Дипломатия 87 страница

Но почему Брежнев хотел снижения накала враждебности, прекращения «холодной войны», более прочных политических гарантий мира? Сам он отвечал на этот вопрос в том духе, что те, кто знает войну не понаслышке, кому, как ему, пришлось самим воевать, считают своей главной задачей обеспечение мира. Мне, тоже участвовавшему в войне, понятен этот довод, хотя я видел, в том числе среди наших генералов, немало бывших фронтовиков, настроенных весьма воинственно. Да и невозможно свести к сантиментам основные позиции лидеров.

Я уверен, что в фундаменте этой позиции лежал и важный политический расчет. Состоял он в том, что для нашего народа, в памяти которого неизгладимо запечатлелась вторая мировая война, связанные с ней утраты, страдания и лишения, самым главным приоритетом был мир. И именно на заботу о мире сделал ставку Брежнев, полагая, что именно это принесет ему всенародную популярность и признание. Тем более что в глубине души он понимал, что едва ли сможет добиться ощутимого повышения уровня жизни населения, да и не было у него вкуса к занятиям экономикой, равно как адекватного понимания назревших экономических проблем.

Другими словами, ему в принципе не требовалось для вступления на путь разрядки, нормализации отношений с США дополнительных стимулов, будь то китайская или немецкая карта. Важно было лишь убедиться, что на этом направлении можно добиться каких-то существенных и притом видимых результатов.

Послесловие

Предпосылки перемены политики назрели к концу 60-х годов и у США. Катализатором этих перемен стала война во Вьетнаме, которой в книге отведено много места. Но Киссинджер, мне кажется, рассматривает ее в недостаточно широком контексте. Она разрушила консенсус большинства американского общества, на который опиралась внешняя политика этой страны. Вместе с гонкой вооружений война перенапрягла американскую экономику, что вызвало недовольство не только «человека с улицы», но и видных представителей делового мира.

Словом, Америке надо было не только выкарабкиваться из этой войны, но и серьезно корректировать свою политику, и если еще не заканчивать «холодную войну» (к этому пока никто не был по-настоящему готов), то снижать ее накал, стараться обезопасить международную обстановку. Вот почему президенту Никсону, наверное, хотелось еще до выборов 1972 года продемонстрировать впечатляющие успехи. И он. (не без активной помощи Киссинджера) смог это сделать, добившись не только частичного сокращения прямой американской вовлеченности в войну во Вьетнаме, но и нормализации отношений США как с Китаем, так и с Советским Союзом, а также первых, пусть еще робких, шагов по пути ограничения стратегических вооружений. И это помогло ему выиграть выборы.

Тот этап в советско-американских отношениях, который получил у нас название «разрядки международной напряженности», оказался нелегким и продлился недолго.

Посвященная этому периоду глава книги интересна прежде всего тем, что подробно рассказывает как о созревании новой политики администрации США, так и об оппозиции ей со стороны американских консерваторов и политических «ястребов». Среди них выделялся сенатор Г. Джексон, действительно сумевший вместе с работавшим в его аппарате Ричардом Перлом весьма негативно воздействовать на обстановку, внести немалый вклад в последующий демонтаж разрядки.

Читатель, наверно, обратит внимание, что развернувшуюся в США борьбу Киссинджер считает не столкновением сторонников хороших и плохих отношении с СССР, а скорее столкновением «моралистско-идеологического» и «геополитического» подхода к американо-советским отношениям. Если перевести это на общепонятный язык, то одна сторона видела цель своей политики в ликвидации социально-экономической и политической системы в СССР, а другая — в изменении его внешнеполитического поведения, устранении угроз, которые Советский Союз может создать для самой Америки и ее интересов в различных регионах мира.

Выразителем второго подхода Киссинджер считает Никсона (и, видимо, подразумевает и себя), а первого — их как консервативных, так и либеральных оппонентов. И я полагаю, что в целом это дает достоверную картину тогдашнего политическо ландшафта Америки. Были, правда, там (как и в Советском Союзе) люди, КОТ°Р™Й ставили под вопрос более фундаментальные основы тогдашней политики, как и вс системы международных отношений, но они погоды не делали.

