Глава 13. Два закона 2 страница

Эх, конечно, убеждение проходило с трудом. Некоторые сомневались в наших утверждениях, кто-то находил их просто глупыми и ненужными, встречались и желающие просто всё раскритиковать – что же ещё делать при нуле понимания?!.. Но большинство учеников, конечно, просто боялись – даже при вере в наши новые принципы боялись не то, что принять, но … применить их, реализовать на деле! Придумывали отговорки, обижались, просто молчали… Это было своего рода массовое стеснение, пусть и основанное не только на дурацких старообразных представлениях, но ещё и на … возрасте – том возрасте, когда человек всё же ещё не решается брать на себя некоторые - и не самые плохие! – черты взрослого. Хотя может, - ой, как может!.. Продолжалось оно не одну неделю и не один месяц… В любом случае, не сразу ломалось старое – родом ещё из начальной школы – учение о том, что учитель всегда прав. Но всё же случилось! Первым это понял Костя, уже в то время начавший собирать свою великолепную Компанию, затем – Павел, Миша, Лёха… Девчонки, конечно, долго противились – им нелегко было согласиться с Саней и мной, ибо в случае этого надлежало по мировоззрению превратиться едва ли не в хулиганок (в их соображениях это так и интерпретируется, так и значится), что нелегко и не соответствует их более благородному, в отличие от нас, поведению – на то они и девчонки… Однако же … всё движется, всё меняется – и мысли, и представления, и понятия… Нам повезло – тогда зарождалось наше компанейство; тогда же возникли и новые постулаты. Несомненно, это всё и решило, ибо без них не было бы сейчас такой неоморальной Даши, такой воинственной и своей Любы, такой противоречивой, но дружественной Карины… Они тоже всё поняли и согласились с нами. И, наверно, благодаря этому тоже сейчас всё ещё жива Компания.

Впрочем, я говорил про хамство… И мне надобно подчеркнуть, что все наши новые идеи сразу встретили бурное противодействие со стороны учителей. Мы – теперь уже представители Компании – стали более свободными, более раскованными. Мы не стеснялись вступать в пререкания и отстаивать свою правоту – пусть и в простом разговоре, пусть и в споре, пусть и в явном конфликте… Мы действительно порой хамили – и в открытую хамили! – по крайней мере, если именно так это и воспринималось нашими объектами. Неудивительно, что в дела класса всё чаще и чаще стала вмешиваться администрация, высшие лица… А Барнштейн с Чивер так и вовсе превратились едва ли не в постоянных зрителей на наших уроках. Не проходило и дня, чтобы они не посетили какую-нибудь нашу сорокапятиминутку – настолько, видимо, сильно боялись, что мы опять что-нибудь устроим. Однако, конечно, представление мы давали не всегда – банальный выпендрёж устраивать не хотелось, более того, нужны были повод, вдохновение, соответствующая обстановка, готовность импровизировать, накипь внутренней гордости, чувство всё того же компанейства и много ещё помимо этого… Если хоть чего-то не хватало, то вступать в прения было бессмысленно – в том случае, конечно, если перед Компанией не ставилась цель специально спровоцировать скандал и, таким образом, сорвать урок. Для нас это была не проблема – скорее, семечки…

Естественно, при каждом новом скандале в деле незамедлительно наступала пора разборок. Вмешательство Барнштейн и Чивер становилось уже более явным: приходилось по традиции выступать сначала перед ними, потом перед «жертвой» хамства, затем – что-то подтверждать, объяснять, доказывать… Короче, начинался обычный деловой допрос, который, как правило, бывает в суде или в полиции, и после него многие ещё раз убеждались, что и я, и Топор, да и почти вся Компания – это явно «тяжёлый случай». «Пострадавшие» учителя, если до этого такого чувства ещё не возникло, начинали меня ненавидеть, по школе тут же распускались молва и слухи, преподы по всей школе нередко упоминали меня не иначе, как недобрым словом, а кто-то вообще всё ходил и грозился добиться моего исключения… Естественно, всё это была лишь сплошная клевета, основанная только на том, что кто-то из учителей первым решил добавить своего в искомую историю, затем ему в этом помогли, «знающие люди» подсказали, что надо, а «жертвы» против этого, конечно, не возразили (они уже и забыли, как на самом деле развивался конфликт, и с чего он – самое главное – начался) – так рождались мои прошлые «тёмные пятна» - то, чем я на все оставшиеся классы заклеймил свою с виду обычную школьную жизнь. И очень обидно, что клейму этому многие преподы верили, стремясь использовать его как своё оружие против моей дальнейшей – скандальной, но справедливой! – бунтовской деятельности.

