Глава 13. Два закона 1 страница

Во вторник, 24 марта, снова объявился Болт. Он сам позвонил мне – и говорил таким необыкновенно радостным голосом, будто только что познал истинное счастье.

Оказалось, что он болел. По крайней мере, заявил, что сначала перенёс грипп, а потом ещё и ангину. Из-за этого, дескать, и не мог ответить на мои звонки, так как был не в состоянии произнести даже самые простые слова. Теперь же он – в прежней радости и бодрости, и «готов проводить с Компанией всё своё свободное время, коего очень много!»

Я был рад за Болта и рад его идеям о том, чтобы снова куда-нибудь сходить, - но в этот раз мне пришлось на время отложить предлагаемые развлечения.

Дело же всё в том, что нынешняя неделя выходила у меня слишком запарной. Впереди были весенние каникулы, и я задался целью ликвидировать перед ними, по возможности, все свои учебные проблемы, чтобы в апреле уже совсем не думать о них, а спокойно выйти на финишную прямую подготовки к ЕГЭ. Времени на развлечения за эти шесть дней у меня действительно не было; я старался исправить, что называется, всё, что только можно, - дабы потом, на каникулах, отдаться развлечениям сполна!

Удивительное дело! – но с химией в этом полугодии у меня всё складывалось не так уж и плохо. В период с января по февраль я, конечно, успел получить несколько неудачных отметок, в том числе и двоек, - но зато в марте умудрился заработать – невиданная доселе вещь! – аж три пятёрки и две четвёрки. И долго ещё потом не мог понять: что же это такое произошло?.. Неужто моя голова стала работать и в химическом направлении или же всё дело в Бандзарте, который вдруг решил доказать мне и всем, что ему всё-таки знакомо понятие «щедрость»? Хм, скорее, конечно, второе, но мне-то какая разница?.. Заслуги определены, и одна из четвёрок значится даже за контрольную, где все мои успехи ранее оценивались лишь одной такой же оценкой – кажется, в начале восьмого класса, когда во время урока Бандзарта на все сорок пять минут забрала к себе на разговор Барнштейн, и, естественно, шансом списать нельзя было не воспользоваться.

Но, пожалуй, и работы Феликса стали заметно более лёгкими, чем раньше. Он уже не требовал с нас знания едва ли не профильного материала, а стал давать задания по базовому уровню, и, более того, решил кардинально изменить свою систему оценивания, направив её, в кои-то веки, в сторону ученика. Также, помимо этого, им самолично было разрешено иногда пользоваться справочными текстами и таблицами, - и даже секретными шпаргалками. Но и сиё не главное! Самый примечательный момент заключается в том, - и это действительно уникально! – что Бандзарт практически окончательно расстался с привычкой рисовать на уроке, по поводу и без, арены, - то есть свои любимые, - всякие там – фенолы, кумолы, крезолы и прочие ароматические штучки. Ныне лишь изредка на доске кабинета химии появлялся симпатичный шестиугольник, с кружочком посередине и ответвлениями по сторонам, и не знаю, с чего вдруг, но теперь эта незамысловатая фигура даже стала мне нравиться. Я соскучился по ней и стал, кажется, понимать, почему Бандзарт так долго её боготворил. «Забавная штучка» - подумал я. Но она стала теперь касаться исключительно темы урока – просто так тот или иной арен на химии уже не упоминался.

Я сказал про тему – и тут тоже произошла революция! Уроки Бандзарта – день ото дня – невооружённым взглядом стали казаться мне более структурированными, содержательными, даже более … занимательными! И теперь я уже не тупо присутствовал в кабинете химии – постепенно я начал что-то понимать в этой науке, - и вскоре мог уже похвастаться тем, что хоть в малой степени, но всё-таки проник в этот таинственный и загадочный мир солей, кислот и оснований; металлов, халькогенов и аэрогенов; альдегидов, кетонов и альдоз… Бандзарт стал вести уроки таким образом, что некоторый объясняемый материал уже не улетал далеко и безвозвратно в космос – туда, где долгое время летала и моя «пятёрка», - а стал регулярно приземляться аккурат в мою голову, где знания накапливались уже в геометрической прогрессии. И очень здорово, что потом, придя домой, мне уже не составляло труда воспроизвести его в памяти – но не только на первый, а и на пятый день после объяснения. Даже без повторения я мог запросто вспомнить основные понятия темы, сформулировать соответствующие им определения и привести разумные и подходящие примеры.

