя зовет Тараш». Они знали, с каким благоговением относится старик к Тарашу.

Стали предлагать ему вино.

— Не пью я, капли в рот не беру.

— Как это «не пью»? Зачем же пришел на свадьбу, если не пьешь? Верно, с недобрыми намерениями явился ты сюда, хочешь несчастья новобрачным!

Взяв в руки кусок хлеба, памятью матери клялся Лукайя в преданности апакидзевской семье.

— Милостью Илори клянусь, не пью я.

— Милостью Илори? Ха-ха-ха! — гоготали парни. — Где же твой Илори? Твой знаменитый быкокрад, твой Георгий давно сбежал. Мы уже и крест сняли. Скоро и образа отправим в Тбилиси в музей.

Хотя Лукайя Лабахуа не знал, что такое музей, тем не менее у него подкосились колени и, потеряв силы, он опустился на землю.

Тогда парни приставили к его рту огромный рог.

Сильно сопротивлялся Лукайя этому первому рогу (ни хмеля, ни близости женщины не знал в своей жизни старик), но второй и третий он осушил уже без особых настояний и упрашиваний.

Потом долго кружил по двору Лабахуа, пока не набрел на Тамар, сидевшую под чинарой; там же были Дзабули, Каролина, Арзакан и Тараш Эмхвари. Уединившись, они беседовали о сегодняшних скачках, говорили о том, что судьи были пристрастны: на средних скачках первенство по-настоящему взял Кац Звамбая, между тем приз дали Малазониа; победу на малых скачках, вместо Абдуллы Рамаз-оглы, присудили Лакербая…

Тараш Эмхвари сидел рядом с Тамар. Он раньше других заметил Лукайя, сиротливо переминавшегося около девушки. Тараш достал папиросу.

— Нет ли у тебя огня? — обратился он к Лукайя, хотя у него в кармане были спички.

— Огня? Нет, но пойдем туда, — ответил Лукайя, указывая пальцем на пылавший под липами костер. Старик еле ворочал языком, ноги у него ходили ходуном.

Под чинарами и липами шумела молодежь. Лукайя хотел проскользнуть мимо незамеченным. Но все же, обойдя Тараша, приблизился к костру, взял горящий уголь и поднес его Тарашу.

Рука Лукайя дрожала, от него несло винным перегаром. Тараш понял, что старика напоили парни. Поблагодарив, он взял его за руку повыше локтя, провел через весь двор и направился с ним к уединенной крепости.

Старая феодальная башня у приморья была наполовину разрушена. Южная и восточная стены еще сохранили зубчатые бастионы. На западной полуразвалившейся стене, между плитами, разрослись инжирное дерево и орешник.

Невдалеке от основных строений крепости поднималась круглая вышка без всяких признаков бойниц, дверей или отверстий потайного хода. Круглая башенная площадка была плоская и тоже заросла кустарником.

Устав от скачек, верховой езды и праздничной суматохи, Тараш Эмхвари присел отдохнуть. Прислонившись к стволу дикого инжира, он с истомой потянулся и погрузился в созерцание моря, осеребренного луной.

Море безмятежно дремало. Казалось, не море, а голубые поля разметали пушистые всходы. На западе неподвижно, подобные крылатым херувимам, повисли в воздухе облака. Ближе к югу разворачивалось белоснежное курчавое облако, прозрачное и легкое, все пронизанное лунным сияннем.

К северу — мостом от моря к небу перекинулась двукрылая, с человечьей головой туча. Словно сатана с раскосыми крыльями повис между небом и землей.

И небо, и море дремали. Вдали сверкала Венера — звезда пастухов и быкокрадов. Блестевшая, как расплавленное золото, луна обливала молочным светом сонную морскую гладь.

— Сколько лет этой крепости, Лукайя?

Лукайя прикорнул на корточках у края башни, положив локти на колени и подперев ладонями лицо. Крохотным и странным казалось в лунном свете его сморщенное лицо, точно седоволосый старик превратился в малое дитя; скорее на лешего, чем на человека, был он сейчас похож, скорее на привидение, чем на живое существо. Он смотрел на море, весь уйдя в свои думы.

— Как? О чем ты, шуригэ?[17]— вежливо переспросил он.