Но я плевал на это. Во-первых, с той поры со мной всегда была Компания – моя Компания, - которая не нуждалась в доказательствах моей абсолютной правоты. А, во-вторых, я знал главное: я прав! Что бы мне ни пытались доказать Барнштейн с Чивер и их коллеги, как бы они ни напирали на устав школы, но я всё равно прав. Справедливость на моей стороне, - а важнее её ничего нет, и быть не может. Поэтому это просто есть очередная моя – и компанейская! – победа.

И всё-таки… Только сегодня, в эту среду, 25 марта, я понял, насколько те, былые мои выходки были ничтожными по сравнению с тем, что случилось в этот день в кабинете Гареевой. Наверно, я считал их чересчур мощными, убедительными, решительными, если можно так сказать… Хотя, может, они немного такими и были… – не будем уж преуменьшать их значимость, - однако в них содержалось много показательного, но от этого – и по природе и вообще – не столь сильного – того, что в избытке было сегодня. О да, вот сейчас это было нечто очень сильное, это был действительно тот иной уровень, с которым не может сравниться ни одно из случавшихся ранее хамств. Это был как Космос в сравнении с Землёй.

Но я упомянул ещё не все свои чувства. Про радость сказал; итак понятно, что к ней были примешаны и гордость, и внутренний восторг, и чувство справедливости… Однако ведь я явственно ощущал в себе и ещё кое-что. Сиё трудно однозначно описать, но назову это, в общем, облегчением. О да!.. Означенное чувство было мне крайне приятно. Вот, к примеру, я шёл по улице и с каждой секундой всё яснее осознавал в себе поистине феноменальную лёгкость – это была не только физика шагов, с ними вместе перемещалась – прыгала! – и душа моя, и жило всё тело, и… - эх, как же всё-таки приятно вот так вот – разом! – выплёскивать из себя наружу весь этот негатив!.. Как круто освобождать свой микромир от этих пакостей! Гареева годами слала их в мой адрес, уничижая таким образом меня и мой внутренний мир, не лишённый морали, но сегодня… Сегодня, - в присутствии, что важно, тех двух пятиклашек, - была унижена она сама! И унижена так справедливо, так правильно!.. – что, боже, я даже не могу вспомнить, когда всё это происходило настолько логично и закономерно! Я сказал ей всю правду, не став ничем возможным пренебрегать, и сделал это настолько жёстко, насколько она заслужила! И пусть теперь принимает и пережёвывает со смаком этот блестящий урок! – урок, достойный всех её уроков, лучший из возможных!

Ах, какой же всё-таки кайф! Давно я мечтал об этом, давно жаждал испытать!.. И как можно было представить, что это случится именно сегодня?! – в такой простой, но теперь уже до эйфории восхитительный день. И ведь, … знай я об этом заранее, едва ли меня бы сейчас одолели схожие чувства!.. Хотя … наверно, неважно уже; радует, что так бывает.

И очень здорово, что я, наконец, ответил Гареевой за всю Компанию. Столько лет шло это презрение, отвращение, ненависть, злоба… И всё обоюдно, хотя с её стороны это было куда более заметно, чем с нашей. Потому пускай и не пи..дит, что относится ко всем одинаково. Этому я вовеки вечные не поверю, - только хочется плюнуть ей в лицо за такие слова!