Да, химическая революция действительно произошла во мне! Я, наконец, понял, чем щёлочи отличаются от амфотерных гидроксидов, и почему соли разделяют на средние, кислые, основные, двойные и комплексные; узнал про разнообразие кислот по степени их летучести и силы; усвоил значение электрохимического ряда напряжений металлов; познал классификацию химических реакций; уловил причины смещения химического равновесия; научился решать задачи по закону эквивалентов и стехиометрическим коэффициентам в уравнениях; запомнил систематические и тривиальные названия углеводородов; стал без труда составлять уравнения окислительно-восстановительных реакций и решать их методом электронного баланса… В общем, много всего я понял. И хотя было ясно, что моя оценка в аттестате от этого уже вряд ли изменится, так как в 10 классе я на химии, мягко говоря, не блистал, равно как и в первом полугодии одиннадцатого, - но на душе у меня всё равно стало отчего-то очень радостно и очень мажорно; я как будто дошёл до мысли о том, что не зря изучал химию целых четыре года. И пусть пропадёт смех при слове «изучал»!

Итак, в химии я уже мог рассчитывать на свою нормальную «тройку» - здесь проблем не предвиделось. А вот с другими предметами…

Из-за дела о Бандзарте, и истории с Костей, и внезапно нахлынувшей на меня тяги к химии я, например, совсем забил на литературу: ничего не читал, ничего не сочинял и ничего не учил. Ну, как результат, и долг у меня набрался немаленький – так что мне пришлось остаться в тот же вторник после седьмого урока в кабинете Фёдоровой, и рассказать ей залпом три наспех выученных стихотворения Анны Ахматовой, и галопом написать два сочинения: одно – по лирике Цветаевой, другое – касаемо рассказа Платонова «Усомнившийся Макар» (его я успел прочитать в понедельник). За оставшиеся дни я ещё кое-как выучил два стихотворения Пастернака и одно – той же Цветаевой – и рассказал их в пятницу. А также в тот же день принёс Фёдоровой два долгожданных отзыва на фельетоны Зощенко, которые «проглотил» на некоторых переменах, и довольно большое сочинение-рассуждение по рассказу Солженицына «1 день Ивана Денисовича», что весьма кстати нашёл в Интернете. По другому его произведению - «Матрёнин двор» - я держал перед Фёдоровой отдельный устный ответ в субботу – и этим практически полностью закрыл свой хвост. С меня теперь требовалось только сдать наконец-то ещё одно давнишнее сочинение про московских жителей в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» (это я, к счастью, прочитал), - но его я пообещал принести уже после каникул.

С географией дела обстояли чуть получше, хотя у меня всё равно выходила по ней железная «тройка», и я знал, что большего Чивер мне не поставит. Тем не менее, она всё же попросила меня, хотя бы для виду, принести не сданные ещё контурные карты и тетрадь с таблицами по экономике и промышленности нескольких европейских стран, на всякий пожарный, пригрозив, в случае чего, «парой» в конце полугодия и недопуском до ЕГЭ.

Вообще говоря, контурные карты я обычно принципиально не делал – банально не видел в них смысла. Более того, в этом году я их даже до сих пор не купил. Впрочем, проблема эта мною была решена гениально – я просто взял уже сделанные карты у Павла (очевидно, он, в отличие от меня, всё-таки заметил в них какой-то смысл), сделал ксерокс, все листы соединил, кое-что подрисовал, подровнял, подправил, изменил некоторые чересчур подозрительные детали и – вуаля! – карты были готовы! Тетрадь тоже одолжил у Дубровина, – благо он так и жаждал передать её мне в руки, – и быстро, в стиле «тяп-ляп», списал с неё весь необходимый материал, обрадовавшись так наскоро сделанному делу. Отдав Чивер в пятницу и карты, и тетрадь, я позволил себе на долгое время забыть о существовании географии.