И вот в этом, в ограниченности реальных целей (риторику в расчет я не принимаю) состоит, по-моему, одна из причин как трудностей, с которыми с первых шаги столкнулась разрядка, так и ее недолговечности. Если задумываешь серьезные пер мены, крутой поворот в политике, всегда надо, видимо, иметь в виду силу инерци политики старой. Силу огромную, складывающуюся не только из корыстных интер -сов отдельных групп, но и из привычек, традиций и традиционного мышлен"„1ха также груза прошлых обязательств, включая обременительные и ненужные, и стра* перед риском и неопределенностью предлагаемого будущего. Чтобы преодолеть w инерцию, надо иметь не только тактические, сравнительно легко достижимые, но стратегические, далекоидущие, привлекательные для общества и понятные ему да» • Но выдвигать и отстаивать их, исключая опять же риторические пропагандисте* выступления о пользе мира, разоружения и сотрудничества, а тем более Дем0НСТР7не вать практической политикой стремление их добиваться, ни та, ни другая сторона п были готовы.

Послесловие

Брежневу, даже при отсутствии в нашей стране в тот период открытой критики политики руководства, тоже постоянно приходилось оглядываться. На ортодоксов большевизма, на старую бюрократию, на военную и военно-промышленную верхушку.

Мне случалось, в частности, уже упоминать в своих мемуарах о том, что подписать соглашение ОСВ-1 удалось, лишь преодолев упрямое и бестактное в отношении Брежнева сопротивление тогдашнего министра обороны маршала Гречко. И он же противился принятию согласованной позиции в отношении переговоров по ОСВ-2, выработанной во время визита сменившего Никсона на посту президента США Джеральда Форда во Владивосток в декабре 1974 года. Участвовавшие в переговорах помнят, как в один прекрасный момент Брежнев попросил присутствующих оставить его на некоторое время одного, и те, находясь за тремя стенами и тремя дверями в приемной, слышали доносившийся даже туда голос разъяренного Брежнева, в конце концов чуть не силком заставившего Гречко дать согласие на достигнутый компромисс.

Немало трудностей доставляла и проблема увязки политики с догматической, ортодоксальной идеологией. Проблема эта вся была сплетена из противоречий. Во-первых, почти никто из лидеров того времени не был марксистом в том смысле, что практически не читал и не понимал трудов Маркса и Энгельса и даже более простого для усвоения Ленина. Во-вторых, что отчасти связано с этой марксистской полугра-мотностью руководящих деятелей, сама эта теория и идеология понимались примитивно, как догмат веры, а не как нечто, нуждающееся (если этой теорией хотят руководствоваться в условиях постоянного развития общества) в ее непрерывном обновлении, приведении в соответствие с новым опытом, с меняющимися реальностями. И, в-третьих, несмотря на все клятвы в верности, приверженности этому «научному» и «революционному» мировоззрению, Советский Союз с самого начала и до конца развивался не в соответствии с ним. Когда оно становилось неудобным, его нарушали, а главные его положения (в какой-то мере для того времени, возможно, утопические), — такие как постепенное отмирание государства и принуждения, радикальные улучшения жизни тех, кто трудится, и освобождение общества от паразитических элементов, интернационализм — постоянно игнорировались.

И тем не менее верность, приверженность марксизму-ленинизму и революции оставались таким же непременным требованием для легитимности советского руководства, как верность христианству для средневековых королей Европы. Когда обстановка потребовала более гибкой политики, это центральное противоречие создало то, что я назвал бы «комплексом революционной неполноценности».

У Сталина ее не было — «живой бог», или, как его официально величали «Сталин — это Ленин сегодня», мог привести любое трактование какого-то политического акта, и когорта верных идеологических прислужников не только обосновывала, что это и есть настоящий марксизм, но и объявляла любой «теоретический»^ лепет «великим вкладом в сокровищницу марксистско-ленинской теории». А забитый и задуренный народ этому верил или, во всяком случае, не отвергал. Преемники Сталина не могли следовать этой практике, отчего они и становились носителями названного выше «комплекса».