Кстати, надо мне разъяснить ещё один момент. Обмолвился я, что в последний раз хамил в девятом классе, - и, наверно, Читатель сразу удивился: дескать, «как так? Что, два года без хамства???»

Да, друг мой Читатель, так-то: два года без хамства. Вот и накипело, что называется. Хотя… Нет тут и ничего удивительного. Просто после огромного количества выходок в средней школе, где шанс «выстрелить» представлялся мне едва ли не каждую неделю, а то и каждый день, - в старшей таких уж особо серьёзных поводов как-то и не наблюдалось. Да, я ненавидел, - и ненавижу! – Чивер, Барнштейн и Бандзарта, но ругаться с ними по определённым соображениям просто не вижу смысла. Про Феликса я уже говорил, а к воплям директрисы и её завуча банально привык – так что до конца года надеялся в отношении этого как-нибудь уж продержаться. Тяжело, конечно, привыкнуть к тому, что тебя регулярно приписывают к отбросам школы, - но, наверно, сложившаяся в данном аспекте ситуация такова, что от этой отправки мне до мая-июня избавиться уже вряд ли удастся. Да и пусть – позволяю Барнштейн запомнить меня таким, каким я ей действительно запомнился! Кстати, что до Чивер, то замечу, что, в отсутствии прямых выходок от меня, в том – десятом – классе ей от нас итак досталось. По крайней мере, когда к хамству полтора года назад приступили на квартет Саня, Люба, Лёха и Миша, начался такой бунт, что и традиционные выкрики-замечания Чивер не слишком ей помогли – только вмешательство Барнштейн действительно стабилизировало ситуацию.

Ну, а так… Безусловно, меня иногда раздражает Никанорова – хотя бы своей вечной «математической» походкой с упрямо построенной спиной и чересчур плоской ухмылкой, – но всё же это недостойно хамства, а то и будет выглядеть слишком по-детски; с Ломановой меня почему-то всегда связывали достаточно хорошие отношения, хотя другие члены Компании, и даже Костя, не раз испытывали трудности в беседах с ней – слишком долог был их совместный путь к пониманию; Фёдорова же вызывала у меня больше удручение, чем негатив. Ну, а Долганов… - тут уж я обойдусь без комментариев.

Вот так как-то и получается, что едва ли не два года я просидел на сухом пайке. Злости во мне так уж совсем много и не было, но если и хотелось на кого-то её выплеснуть, то единственным вариантом оставалась Гареева. Правда, продолжительное время здесь царило молчание и вроде тишина! – но кажущаяся, конечно, и теперь абсолютно понятно, что это было просто очень долгое затишье перед бурей, которая – я в этом сильно уверен – за оставшиеся недели всё-таки должна была когда-то разразиться.

Что ж, час пробил – вот всё и свершилось.

Я подарил себе огромное количество минут прекрасного настроения, но, разумеется, на этом история закончиться не могла – напротив, всё ещё только начиналось.

Идя в четверг в школу, я, конечно, уже знал, что после вчерашнего покоя мне сегодня точно не видать. И очень кстати третьим уроком в этот день значился именно английский, - а, значит, меня определённо ждут незабываемые минуты. Но прежде … очень хочется подумать о том, как последние двадцать часов прожила Гареева. Что она испытала, что поняла, что придумала?.. И дико интересно посмотреть, как же сегодня сложится наш урок... Для неё это точно будут новые ощущения – после такого унижения попробовать по старинке провести English вряд ли получится, но как же тогда?.. – и во мне зажглось новое чувство: никогда ещё ранее я так сильно не желал скорейшего наступления английского.

Скандал, однако, начался ещё с утра. Едва лишь я вошёл в школу, ко мне подбежал явно чем-то обеспокоенный Арман:

- Там они про тебя такого наговорили!.. – залепетал он. – Я просто не поверил своим ушам! – что ты, мол, позволил себе невиданную дерзость, что ты нахал, хамло и монстр, что ты не умеешь разговаривать с ними!..