Ещё немножко нужно было подзаняться физикой, где, к слову, всё у меня до сей поры выходило очень неплохо – просто несколько пропущенных по дурости уроков чуть испортили мне картину. И пришлось, опять же, всё досдавать.

Отмечу, кстати, что физику я порой учил (когда, то есть, совсем нечего было делать), - так что мне удалось как-то рассказать Ломановой два параграфа про оптику и законы фотоэффекта, а также написать диктант по формулам, после чего она и отвязалась. Поставив мне «четыре».

Однако… Всё это, конечно, х..рня по сравнению с тем, что творилось в моём английском. Помнится, Гареева как-то говорила мне что-то о моём количестве «пар» - по крайней мере, называла точное число, - но тогда я плюнул на это и забил. И более предпочёл не слушать. … Наверно, зря.

Читатель, впрочем, уже знает, что мой английский – это моя же, в какой-то степени, и трагедия. Никогда он мне не давался – с первого класса! – и всегда казался творением чуть ли не инопланетным и до того непонятным, что с каждым годом ситуация не только не выравнивалась, но всё более ухудшалась. Приход Гареевой в каком-то из классов окончательно разогрел мою ненависть к этому предмету, и только прогулы его позволяли мне хоть иногда дышать спокойно и не думать о плохом. Но прогулы эти стоили очень дорого, а мой «талант» в английском никак не увеличивался. Даже «тройки» стали доставаться мне едва ли не незаконным путём (вспомним прошлое полугодие), - и это при том, что дотерпеть до окончания года мне оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть… Вот как сейчас, когда на кону стоит уже даже не финал года, а финал школы, и нужно как-то – может, и во что бы то ни стало – получить этот долбаный аттестат.

Но картина плоха вдвойне, и всё из-за тех липовых «троек» в конце первого семестра. Дорого, ничего не скажешь, они бьют по моему нынешнему положению, очень дорого… Хотя … не было бы их – не видать бы мне и тех прекрасных новогодних праздников, что ознаменовались и той блестящей погоней за Болтом… Однако ситуация такова, что раз Гареевой не по зубам Щепкина, к которой, по сути, у неё и должны быть все вопросы – значит, ей по зубам мы, и вот на нас сорвать злобу она вполне в состоянии! Да и вообще, это же … как «всегда пожалуйста». Это же её стезя. Тем паче, что и «тройки» мы, положа руку на сердце, на самом-то деле, вряд ли заслужили.

Но кто тогда думал о последствиях? Кто вспоминал о скверном и мстительном нраве Гареевой? Какой там нрав… - ведь Новый Год: ёлки, салюты и оливье! Нет, может, правда, и вспоминали, может, украдкой думали… Однако она болела и никак напакостить не могла. Не то что сейчас…

Да и подобные щепкинским финты Гареева всегда воспринимала очень остро – для этого достаточно вспомнить всю историю нашего класса, полную скандалов и проблем. А уж насолить напоследок… - это точно в её репертуаре. И остаётся только гадать, что она придумает сейчас – под уже заявленный финал школы.

И всё же … сдаваться заранее я не собираюсь. Бороться вообще нужно всегда и при любых обстоятельствах, а правила спорта порой можно перенести и на учёбу. И глупо всё время думать, что делать да как быть… В конце концов, для начала, нужно подойти к ней – сделать то, на что я не решился в феврале, вместе с Саней, когда шёл активный процесс интервьюирования. А для этого – настрой и намерение, и вперёд! С переводами, которые я успел сделать на днях. Не знаю, что из этого выйдет, но вперёд.