Когда происходила смена политики или предпринималась какая-то политическая акция, шедшая вразрез с привычными представлениями о марксизме (пусть примитивными, упрощенческими), в частности, вместо непримиримой классовой борьбы западному миру предлагалось мирное сосуществование и сотрудничество, наши лидеры пытались не только это «по-марксистски» объяснить. Они, не всегда будучи в глубине души уверены в правильности таких объяснений, стремились также уравновесить любой такой шаг чем-то, что по их разумению было стопроцентно «марксистским» и «революционным».

Впервые потребность в этом возникла у Н. С. Хрущева. При нем появилось два таких «марксистско-революционных» балансира. Один — положение о том, что мирное сосуществование не отменяет идеологической борьбы, ее объективного существо-

Послесловие

вания и ее необходимости. Это, кстати, поднимало самоуважение тех, кто был занят идеологией и пропагандой, и, как надеялись, влияло на умы людей, помогая уберечь их от «политической расслабленности» и западных влияний. Правда, злоупотребления пропагандой, предписанные этим положением, равно как ее неумелость, делали ее неэффективной. И в целом, хотя мы кричали об идеологии и необходимости идеологической борьбы больше и громче, чем Запад, последний вел ее, как правило, умнее и эффективнее.

Но это — пропаганда и идеологическая борьба — было все же менее опасно, чем другой «балансир» — «поддержка освободительного (в основном подразумевалось национально-освободительного) движения народов». Собственно, поначалу у истоков здесь стояла весьма благородная задача поддержки процесса деколонизации, борьбы народов колоний за независимость и свободу. Но потом понятия «освободительный» и «национально-освободительный» начали толковаться вольно, оправдывая вмешательство во внутренние дела ряда стран, политическую, финансовую и даже военную поддержку одной из борющихся сторон или даже экспансию, опиравшуюся на какую-то часть своих ставленников из местного населения. Чем дальше, тем более цинично предлог помощи освободительной борьбе использовался в великодержавных, экспансионистских целях.

Это не только стоило нам больших денег, но втягивало в опасные, подчас кровавые, угрожающие международными обострениями конфликты. При всей сложности обстановки на Ближнем Востоке, при том, что в этом регионе действительно ущемлялись интересы ряда народов и меньшинств, такая наша политика (как нередко и американская) не способствовала мирному урегулированию. Конфликтам в этом регионе в книге уделено большое внимание, хотя отнюдь не все высказанные автором суждения являются бесспорными. Но сейчас я хотел бы сказать о другом.

Особенно губительное воздействие на разрядку оказала цепь советских экспансионистских авантюр, начавшаяся совместным с кубинцами вмешательством в 1975 году во внутреннюю борьбу, которой сопровождалась деколонизация Анголы. То, что США до какого-то момента тоже вмешивались в дела этой страны, поддерживая дрг гую группировку, а Китай — третью, нисколько не отменяет близорукости принятого тогда советским руководством решения. Критиковать его, высказывая резкие суждения, мне позволяет то, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы от такого решения руководство отговорить, спорил на эту тему и с Громыко, и с Андроповым, и Брежневым (пока еще сохраняются тому живые свидетели, в частности, нынешни наш посол в Израиле А. Е. Бовин и работающий сейчас в Фонде • °РОа"*т; В. В. Загладин). Что мне, как и ряду моих коллег, было ясно и чему не вняло руководство?

Прежде всего то, что в условиях, когда США с трудом и без славы ушли из Вьет"£" ма, появилась возможность вообще положить конец вовлечению великих держав в л кальные конфликты за их рубежами. Эти конфликты превратились в серьезный Раз"Р житель в международных отношениях. С моей точки зрения, травма Вьетн^"; «послевьетнамский синдром», переживавшиеся США, открывали к этому прямую дор» гу. Но немало у нас было людей, которые считали, что «синдром» надо использовать.ш обеспечения безопасности собственного вмешательства, ибо он обеспечит невмешатию ство Америки — мол, сейчас американцы проглотят пилюлю за милую душу1- й

На деле это стало еще одной акцией, подрывавшей доверие к нам, помогавши срыву разрядки, возобновлению «холодной войны». Не хочу хвастать своей прозорда.

iq«w iLi°DHE В ЭТ0Й связи такой э"изод- Моим заместителем работал тогда скончавшийся в mnv™ п™ Богданов - в прошлом кадровый работник внешней разведки КГБ. Как-тсв"? ™lo""p"шел ко мне очень возбужденный, рассказал, что по какому-то рутинному в°пР°сгуБе й

Богданов - в прошлом кадровый работник внешней разведки КГБ. Кактс шел ко мне очень возбужденный, рассказал, что по какому-то рутинному в°пР°сгуБе й, «•Андропов- В приемной, где он ждал, оказалась группа генералов *л» твеояили ^тп обороны' ГР°МКО обсуждавших предстоящую операцию в Анголе. И все они твердили, что американцам после Вьетнама-де деваться некуда, они смолчат.