- Постой. – усмехнувшись, спокойно сказал я. – Кто они?

- Гареева и Барнштейн.

Услышав это, я ничуть не удивился.

- И так долго про тебя базарили!.. – я прямо даже испугался! – признался Арман. – Гареева всё возмущалась, говорила про какой-то мат, - мол, ты там что-то сказал…

- Забавно. – заметил я.

В ответ на это слово Арман посмотрел на меня и, кажется, сразу всё понял:

- Коля, ты, что, устроил ей?.. – с уже готовящейся радостью спросил он.

Тут уж я открыто рассмеялся.

- Коля! – восторженно прокричал Арман и так и кинулся на меня. Он действительно уже всё понял, а я просто продолжал смеяться, искренне радуясь такой реакции

- Ну давай, рассказывай. – попросил он, когда отцепился от меня.

Тут я несколько замешкался. Признаюсь, поначалу не хотел рассказывать всё от начала до конца: банально не знал, как построить повествование, да и разве можно описать то невероятное состояние, в котором я вчера находился?.. Но потом я подумал: «А, … что уж там!..»

И тогда поведал Арману историю о своём удивительном конфликте с Гареевой.

Хатов слушал меня крайне внимательно (вообще, его лицо надо было видеть!): лишь изредка он как-то эмоционально реагировал, но не осмеливался прерывать меня каким-либо вопросом. Зато потом:

- Вау! – раздалось на всю рекреацию. – Вот это круто! Но ты что, серьёзно? – вдруг всё же засомневался он.

Однако я ответил однозначно:

- Серьёзней не бывает.

- Вот это ты молодчик… - значительно произнёс Арман. – Просто Бог!

- Ну, спасибо. – скромно сказал я.

- Но ты знаешь… Барнштейн что-то там говорила о серьёзных санкциях. – осторожно заметил Арман.

- О, она всегда о них говорит… Нам ли этого не знать?

- И всё-таки тон был угрожающим… Санкция – штука ведь серьёзная!

- Боже, Арман, какая хрень! Я даже слушать этого не хочу. – резко ответил я. – Ну какие санкции? Какие угрозы? Да я через два месяца выпускаюсь!

Арман, видимо, меня понял и потому промолчал.

Однако политика Барнштейн мне знакома уже давно. Она всегда любила выставлять в свет школьные скандалы, подобные этому, чтобы потом начать длительное разбирательство по какому-либо делу и вынести, наконец, некое решение. Она считала, что такие дела никак отрицательно не влияют на учёбу – даже, напротив, «украшают» её. И уже по традиции, каждый скандал достаточно быстро выходил на поверхность, становясь в одночасье сведением для очень широкой общественности.

Естественно, меня ничуть не удивил тот факт, что Арман уже с утра всё знал. Так, в общем-то, и должно было быть. Ведь если уж Барнштейн с кем-то обсуждала какой-то очередной скандальный вопрос, то, как правило, производила сиё настолько громко, что ход её беседы слышен был и на расстоянии нескольких десятков метров от эпицентра разговора. Вот и здесь, в моей нынешней истории, всё получилось точно так же – впрочем, наверно, я был этому даже рад: пускай Компания как можно скорее будет в теме.

Уровень этой информированности был уже достаточно неплохим ко второму уроку – как раз тогда меня вызвали в кабинет директрисы. Причём, как к герою, обращение это было донесено по школьному радио:

Внимание! Внимание! Ученик 11б класса Николай Лавров должен немедленно явиться в кабинет директрисы! Повторяю. Ученик 11б класса Николай Лавров должен немедленно явиться в кабинет директрисы! Спасибо.

«Они уже официально обращаются… Интересно» – подумал я.

Я не стал терять время и с разрешения Фёдоровой, которое, конечно, тут же последовало, покинул кабинет русского и литературы.