— Я спрашиваю, Лукайя, каких времен будет эта крепость? — крикнул ему в ухо Тараш, точно Лукайя был не пьян, а глух.

— Эта башня, шуригэ, верно, так же стара, как вон та луна. Здесь была продана моя мать. Я сам был с ноготок, когда меня взяли отсюда, шуригэ.

Тараш молчал.

«В самом деле, кто только не перебывал в этой башне, — думал он. — Должно быть, здесь побывали и древние греки, и Язон со своими аргонавтами. Должно быть, некогда ею владели лазы, а потом византийцы, венецианцы, турки. Кто знает, сколько народов бороздили эти воды своими остроносыми кораблями!»

Растянувшись на башенной площадке и скрестив на груди руки, Тараш смотрел на небо, на море, на Лукайя Лабахуа. Ничто не тревожило его. Только бы подольше поваляться на этом сыром и ароматном ложе. Покрывшаяся росой трава и полевые цветы сверкали алмазными сережками.

Вновь охватила его жалость к одинокому старику.

Он спросил:

— Бывал ли ты в Илори?

— Бывал ли я в Илори? Целых семь лет был там пономарем. Мой господин Тариэл Шервашидзе ведь здесь служил, пока стал протоиереем. Кто знает, сколько тысяч человек перешло через мою спину во время праздника святого Георгия!

— Как это «перешло»? Что ты говоришь, Лукайя?

— Что я говорю, шуригэ? Я же был тогда посвящен Илори. Растянусь, бывало, ничком у входа в церковь, и всякий — стар и млад — шагал через меня, чтобы войти в храм.

Тараш знал, что этот обряд входил в культ святого Георгия. Он выспрашивал Лукайя, чтобы понять, как старик относится к этому теперь, в наши дни.

— Верующий не чувствует боли, если он посвятил себя богу, шуригэ. А что до моей жизни, — всяк мне спину топтал, и большой и малый! — отвечал Лукайя.

Тараш задумался.

«В самом деле, какой садизм лежит в основе тех мук, которых требует от верующих бог! — думал Тараш. — И почему эти страдания раба святого Георгия должны быть залогом спасения миллионов людей?»

Он задумался о том, какими путями христианство пришло к культу кровопролития, и мысли его неслись одна за другой, как устремляются друг за другом пчелы, когда матка вылетает из улья.

— Я расскажу тебе одну притчу, шуригэ! — вдруг сказал Лукайя.

Тараш удивился. Никогда еще не доводилось ему слышать от Лукайя связного рассказа. Приоткрыв глаза, взглянул на старика.

В эту лунную ночь старик казался преображенным. Тараш не шелохнулся. Лукайя говорил! Вот его сказ в моей передаче:

«Двенадцать мужей стояли под высоким-превысоким деревом.

Одиннадцать из них были слепы. А двенадцатый — тот, который зрячий, — заметил: на верхушке дерева сидит голубая птица в чудесном оперении. Благостна была для созерцания та птица. Но остальные одиннадцать не видели красы ее. Обуяло зрячего желание завладеть той птицей, но вот беда — хром был он от рождения, а дерево высокое, ствол трудный для хватки, и лестницы нет нигде поблизости, чтобы приставить ее к дереву.

Тогда хромой стал убеждать слепых стать на плечи друг другу, чтобы на плечах одиннадцатого добраться ему самому до птицы.

И когда, поставив человека на человека, зрячий стал на верхнего одиннадцатого, вдруг первый, тот, который стоял на земле, не пожелал держать на себе тяжесть одиннадцати душ, нарочно свалился, и рухнула вся живая лестница.

Промахнулся зрячий, не успел схватить диковинную птицу, улетела она».

— К чему этот сказ, Лукайя?

— Так, про себя сказываю, шуригэ.

Вдруг небо, преобразившись, изменилось в цвете. Еще гуще почернела повисшая на севере мрачная туча. Безмолвно лежал Тараш и смотрел, как в изумруд неба и моря незаметно вливались темные краски.

Куда пропало море?

Моря уже не было.

И вспомнились Тарашу слова Апокалипсиса: «И миновала прежняя земля, и моря уже нет».

Дата добавления: 2015-08-02