Послесловие

востью, но мне уже тогда было ясно и я говорил это Брежневу, как, разумеется, и своим коллегам, что такая война не может иметь хорошего конца.

; Если кубинцы и мы сразу завязнем и начнется изнурительный конфликт, который кончится поражением, это добавит к недоверию, рожденному нашим вмешательством, еще и публичную демонстрацию нашей слабости. Если же дело кончится победой (или впечатлением победы, которое может исчезнуть спустя ряд лет), то это может нам понравиться, будет сочтено моделью поведения на будущее, приведет к новым актам вмешательства. Пока в каком-то из конфликтов мы не потерпим поражения — как произошло с американцами во Вьетнаме, французами в Алжире, англичанами — в Суэцкой войне 1956 года. Так, собственно, и получилось. За Анголой последовала Эфиопия, за ней — Южный Йемен. А в завершение -г- Афганистан. И уже задним числом я думал — может быть, еще хорошо, что бессмысленные издержки такой политики стали очевидными в ходе войны в Афганистане, а то вмешались бы мы в начале 80-х годов в польские события, что имело бы еще более трагичные последствия. Логика ведь здесь простая — повторяешь тот же образ поведения, пока не расшибешь лоб об стену.

Но в чем-то, если даже отвлечься от объективных причин и усилившейся в США (а может быть, и в СССР — нельзя исключать, что застрельщики авантюры в Анголе имели мишенью также и разрядку) оппозиции улучшению советско-американских отношений, этому периоду оттепели не суждено было стать концом зимы и потому, что в ход событий вмешались также случайные обстоятельства. Я имею в виду, с одной стороны, «импичмент», то есть вынужденную отставку Никсона, а с другой, — болезнь Брежнева.

Киссинджер остался государственным секретарем и у преемника Никсона — президента Форда. Но Форд не мог себя чувствовать вполне уверенно, став неизбранным президентом, над' которым как дамоклов меч висела неумолимо близящаяся избирательная кампания и выборы. В условиях растущей оппозиции разрядке в отношениях с СССР он, мне кажется, не устоял (жаль, что Киссинджер не прояснил этих обстоятельств), отказался от попыток доработать и подписать договор ОСВ-2, хотя его основные параметры были согласованы во Владивостоке в декабре 1974 года.

А Брежнев заболел именно там. Что-то случилось с ним прямо на военно-воздушной базе, с которой улетал самолет Форда, сразу после его проводов. Тем не менее он на следующее утро улетел в Монголию, выступил там, а по возвращении в Москву слег всерьез. Тогда и начали циркулировать слухи о его болезни и близящейся кончине. Брежнев вышел из больницы, если мне не изменяет память, весной. Но до самой смерти в 1982 году это был больной человек, периоды нормального состояния наступали все реже и становились все короче. А к концу жизни начался, по моим наблюдениям, и распад личности.

Все это имело прямое отношение и к внешней политике. Ее перепоручили «тройке» — Громыко, Андропову и Устинову, людям отнюдь не самым слабым в руководстве. Но «правление комиссией», когда окончательное решение все же принадлежит пусть больному, но сохраняющему власть лидеру, а ни один из членов комиссии не несет всей полноты ответственности, да и не имеет власти, всегда трудное и малоуспешное предприятие.