И направился к ней – к Барнштейн.

До пункта назначения я дошёл крайне быстро – и абсолютно без всякого волнения, постучав, на всякий случай, по двери, зашёл внутрь.

Зайдя, я сразу увидел в центральном кресле директрису. По бокам расположились Чивер и Гареева.

«Компания что надо – лучше и не придумаешь!..»

Кстати, расстановка их напомнила мне некое окружение, - которое обычно бывает при допросе жертвы. Но я, конечно, на это был нисколько не согласен. Даже ступив в это неприятное пространство, я ни на йоту не почувствовал себя жертвой, - что было здорово – я чувствовал в себе хорошую мужскую стойкость и уверенность.

Допрос, кстати, начался без лишних промедлений:

- Итак, Лавров, - начала Барнштейн, - думаю, вы догадываетесь, за что мы вас сюда вызвали. Я права?

Я посмотрел на неё, потом украдкой – на Чивер, и ответил:

- Наверно.

- Что ж, тогда потрудитесь сейчас как можно более подробно рассказать нам о том, что вы натворили вчера. – потребовала директриса.

«Натворил? – слова-то какие…»

Но к этому вопросу я был готов – поэтому тут же начал своё спокойное повествование. Рассказывал подробно, содержательно, в нужных, как сам видел, чертах, больше без мата, конечно. И вдруг – дверь раскрывается! – и в кабинет неожиданно вбегает Долганов:

- Всем доброе утро! – произнёс он действительно всем, но потом, обратившись отдельно к Барнштейн, спросил: - Хочу узнать, по какой причине имею честь быть призванным сюда.

- Наконец-то вы пришли, Константин Викторович, - обрадовалась Барнштейн, - а то мы уж думали, что будем обсуждать ваш безумный класс без вашего участия, что, по-моему, просто недопустимо… - при этих словах она чуть поморщилась, а Чивер указала на стул, куда Долганов мог бы присесть.

- Причины есть, и вы их обязаны узнать. – заметила директриса.

Когда наш физрук окончательно устроился, она сказала мне:

- Ладно, Лавров, продолжайте.

Больше никто из важных лиц пока не заходил, поэтому я смог совершенно спокойно продолжить своё повествование.

Вообще, я с удивлением сейчас про себя замечаю, что я – довольно-таки честный человек. Не знаю, хорошо это в нынешнем обществе или не очень, но история, выходившая из моих уст, была полностью лишена каких-либо пленительных и чарующих «украшений», модного по нынешним временам пафоса, философски действующих лирических отступлений и снисходительных юмористических моментов… Почему-то мне стало казаться, что даже перед такими важными особами (а передо мной сейчас сидели особы даже чересчур важные – с соответствующим видом гордых ворон, глазеющих на тебя без устали) все эти эффекты не слишком уж и действенны. Напротив, чрезмерное злоупотребление ими может только заметно ухудшить эффект восприятия. А так как я совершенно не знал, где ставить границу в этом вопросе, то решил вообще отказаться от всякого рода добавлений в своём монологе – «лучше не стоит лишний раз нарываться», подумал я. Мой рассказ базировался на двух основных элементах – точность описания и строгая последовательность. Врать и хитрить я не стал – по нынешней ситуации и перед ними это было бы слишком очевидно, то есть глупо и себе же хуже.

Единственное, чем я позволил себе пренебречь, это описание таких специфических вещей, как отвращение и возмущение. Сиё весьма сложная материя, если материя вообще, так что не стоит пытаться вдалбливать им это в голову. К тому же, строго говоря, это только мои мысли, и, в общем-то, я совсем не обязан с кем-либо ими делиться, - особенно с ними.

Итак, за шесть минут мне удалось в достаточно хорошем объёме пересказать свои вчерашние действия. Отмечу особо, что напоследок я не стал обвинять в чём бы то ни было Гарееву – после того, что я ей вчера сказал, она получила всю расплату за свою вину, и более мне её обвинять уже не в чем.