Зайдя к Гареевой в среду, я сразу понял, что хороших вестей не услышу. Уже по одному её холодному и злобному взгляду я рассудил, что, пожалуй, появился перед её глазами не вовремя.

- Ну, чего пришёл? – строго обратилась она ко мне.

Я смекнул, что казаться бедным и забитым двоечником уже поздно. Зная проблематику своей учебной ситуации, я собрал всю ещё имевшуюся у меня гордость в кулак и твёрдо ответил:

- Я, Анна Анатольевна, за оценками пришёл.

- Чего? – раздалось в ответ.

- Оценки хочу узнать. – пояснил я.

- А больше ничего не хочешь? – спросила она, даже не глядя на меня.

Я остолбенел. Разговор, очевидно, сразу пошёл не по нужному направлению, и теперь эти первые четыре фразы привели меня к небольшой растерянности.

Тем не менее, я собрался и решил, что всё же не уйду отсюда с нулевой информацией. Так было раньше, но пора это менять…

- И всё же, Анна Анатольевна, я хотел бы узнать о своей успеваемости.

Гареева обернулась и впервые посмотрела мне в глаза.

- Неужели? – воскликнула она. И даже встала со стула. – Решил успеваемостью поинтересоваться?

- Да. – спокойно ответил я.

Она ещё несколько секунд постояла и посмотрела на меня. Потом перевела взгляд вправо.

- Успеваемость… Хорошо, я тебе её покажу. – решила она и со мгновенной решительностью принялась искать свой кляузник. Бардак на столе Гареевой стоял невообразимый, так что неудивительно, что на нахождение этой мерзкой книжицы ей понадобилось несколько десятков секунд.

- Вот! – крикнула она, найдя её, и сразу бросила на стол.

«Хорошо, что нашла» - подумал я.

- Странно, что тебя это заинтересовало. – противным голосом произнесла она, снова сев за стол и начав искать в кляузнике нужную страницу.

Интересно, кстати, что, пока это происходило, а пребывал я здесь суммарно только около четырёх минут, отвращение к Гареевой уже успело волной нахлынуть на меня и снести все мои благоприятные мысли добродушные побуждения. Это было истинное – самое настоящее! – отвращение, и притом … не только к ней. Я вдруг почувствовал, что меня бесит всё, что находится вокруг, - абсолютно всё!

Первым делом меня начала раздражать люстра – настолько пыльная, словно на неё только что опорожнил своё содержимое старый пылесос. И в столь светлый день, коим было 25 марта, лампочки в ней будто назло излучали свет – но свет неприятный, тусклый, от которого и глазам, и душе становится противно. О чёрт, это, возможно, был самый тусклый свет на всём белом свете! И как же несуразно выглядело его сочетание с тем мягким естественным светом, что царил на улице – это была просто какая-то колоссальная нелепость, и меня она с каждой секундой бесила всё больше и больше.

Затем я посмотрел на парты. Матерь Божья, это же убожество, а не парты! Дряхлое, уже вовсю шатающееся основание, полностью разрисованные столешницы, под ними вонь от древних жвачек, вокруг налеплены какие-то наклейки в честь некогда блиставших бразильских футболистов – Ромарио, Вава и Роналдиньо… И ещё за ними как-то надо сидеть!..

А стулья… Ну, это уже предел пределов! – вечно скрипящие, вечно занозистые, вечно пыльные, вечно грязные… А где-то и окончательно доломанные – с шатающимися спинками на одном гвозде, или колченогие, с тремя конечностями… Да, … мне вдруг стало искренне жаль тех двух пятиклашек, что, бедные, сидят в конце кабинета и выполняют какую-то письменную работу.

Доска… Испачканная и расцарапанная, корявая и кривая. А наверху – надпись: «I love you, English!» И последнее слово именно с большой буквы. Много лет висит она тут, уже вся засаленная, с подстёршимися буквами y, g, s… Хотя я бы стёр все, всю надпись разом! И повесил бы новый плакат, который означал бы, что I hate Gareeva!