Будь Брежнев здоров, мы, возможно, удержались бы от ввода войск в Афганистан. А еще раньше, возможно, и от авантюры в Анголе. Может быть, легче и быстрей шли бы и переговоры с США об ограничении вооружений. Я помню, как вскоре после визита в Москву в марте 1977 года делегации нового Государственного секретаря Сайруса Вэнса, визита, который окончился полной неудачей (в значительной мере по вине американской стороны, но, по-моему, также и по нашей), мне довелось обсуждать с Андроповым эти переговоры - впервые их вела «тройка», а не Брежнев, он рассказал мне, что Брежнев был расстроен результатами и в сердцах сказал' чляда* «тройки» - вот, первый раз поручил вам серьезные разговоры, а вы их провалили (он употребил более сильное выражение).

Послесловие

Эта неудача была лишь одним из проявлений общего «снижения тонуса» в политической жизни Советского Союза тех лет. А для США такой период пассивности, или «бега на месте», начался с середины 70-х годов и к концу десятилетия явно чувствовалось, что и общественность, и политическая элита от этого устали, хотели вырваться из-под пресса «поствьетнамского» и «постуотергейтского» синдромов. Как всегда в таких случаях, здесь явно брал верх национализм, лозунгом дня стало: «Америка должна подняться во весь рост».

В этих условиях на президентских выборах 1980 года победу одержал Рональд Рейган. С его приходом началась уже назревавшая новая «холодная война», которой, забегая вперед, замечу, тоже был отпущен недолгий век. Рейган начал свое президентство с антисоветской риторики, достигшей кульминации в ходе его визита в Англию, когда, выступая в Парламенте в июне 1982 года, он заклеймил Советский Союз как «империю зла». Одновременно были резко увеличены расходы на вооружения и выдвинута программа «стратегической оборонной инициативы», ломающая не только устоявшиеся представления о стратегической стабильности в ядерную эпоху, но, как представляется, несущая этой стабильности смертельную угрозу.

Это было усиление политического шантажа и курса на изматывание Советского Союза во все более дорогостоящей гонке вооружений. Я не допускаю, что Рейган хотел начать войну. Но он хотел запугать СССР, его руководителей. Удалось ли этосде-лать? По всему, что я знаю, нет — единственным результатом стало то, что и в CCLY, и в США, и в других странах еще лучше поняли опасность «холодной войны». Напугали не находящееся в преклонном возрасте, видавшее виды советское руководство, а широкую публику, общественность, в том числе и в США.

Свидетельством тому была грандиозная демонстрация противников «холодной войны» и гонки вооружений в Нью-Йорке в 1981 году. Она произвела глубокое впечатление и на Рейгана. Но дело не ограничивалось этой демонстрацией. В Германии, Англии, других странах Европы антивоенное движение переживало новый подъем, что сказывалось на всей политической обстановке. Кстати, к этому периоду относится и возникновение новых, получивших потом широкую известность организации, таких как «Движение врачей за мир, против ядерных вооружений» (впоследствии удостоенное Нобелевской премии мира) и «Комиссия Пальме».

Все это, видимо, произвело на Рейгана немалое.впечатление, что начало отражат-ся и на его заявлениях. Я был удивлен, прочитав тогда в журнале «Foreign roncy статью генерала Б. Скаукрофта (ставшего при Буше помощником президента по национальной безопасности) и Д. Вулси (при Клинтоне назначенном директором Цг>/. в которой Рейгана обвиняли, что он пытается перехватить лозунги у нью-йоркски демонстрантов.

Как я узнал потом, дело не ограничивалось пацифистскими нотками в публичных заявлениях. После смерти Брежнева Рейган обращался к каждому из трех сме"*|;, шихся из-за смерти предшественника новых лидеров Советского Союза с пРеД^°* ниями о встрече и возобновлении переговоров. Так, направив соответствующее мо К. Черненко, Рейган делает в дневнике запись, по замечанию Киссинджера, ловно предназначенную для публикации: «У меня какое-то подспудное чувство, ч мне стоило бы переговорить с ним как мужчина с мужчиной, посмотреть, удастся: j мне убедить его». И после приема в сентябре 1984 года в Белом доме тогдашнего w» нистра иностранных дел СССР Громыко аналогичная запись: «Меня одолевает-чу* ство, что, пока они будут так же подозрительно относиться к нашим мотивам, № мы — к их, с сокращением вооружений продвинуться невозможно. Я полага|°Гп(,б.. нам необходимо встретиться и как-то дать им понять, что у нас нет никаких вражД"» ных замыслов в их отношении, но зато мы думаем, что у них имеются такие замысле в отношении нас» (с. 701 — 702).