Но именно ей было передано дальнейшее право выразиться. И она – многого я от этой гадины мог ожидать – надо сказать, не была так уж слишком … оригинальна. С моим видением дела она в некоторых местах просто не могла не согласиться, - и особенно, когда речь зашла об оскорблении. Факт этот ею был также (уж естественно!) подтверждён. Пожалуй, однако, Гареева, говоря о нём, всё же не смогла обойтись без пафоса и показной горести из-за случившегося – тут всё-таки бросились в глаза её переигрывания – этакой оскорблённой дамочки, - но это может говорить лишь о том, как тяжело ей до сих пор прийти в себя после произошедшего унижения. Да, такое не скоро забывается… Да и разве забудешь?.. Впрочем, с тем же успехом могли бы огорчиться и мы, когда б возмутились, что Гареева совсем не помнит всех тех грубостей, что неслись от неё в сторону Компании, - а их было так много… По сути, конечно, 1-1 выходит, но Бог с ним – сошлём всё на её подлое, задетое за живое учительское нутро.

Под занавес же истории эмоции в словах англичанки явно перевесили правду. Не знаю, что на неё нашло, но она даже немного всплакнула, рассчитывая, видимо, таким образом, создать о себе картину истинного откровения. Однако, конечно, и это всё была дешёвая актёрская игра. Жалко мне её ничуть не стало, - напротив, за этот внутренний и уже даже внешний фальшь я только ещё больше её возненавидел. Как отреагировали Чивер, Барнштейн и Долганов, сказать было трудно, ибо, в основном, они все спокойно сидели, не выражая невербально никаких заметных эмоций, и молчали. А я же вспомнил…

Я же вспомнил, как в своё время вывел из себя Карпухину. Про это ранее уже говорилось, и я действительно тогда спровоцировал её плач! – но «как это было? Вернее, что же я тогда ей сказал? – пытался вспомнить я. – Отчего она зарыдала? Мата не было – сто пудово, - но что же? Что же?..» Сейчас, однако, было всё равно уже не до этого. Монолог Гареевой закончился, и Барнштейн перешла к своей уже привычной процедуре вопросов:

- Итак, Лавров, как мы видим, история описана весьма однозначно. Даже у Анны Анатольевны получилось чуть более детально. Теперь же ты должен объяснить, что заставило тебя так хамить своему учителю. – строго и сухо произнесла она.

И это требование услышать я ожидал – потому, что не сказал ранее и слова об отвращении, и о возмущении, и о давней ненависти… Однако была у меня ещё одна причина – совершенно простой, но справедливый козырь, - который я и решил использовать:

- Дело в том, что я был не вполне согласен со своими оценками, которые за время с середины января по март выставила мне товарищ Гареева.

- Имей уважение, Лавров. – возмутилась Чивер. – Какой она тебе товарищ?!

- И то правда. Разве что врагом могу назвать…

- Угомонись. – пригрозила Барнштейн. – Ты Анне Анатольевне итак уже много чего сказал. Вернёмся лучше к теме. Скажи, почему ты не был согласен со своими оценками?

- А как мне быть согласным? – удивлённо произнёс я. – В ежедневнике Гареевой стояло пять «неудов» и огромное число точек, которые, иначе как фантомно, появиться там никак не могли.

- Но ты сам виноват, если ничего не делал. И почему всё время называешь Анну Анатольевну по фамилии? Она тебе, что, - соседка? Или имя с отчеством трудно запомнить? – заметила директриса.

- Нет, просто мне так удобно. – отрезал я. – А вот насчёт оценок я действительно не согласен. У меня есть ряд работ и записей, - в частности, переводы, - которые доказывают, что я занимался английским. Но, как я понял, её, - я показал на Гарееву, - это совсем не интересует.

- Прекрати! – закричала вдруг Чивер и громко хлопнула по столу, после чего даже встала. – Прекрати издеваться над Анной Анатольевной. Что она тебе сделала?