Сказать что-то надо и про пол… Но что я могу про него сказать?.. Разве что перечислить все те пятна, что засели на нём… Но это надо считать, и ещё учитывать те места, где порван линолеум, если это слово к данному кабинету вообще уместно… Вот «подстилка для лесных зверей» - более удачное определение, и, к тому же, весьма подходящее для описания Гареевой. Только вот чем у нас люди на практике занимаются?..

Наконец, я перевёл взгляд на стены. Думал, честно, что они меня успокоят. Но разве возможно это? Старые обои ещё не так выводили из себя, но окна выглядели совсем мало ухоженными – как и во многих домах досоветского периода, находящихся сейчас, в основном, в центре; классный уголок в противоположном конце кабинета поражал своей скудостью и являл, пожалуй, хороший пример апофеоза убогости и тоски.

«Боже, она ещё и какой-то класс ведёт!.. – в ужасе подумал я. – Вот бедные дети…»

Говорить про другие стенды, думаю, излишне – если не считать нескольких вспомогательных плакатов по временам английского языка, их и не было в принципе.

Вот такой гнусной представлялась мне сейчас обстановка в этом «классе». Но это я ещё не сказал про стол, хорошо дополнявший собой весь этот омерзительный антураж. Бардак-то упомянул, но надо ещё вспомнить, как именно в пучине его были разбросаны тетради, учебники, пособия и дифферентного происхождения листки. Хотя это особый рассказ и, наверно, занятие больше для художника… - так что опустим его. Ещё же в разных местах располагались – то там то сям – мелки и … прочие принадлежности – в частности, футляр для очков, которые сама Гареева, к слову, никогда не носила. Глаза у неё и без них представлялись мне зверскими. Кстати, уставились они теперь вовсю в кляузник – ещё одну ненавистную мне сейчас вещь. И ведь долго же она его, собака, листала! – словно специально хотела разжечь во мне внутреннее напряжение.

Однако она ошибалась – напряжение во мне итак уже было на максимуме, и, будь мне это позволено, я бы совершенно без всякой жалости так и убил бы Гарееву на месте этим кляузником.

Но пока она продолжала листать его, и всё словно что-то пыталась высмотреть – показная медлительность, явно действующая на нервы, - однако на то и рассчитанная. Я знал, зачем она так испытывает меня, понимал, чего она ждёт, но не думает ли, чтоб я так напрягся, чтобы разом взорвал весь этот кабинет?.. Эх, жаль, что бомбы у меня с собой нет! – вот бы пригодилась…

Кстати, взорвать – неплохая мысль. Лишить материи эти гадкие обои, плакаты, окна, стол, стулья и парты… Распрощаться раз и навсегда с нелепой люстрой и убить треклятый тусклый свет… Сказать приятное Goodbye доске и той фразе, что висит над ней… И – самое важное – ликвидировать главное гареевское оружие – этот мерзкий кляузник, - дабы стёрлись необратимо все мои плачевные результаты! И как тогда приятно заживётся… Как всё попрёт… Эх, аж кипеть всё внутри начало! – до того проникся. Но внутри действительно что-то сидит. Какая-то злоба или эмоция, или скрытый аффект… Нужен только повод. Да. Очевидно. Всего один повод! – и прямо здесь, в этом кабинете…

Но я поймал себя на мысли, что и раньше его ненавидел, ещё до прихода в школу Гареевой. Он всегда казался мне неким жилищем паука и ассоциировался лишь с самым неприятным, что только есть на земле. И даже капитальный ремонт Барнштейн не изменил его – Гареева пришла как раз после него и за один месяц засрала всё то, что было сделано: только что видоизменённый, чистенький, миниатюрный и комфортный кабинет с её лёгкой руки превратился в то, что здесь есть сейчас – в эту клоаку неразберихи, грязи и пыли! И теперь, стоя тут и вспоминая обо всём этом, я ощущал внутри себя и повсюду какую-то нестерпимую тяжесть – бремя долгого и томительного нахождения. А она всё листала…

Но, наконец, нашла. И тут же издевательски крикнула:

- Вот, полюбуйся.