nJHHf "самомУ Довелось в это'время стать объектом таких попыток «пРосвеше""Го пусть в шутливой форме. Как-то в 1984 или 1985 году я получил письмо от старого

Послесловие

знакомого, отставного полковника Барни Олдфилда, хорошо знавшего Рейгана по прежним голливудским временам. Отвечая ему на письмо, к которому Барни приложил копию то ли моей статьи, то ли интервью, Рейган написал, что знаком со мною (действительно, мы как-то еще до того, как он занял высокий пост, случайно познакомились), и просил мне передать, что он, Рейган, «не ест своих детей». Уже позднее во время встреч в верхах, в ходе протокольных приемов он не упускал возможности шутливо спросить у меня: «Так Вы знаете, что я не ем своих детей?» Я ему неизменно отвечал: «Да, господин президент, я получил от Вас сообщение, что Вы не едите своих детей»..

Но все это не мешало Рейгану проводить прежнюю политику, и, скорее всего, он не изменил бы свою линию до самого конца своего второго, и последнего, президентского срока, если бы не произошли радикальные перемены в СССР.

Здесь, в оценке Рейгана, у меня, пожалуй, серьезное расхождение с Киссинджером. Он оценивает Рейгана очень высоко, как этакий «народный талант», «самородок», как человека без образования и глубоких знаний, но тем не менее сумевшего справиться (конечно же, опираясь на достижения прошлых президентов) с двумя главными задачами американской политики: возобновлением переговоров и затем радикальным улучшением отношений с СССР. Не говоря уже о том, что Рейгану приписываются большие, если не главные, заслуги в «крушении коммунистической империи».

Конечно, Киссинджер при этом весьма иронично комментирует многие высказывания и идеи Рейгана, являющие собой причудливую смесь житейского опыта, идеологических предрассудков, библейских легенд и невежества в сочетании с довольно острым умом и развитым чувством юмора. Но, может быть, в силу американской привычки вести отсчет времени по президентствам, он видит восемь лет правления Рейгана как нечто цельное, монолитное, как политический курс, в рамках которого самая враждебная риторика, ужесточение гонки вооружений первого срока президентства непонятным образом сочетались с переговорами и прекращением «холодной войны», а то и помогали одно другому. «Как выяснилось, — пишет Киссинджер, — рейганов-ская риторика вопреки предсказаниям критиков не помешала крупномасштабным переговорам. Напротив, во время второго срока пребывания Рейгана на посту президента развернулся диалог между Востоком и Западом, невиданный по масштабу и интенсивности со времени никсоновской разрядки» (с. 700).

Я, наблюдая события с другой стороны, могу засвидетельствовать, что то и другое не сочеталось, а мешало одно другому, и взялся бы утверждать, что переговоры, которые привели к столь радикальному изменению международных отношений, начались не благодаря, а вопреки рейгановской риторике (равно как ужесточившейся гонке вооружений). И если здесь была заслуга Рейгана, то разве что в том, что он всерьез напугал возможными последствиями своего курса мировую общественность и американцев (иногда мне кажется, что и самого себя).

Что касается перемен, то их надо связывать не с Рейганом (хотя готовность пойти на замирение после столь оголтелых нападок может быть поставлена ему в заслугу), а с радикальными изменениями в советской политике, связанными прежде всего с именем М. С. Горбачева.

Еще меньше оснований считать заслугой Рейгана крушение коммунистического режима в странах Восточной Европы, а,затем и в Советском Союзе и последующий распад СССР. Это — события сложные, неоднозначные, которые здесь невозможно подробно разбирать. Но произошли они уже при Буше, а в нашей стране при Горбачеве, а затем Ельцине, притом не в результате «холодной войны», а после ее окончания. И главное — они имели прежде всего внутренние причины, внешние факторы играли в них минимальную и очень косвенную роль.