- О, я бы мог рассказать…

В этот момент дверь внезапно раскрылась и в кабинет Барнштейн буквально влетела Щепкина, со словами:

- Так, товарищи, мне немедленно нужно знать, что тут происходит!.. – заявила она.

Чивер с Барнштейн переглянулись. Едва ли они ожидали, что беседа примет такой поворот, и что их тоже и так внезапно назовут товарищами. Гареева бросила на Щепкину явно неодобрительный взгляд. Долганов выразил собой одно удивление.

- Постойте, Дарья Алексеевна. – ответила Дарье Алексеевне Барнштейн, откровенно, но не без растерянности, заметив: - Мы вообще-то вас не звали… Я вас не звала. – поправилась она.

- А я знаю. Я сама пришла! – заявила Щепкина.

И сразу директриса с завучем переглянулись ещё раз. Этот ответ их, конечно, ещё больше поразил.

- Что ж, чудесненько… - подумав, ответила Барнштейн. – Тогда присаживайтесь.

- Нет, спасибо. Я постою. – решительно произнесла Щепкина. – Лучше объясните мне ситуацию. А то я, видите ли, стою сегодня на первом этаже и вдруг слышу какие-то фразы про скандал и Колю. И госпожу Гарееву. Вот и поняла, что что-то, наверно, случилось…

- Вы правильно поняли. – сказала Барнштейн. – И не то слово!..

- Если вкратце, - подхватила Чивер, - то вчера, после шестого урока, знакомый вам Лавров в наглую нахамил своему учителю английского языка – Гареевой Анне Анатольевне, - причём сделал это, как видно, сознательно и в присутствии двух пятиклассников. Слова же использовал крайне ругательные – матные, если говорить проще.

Фактически, сейчас Чивер уже объявила обвинение, на которое я пока решил отреагировать молча; - тем более что Дарья Алексеевна тут же сказала:

- А, ну всё ясно. И вы, Людмила Арнольдовна, - обратилась она к Барнштейн, - наверно, уже раздумываете над тем, как наказать господина Лаврова.

- Ну, к наказанию мы пока ещё не пришли, - пока лишь успели выслушать позиции обеих сторон. Однако можете не сомневаться в том, что санкции в отношении Лаврова будут самые серьёзные, и он на всю жизнь пожалеет о том, как нагло и некрасиво позволил себе унизить нашу Анну Анатольевну. – строго и гордо заявила Барнштейн, под конец решив ещё надавить на жалость: - Вы бы видели: Анна Анатольевна даже была доведена до слёз!

- Значит, всё так… - осмысливала Дарья Алексеевна. – Ну, а каковы же причины этого поступка? – спрашивала она у директрисы, видимо, специально не глядя на меня. – Коля что-то говорил о них?

Ещё один перегляд с Чивер.

- Говорил, но весьма расплывчато. – заметила Барнштейн. – Уповал на несогласие с оценками, хотя я… - осечка. – Мы с Тамарой Семёновной считаем, что эта причина никак не может соответствовать такому хамству. Впрочем, это лишь усилит санкции!.. – подчеркнула она.

- Хм… Да, я так и полагала. – тихо раздумала Дарья Алексеевна. – Но вот о причинах: есть глубокое подозрение, что Коля назвал вам только одну, но далеко не самую важную причину своего поступка. А знакомы ли вам истинные резоны? – многозначительно обратилась она, топнув, при этом, ногой.

Барнштейн, Гареева и Чивер слегка вздрогнули. Долганов застыл от испуга. Заместитель директора ответила:

- Истинные? … Что вы имеете в виду? – недоверчиво спросила она.

- Многое! – громко и театрально заявила Щепкина – так, что снова привела в небольшой испуг всех собравшихся. Долганов, к слову, застыл в ещё более ошеломлённой позе – она всё так же сковывала все его возможные телодвижения.

- Спокойнее, Дарья Алексеевна. – сказала, наконец, Барнштейн. – Держите себя в руках. Не берите пример с него. – она вызывающе показала пальцем на меня.