Ценой серьёзных волевых усилий я смог на время подавить своё дикое отвращение ко всему, что меня окружает, и сунуть-таки голову в книжицу Гареевой. Кипение слегка приостановилось. Пока.

- Ты всё видишь? – спросила она.

Тут, думается, Читателю будет интересно узнать, что же я там увидел. Что ж, это и впрямь не та информация, которую имеет смысл скрывать.

На странице кляузника, порядочно помятой, но посвящённой одиннадцатому «Б» классу, я нашёл свою фамилию и начал просматривать оценки – напротив слова «Лавров» красовались сначала две тройки и одна четвёрка. Затем шёл квинтет двоек, потом – масса свободных клеток с жирными точками посередине, а замыкала всю эту процессию циферка «1» - прямая и гордая.

Означенные точки мне не понравились – от них веяло негативом и вражескими настроениями, как от неприятельской армии, - поэтому я поспешил спросить:

- А что это такое?

- Где?

Я указал ей на ряд точек.

Гареева ответила сразу:

- А это, Лавров, ваши долги. – и в голосе её чувствовалась уже какая-то таинственная победа.

- Долги? Какие долги? – я решил сделать вид, будто ничего не знаю.

- Игра отменяется. – заявила она. – Это ваши долги за второй семестр.

Что ж, этот вариант у меня не прошёл, - да и глупо было надеяться, что она так просто всё забудет. И вдруг в голове моей возникло некое противоречие:

- Но позвольте, неужто мой долг так велик?

- А вы сомневаетесь? – грубо ответила она.

- Нет, но там итак стоит масса «неудов». Откуда ж ещё и точки появились? – сейчас я говорил уже серьёзно, ибо действительно кое-чего не понимал.

- А не надо хренью страдать на уроках. Или вы думаете, что вам это обойдётся?

- Нет, но я…

- Всё, закрыли тему! – отрезала Гареева.

И меня это уже крайне возмутило.

«Вот гадина… Ну нет, я не для того пришёл…»

Она увидела, что я не ухожу, и всё тем же грубым тоном спросила:

- Что-то ещё?

- Да. Я всё-таки не вижу причин для появления такого большого долга.

- Зато я вижу. – теперь она вообще на меня не смотрела, листая зачем-то какой-то учебник.

- Вы не видите. Вы даже меня не слышите!

- Так, вот без этого. – пригрозила она. – А то вылетите отсюда в две секунды.

- Но вы даже не можете объяснить мне эти причины.

- Многого хотите.

- Значит, их нет…

Наконец, ей это надоело.

- Слушай, Лавров, что тебе надо? – сердито спросила она, вновь сверкнув на меня своими глазами.

- Я хочу понять, откуда у меня столько точек. – твёрдо выговорил я. – И почему они стоят рядом с «неудами».

Она усмехнулась.

- У меня просто не может быть такого долга. Я не настолько закоренелый бездельник, как вы думаете, чтобы вообще ничего не делать. У меня даже есть переводы. Я могу вам показать.

Я повысил голос, и Гарееву это ещё больше взбесило:

- А ты тут не кричи! – рявкнула она так, что пятиклашки на последней парте наверняка не на шутку испугались. – И не забывай, с кем разговариваешь!

Я вздрогнул. Нужен ведь был лишь повод.

- Бумажки свои можешь отдать в макулатуру! Или в уборных развесить! Меня ты ими не проведёшь!

Теперь кипение повторилось, - но это было уже не то, что прежде. Это было кое-что похлеще. Тон мой и впрямь начал походить на конфликтный, но сбавлять звук я уже не собирался. Ни за что.

- Вот так, значит? Такую цену вы ставите своим же заданиям?!..