Мне кажется, М. С. Горбачев почти интуитивно понял одну истину, не раз приходившую в голову и мне, думаю, что и некоторым другим людям, изучавшим политику:

Послесловие

пока мы будем пытаться все расчеты на оздоровление связывать с предварительной договоренностью с США, ничего основательного, прочного, идущего достаточно далеко у нас не получится. Из-за того, что политическая обстановка в этой стране тоже ' достаточно сложная. А также из-за того, что там все время борются два начала -стремление сделать более безопасными международные отношения, с одной стороны, и попытки разрушить режим, социально-экономическую систему, господствовавшую в Советском Союзе, с другой (мы от подобной цели, может быть, и ставившейся непосредственно после Октябрьской революции, давно уже отказались). Значит, надо было вырваться из этой зависимости от политического процесса в США. А разорвать ее можно было лишь одним способом — лишив США врага в своем лице с помощью односторонних действий, а не на основе договоренности с Америкой, требуя взаимности за каждый сделанный шаг. Такие договоренности едва ли были бы возможны и для них, и для нас. А наши самостоятельные политические шаги выбивали почву из-под американской политики, делали «холодную войну» обреченной, подобно рыбе, вытащенной на сушу. «Холодная война» немыслима без врага, без внешних угроз, без страха.

В общем и целом, даже не формулируя официально таким образом свою внешнюю политику, Горбачев двигался в указанном направлении, начиная с одностороннего перерыва в ядерных испытаниях (я только считал и говорил ему, что нужен был не перерыв, а прекращение, не ограниченное сроком, пусть даже не провозглашавшееся бессрочным, но тогда из-за сопротивления военно-промышленного комплекса он на это не пошел, хотя мораторий два раза продлевали). А потом последовала встреча в верхах в Женеве (пусть с Рейганом там не удалось о многом договориться, он к этому явно не был готов, но зато всему миру была продемонстрирована новая политика СССР), Рейкьявик, который, несмотря на то, что договоренность не была достигнута, я считаю большим успехом, Вашингтон 1987 года, открывший нового советского лидера американцам. И наконец, Нью-Йорк в нию году, когда Горбачев объявил на Генеральной Ассамблее ООН о решении ССЫ* вывести в одностороннем порядке значительную часть войск и вооружении из Центральной Европы.

Я не так уж часто говорю что-то, что потом в печати и в публичных дискуссиях нет-нет да и вспомнят несколько лет спустя. А вот в 1987 году в беседе с американскими журналистами я сказал: «Мы сделаем для вас, американцев (имелся, конечно, в виду не американский народ, а американская политика), самое плохое, что може! быть, — мы лишим вас врага». И это было в конечном счете сделано, что заставило и Рейгана (возможно, даже не без чувства внутреннего удовлетворения, тем более что Горбачев был вежлив и тактичен, никогда не приписывая все заслуги себе) сделать необходимые встречные шаги. «Холодная война» кончилась.

И здесь мне хотелось бы высказать свою, отличную от взглядов Киссинджера, точ ку зрения о том, как она кончилась и каковы были причины ее кончины.

Я решительно не согласен с тем, что «холодную войну» выиграли США, а пр -играл Советский Союз. Главный довод, приводимый в пользу этой версии, состоите том, что гонка вооружений, ставшая особенно интенсивной при Рейгане, подорвала экономику Советского Союза, поставила его руководителей перед необходимость!" искать выход на пути уступок и в конце концов заставила капитулировать.

вспоминая в деталях свои разговоры с тогдашними руководителями и ответствен ными чиновниками ЦК КПСС и правительства, я могу лишь еще раз сказать - Д^о °™Tv°™°/ Не Так; Во"пеРвых, если даже положение в экономике было тогда совсем плохим (хотя сейчас оно стало много хуже - «шоковая терапия», по-моему, нанесла LTJT?13 эк°номике стРаны ПР*3*0 больший урон, чем сорок с лишним лет!?). Руководители этого не чувствовали, пусть даже считая, что бе Р33™8™ хозяйство было бы легче (сейчас даже и в этом некого

у, у

пью v SSfР хозяйство было бы легче (сейчас даже и в этом

рые у нас начали сомневаться, хотя зря - бездарное руководство экономикой

Послесловие

щенные здесь стратегические ошибки не имеют ни к «холодной войне», ни к ее прекращению ни малейшего отношения).

Дата добавления: 2015-08-10