- Я то сдержу. – успокоилась Щепкина, но потом вновь пошла на крещендо: - Потому что не хочу брать пример, - и не с Коли, а с госпожи Гареевой, которая – да будет мне известно! – на своих уроках нередко позволяет себе заходить за грань!

- Кто, я? – изумилась Гареева и приняла такой вид, будто никак не ожидала услышать сейчас свою фамилию. На неё посмотрели Барнштейн и Чивер, и она тут же скривила весьма жалобную мордашку.

- Вы, вы, Анна Анатольевна. – заметила Щепкина. – Но не удивляйтесь так, пожалуйста, - вы ведь и сами знаете свои манеры ведения уроков. – подчеркнула она. – Да и я неплохо с ними знакома.

- Да что вы такое говорите? – вопрошала Гареева.

- Я знаю, что говорю!

- А что, если мы попросим Дарью Алексеевну рассказать нам всё то, что она знает? – предложил вдруг доселе молчавший Долганов.

Это предложение было признано очень хорошим. Оно случилось как нельзя более вовремя, и Барнштейн вмиг подхватила:

- Действительно, нам ведь всё интересно знать. Рассказывайте, Дарья Алексеевна, рассказывайте. – потребовала директриса.

Щепкина не стушевалась. Она тут же ответила:

- Покорнейше благодарю вас, Людмила Арнольдовна. Я, вообще, уже давно хотела вам об этом сообщить, но не решалась, - так как слишком хорошо и с большим уважением относилась к Анне Анатольевне. – это завуч по творческой работе отметила особо. – Однако сейчас, судя по ситуации, … я больше не могу скрывать то, что мне известно. – показательно заключила она. – Когда что-то выходит из-под контроля, приходится идти до последнего.

Повторюсь, я всегда особенно уважала Анну Анатольевну, так как считала её блестящим педагогом; у меня и поводов не возникало в этом сомневаться. Но, видимо, суждение это было основано на одномоментном восприятии, которое часто подводит людей, ошибочно влияя на них. Увы, ранее оно не раз подводило и меня. Действительно, никак я вначале не могла подумать о том, что этот учитель, с виду прекрасный учитель Гареева Анна Анатольевна, оказывается, способен на такую вот вопиющую подлость, на такую ужасную несправедливость… Просто страшно было помыслить, что наша Анна Анатольевна может так ругаться, так беситься, так плохо объяснять материал, - да ещё оскорблять при этом детей!..

Но, очевидно, так и происходило. Госпожа Гареева, за всё время своей работы, как выяснилось, доходила и не только до этого, - но мне просто не хочется сейчас говорить совсем уж о противном. Да и главный вопрос уже ясен: разве дозволено педагогу быть таким? Разве смеет он превращать свои занятия в словесные репрессии?..

Последнее словосочетание, надо отметить, выглядело очень удачным. Кажется, и Барнштейн с Чивер по достоинству оценили его.

- Ведь это же безобразие!.. – возмущалась Щепкина. – Ученики выходят от вас, Анна Анатольевна, не только с нулевыми знаниями, но и в абсолютно подавленном состоянии. Вы ругаете их, разбивая, при этом, всякую мораль и справедливость, - хотя вряд ли можете доходчиво им объяснить хотя бы правила построения предложений в Present Simple. Да ещё занижаете результаты, делая это – я уверена! – нарочно и сознательно.

Гареева молчала. Был бы это её урок, слова бы сами так и выпрыгнули из её наружности, и едва ли среди них нашлось бы хоть одно доброе наречие… Сейчас же с её стороны следовало только молчание – Щепкина, кажется, уже только одними этими скромными замечаниями загнала её в тупик, - да такой, что ответить что-либо вразумительное англичанка была, похоже, просто не в состоянии. Благородных слов в её арсенале всегда было значительно меньше, чем грубых.

Дата добавления: 2015-08-02