- Мои задания надо делать вовремя. – язвительно ответила Гареева. – А не ломать драму под конец месяца.

- Ещё не так уж много времени… Ещё только полсеместра прошло.

- И что дальше? Ты мне скажи, что ещё снег не растаял.

- Но я трудился! Я потратил несколько часов на все эти переводы! – это было произнесено уже на forte.

- Мне плевать. Сдавать всё нужно в срок! – заключила Гареева.

- Тогда к чему эти точки? Они ли не значат, что у меня ещё есть время? – жёстко спросил я.

- Это пока они точки! Пока!

- Ага! Значит, я всё же зря старался… - понял я. – Значит, я зря корпел над этими грёбаными переводами?! – выкрикнул я.

- Заткнись! – раздалось в ответ. – И не смей мне хамить!

- Нет, я смею. Я вижу, что вы ко мне предвзято относитесь!

- Я? Да кто ты такой, чтобы так говорить? Я – педагог и ко всем отношусь одинаково.

- Нет, вы врёте! – настаивал я.

- Заткнись! – заорала она. – Если ты думал, что с таким знанием предмета тебя будут гладить по головке, то ты ошибался! И потому тебе лучше молчать, придурок! Ты – пустое хамло! Ты ничего не знаешь не только в английском, но и в жизни! Ты – яйца выведенного не стоишь! Ты – ноль без палочки!

Всё – вот она, последняя капля, - та граница, после которой, подобно жидкости, переходящей в пар, нормальные культурные слова превращаются в мат. И до этого было жёстко, и до этого разговор с Гареевой шёл на повышенных, - и даже стратосферных для ученика и учителя – тонах. Мы почти внезапно перешли на forte, fortissimo, три fortissimo… А там дальше и некуда! Сначала это был обычный – пусть и грубоватый (с её стороны) – разговор, - но потом – просто крик. И пусть кто-то, даже те два пятиклассника, сидящие на галёрке, попробует доказать мне обратное!..

Страшная квинтэссенция зачастую бывает финалом многих разговоров, но есть ещё финал моего крика. Который уже давно стал формой выражения и моего отвращения, и недовольства, и возмущения, и, наверно, чего-то ещё… - но тут теперь всё настолько смешалось, что стало уже и неясно, где искать корень, из которого исходит квинтэссенция, а затем – и последующий финал. Возникла своего рода гремучая смесь; сердце моё забилось в темпе allegro; - и я почувствовал во всём своём теле невероятный эмоциональный жар, который, может, и бывает-то раз в году или в пятилетку... Но это был ещё более особенный, оригинальный жар – жар настоящего колоссального негатива, смешанный с чем-то ещё… Со внутренней злобой, наверно.

И вот всё это – в том числе и изначальная неприязнь к Гареевой, жившая во мне несколько лет, - материализовалось в то, что обычные и не до конца просвещённые люди называют хамством. Подчёркиваю сразу: сейчас это было не просто хамство, и не просто трёхэтажный мат. Это было моё особенное внутреннее состояние, моя отрицательная энтальпия, мои двести двадцать вольт перенапряжения, - это та самая «палочка», что выскочила из-за нуля и ударила по всем ранее существовавшим в этом жутком кабинете субординационным границам:

- Заткни пасть, с..ка! Ты, ё..аная бл..дь! Пять лет пи..дишь про свою английскую х..рню! – вдох-выдох. – Запомни: е..ал я твой английский, е..ал я твои времена, е..ал я твои переводы и д/з!.. В пи..ду этот кабинет! Иди на х..й своими уроками, па..ла!

И тут же, прокричав это, я выхватил у неё из рук кляузник и разорвал его на две неровные части. Они полетели на пол, а сам я, прокричав напоследок ещё несколько самых унизительных для женщины ругательств, распахнул дверь, вышел в рекреацию и, глотнув иного воздуха, с движением свободы вбил дверь в проём кабинета так, что и стены всего первого этажа могли содрогнуться от выплеснувшейся только что наружу ненависти.

Я шёл домой и ощущал везде и во всём праздник. Давно я не испытывал такой радости, давно не получал я такого адреналина!..

«Эх, даже Санёк бы поаплодировал!..» - подумал я.

Я не случайно вспомнил Топора. Он всегда был мастак на всякого рода скандалы с преподавателями. Хотя и ему, наверно, не приходилось доходить до такого состояния… Он, если шёл на конфликт, то делал это как бы инерционно, с явным знанием дела, но без особых сюрпризов; я же предпочитал иную модель – модель не просто хамства, но действительного скандала и противоречия, форменной коллизии. Я не так уж привык доводить себя до экстраверсионного бума – верха эмоций, но это и не может происходить часто, на то он и верх. Это – исключительное состояние, как раз такое, которое явилось во мне сегодня. И которое стало ротором всего произошедшего действия. Только оно.

Но когда я последний раз ругался? – вот уж не помню. Может, год назад; может, полтора… Наверно, в девятом классе. Хотя тогда … и не думал даже доходить до мата. Это были обычные грубости, выливавшиеся пусть и не в самом обычном состоянии, однако без заграницы, - но мат… «Нет, сегодня точно было что-то исключительное!» - радостно осознал я.

Замечу, кстати, что своими всплесками эмоций мне нередко приходилось ставить на место некоторых особо зарвавшихся особ. Учителям, - а именно о них идёт речь, - я ради этого всегда и хамил, - и сейчас, когда прошло уже несколько лет, я нисколечко об этом не жалею. Больно часто они терялись в пределах своих полномочий, начиная вести себя – ну, по меньшей мере, - как боги. Хотя … это было проявление, в общем-то, весьма известного в мире, но оттого только ещё более глупого ощущения, будто им всё позволено – тем более, супротив обычных безмолвных учеников. Я-то безмолвным, впрочем, никогда не был, но поди попробуй объясни им, что они – не крутые, а ты – не жалкий неудачник, и что сами принципы эти устарели, и что дети подросли, и что понятие «ювенальная юстиция» для нас не так уж и ново… Времена изменились, поменялась система, модернизировались и понятия о хамстве; и то, что в старом добром Советском Союзе считалось делом естественным – тоталитаризм царил не только в стране, но и на уроках, - сейчас выглядит порождением этого строя, его гнусным остатком, который, из-за таких, например, как Бандзарт или Чивер, ликвидировать до конца пока не удалось, и жива ещё сила застарелых педагогических стереотипов… Но бороться надо, тем паче, что не все приверженцы старой модели могут сравниться с Феликсом. Бандзарт – человек сам по себе странный и до конца нами не понятый, не изученный – хамство против таких типов стратегически не выгодно, да ещё и опасно. Однако Гареева, Никанорова, Чивер… - выбор есть, и не надо его бояться, долой стеснение! Надо ломать систему стеснения, пора перестать терпеть это унижение! Учителя – не боги, и сиё полезно помнить им же самим; а если случается амнезия – напомнить можем мы; для того и существует хамство, пусть даже и в самом своём обыденном виде. Для того есть я. И Топор.

Допускаю, что я увлёкся, но были времена, когда мы с Саней пытались донести эту мысль до каждого. И ещё в пятом-шестом классах на почве этого разыгрывались нешуточные споры: мы могли до хрипоты говорить о пользе хамства, о важности нашей позиции, о справедливости и естественности предлагаемых принципов, мы готовы были отстаивать всё заявленное до последних аргументов! … А если и таковые кончались, что означало иссечение теории, - то начиналась практика, и мы не раз – а, наверно, и с десяток случаев – сидели на целом ряде уроков в ожидании того, что случится момент, когда мы сможем популярно и в присутствии класса убедительно доказать всем, насколько верны и логичны наши принципы. Но главное – насколько они просты и действенны. Если только не бояться говорить, не занижать себя рамками несовершеннолетнего.

Дата добавления: 2015-08-02