Дипломатия 53 страница

Поведение Хрущева не подкрепляло подобный оптимизм. Когда в октябре V) года Советы запустили искусственный сателлит — «спутник» — на околоземную орбиту, Хрущев истолковал это, по существу, разовое достижение как доказательств того, что Советский Союз перегоняет демократические страны в научном и в военном отношении. Даже на Западе стала набирать силу концепция, будто бы система плановой экономики может в итоге оказаться выше экономики рыночной.

Президент Эйзенхауэр оказался чуть ли не в одиночестве, отказываясь раздел всеобщую панику. Будучи военным человеком, он понимал разницу между протот пом и военно-оперативным образцом вооружения. С другой стороны, Хрушев>в принимая собственное хвастовство всерьез, начал дипломатическое наступление широком фронте. Предполагаемое советское ракетное превосходство он вознамери превратить в какой-либо прорыв дипломатического характера. В январе 1958 г Хрущев заявил датскому журналисту:

«Запуск советских спутников в первую очередь показывает... что произошл рьезные изменения в соотношении сил между странами социализма и капитали пользу стран социализма».

В мире хрущевских фантазий Советский Союз был не только впереди Соеди ных Штатов в военной и научной отраслях, но и должен был вскоре превзойти и объему промышленного производства. 4 июля 1958 года он заявил на VII съезде гарской коммунистической партии: «Мы твердо убеждены, что близится время, ^ ^ социалистические страны перегонят наиболее развитые капиталистические странь только по темпам роста, но и по объему промышленного производства».

Будучи преданным коммунистом, Хрущев практически не мог не пытаться^ ^ вести предполагаемое изменение соотношения сил в дипломатическую звонку нету. Берлин стал первой его целью. Хрущев начал противостояние тремя инии ^ вами. 10 ноября 1958 года он произнес речь, где потребовал прекрашени ^ Берлина четырехстороннего статуса и предупредил, что Советский Союз намер ^ ся передать контроль за доступом в город своему восточногерманскому сат ^ Начиная с этого дня Хрущев призывал: «Пусть США, Великобритания и Р строят собственные отношения с Германской Демократической Республикой ^ вариваются с нею, если они заинтересованы в вопросах, касающихся Ьер 27 ноября Хрущев превратил суть этой речи в официальные ноты Со&лШ%&ъ „и Штатам, Великобритании и Франции, где объявлял соглашение четырех дер ^ Берлину утерявшим силу и настаивал на превращении Западного Берлина в д ^ таризованный «вольный город». Если в течение шести месяцев соглашение н ^ достигнуто, то Советский Союз подпишет мирный договор с Восточной Герм ^ передаст свои оккупационные права и контроль над коммуникациями Гер

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

Демократической Республике7. Так Хрущев предъявил западным союзникам эквивалент ультиматума.

10 января 1959 года Хрущев передал трем остальным оккупационным державам проект мирного договора, где устанавливался новый статус как Берлина, так и Восточной Германии. В конце того же месяца Хрущев выступил с обоснованием подобной политики на XXI съезде коммунистической партии. Как мошенник, расхваливающий свой товар, он по ходу дела еще более завысил оценку советской мощи, заявив, что в совокупности с Китайской Народной Республикой Советский Союз уже производит половину мировой промышленной продукции; отсюда следовало, что «международное положение изменится радикальным образом»8.

Хрущев избрал пункт атаки с величайшим мастерством. Вызов, таившийся в передаче Восточной Германии права контроля над подъездами в Берлин, не носил прямого характера. Он заставлял демократии сделать выбор между признанием восточногерманского сателлита или войной по поводу того, кто технически будет штемпелевать транзитные документы. В то же время хрущевская бравада, к которой он был склонен по натуре, маскировала истинную слабость советской позиции. Восточная Германия теряла людей сотнями тысяч, поскольку ее граждане, чаще всего наиболее талантливые профессионалы, бежали в Западную Германию через Берлин. Берлин превращался в гигантскую дыру в «железном занавесе». Если бы эта тенденция продолжалась, то в Восточной Германии, провозгласившей себя «раем для рабочих», рабочих бы вообще не осталось.

Восточногерманское государство было самым слабым звеном в цепи советской сферы влияния. Имея перед собой гораздо более крупную, гораздо более процветающую пограничную Западную Германию и будучи признана только такими же советскими сателлитами, Восточная Германия нуждалась в подтверждении законности своего существования. Утечка рабочей силы через Берлин ставила под угрозу выживание ГДР как таковое; Если что-то не будет срочно сделано, настаивали восточнобер-линские руководители, через несколько лет государство рухнет. Это означало бы сокрушительный удар по советской сфере влияния, которую Хрущев пытался сплотить. Перерезая пути побега, Хрущев надеялся дать восточногерманскому сателлиту вторую жизнь. А вынуждая Запад отступить, Хрущев надеялся ослабить связи с ним Федеративной Республики.

Хрущевский ультиматум разил политику Аденауэра прямо в сердце. В течение неполного десятилетия Аденауэр систематически отвергал все предложения об ускорении объединения путем отказа от связей с Западом. Советский Союз помахивал нейтрализмом перед носом германской публики еще в сталинском «мирном плане» 1952 года, причем внутригерманские оппоненты Аденауэра это поддерживали. Аденауэр ставил на карту будущее Германии, исходя из той предпосылки, что американские и геРманские интересы идентичны. Молчаливая сделка заключалась в том, что Федеративная Республика присоединится к атлантической оборонительной системе, причем союзники сделали бы объединение Германии неотъемлемой частью дипломатических отношений «Восток — Запад». Поэтому для Аденауэра Берлинский кризис вовсе не сводился к вопросу относительно процедур доступа в город. Он явился проверкой Мудрости ориентации Федеративной Республики на Запад.

17*

Дипломатия

В той мере, в какой это касалось лично Аденауэра, нельзя было обойти тот факт, что любое поднятие статуса Восточной Германии подкрепляло советское требование относительно того, чтобы вопросы объединения решались путем прямых переговоров между двумя германскими государствами. Поскольку в те времена социал-демократическая партия еще стояла на нейтралистских позициях, такого рода признание де-факто Германской Демократической Республики со стороны союзников революционизировало бы всю внутреннюю политику Германии. По словам де Голля, Аденауэр на встрече руководителей западных стран в декабре 1959 года заявил следующее:

«Если Берлин окажется потерян, моя политическая позиция мгновенно станет несостоятельной. К власти в Бонне придут социалисты. И приступят к осуществлению прямых договоренностей с Москвой, а это будет означать конец Европы».

С точки зрения Аденауэра, ультиматум Хрущева был в первую очередь задуман как средство изоляции Федеративной Республики. Советская программа переговоров ставила Бонн в безвыходную ситуацию. В ответ на любые возможные уступки Запад в лучшем случае получал то, что уже имел: право доступа в Берлин. Одновременно восточногерманский сателлит обретал право вето в вопросах объединения Германии, что могло привести либо к патовой ситуации, либо к результату, обрисованному в мемуарах Аденауэра таким образом:

«...Мы не могли себе позволить купить объединение Германии ценой ослабления связей Германии с западным блоком и отказа от достижений европейской интеграции. Ибо в результате появилась бы беззащитная, не связанная никакими союзами страна в центре Европы, и у такой Германии обязательно появилось бы искушение играть на противоречиях между Востоком и Западом»10.

Короче говоря, Аденауэр не видел ни малейшей выгоды в проведении переговоров на условиях, обрисованных Хрущевым. Однако если переговоры окажутся неизбежными, он хотел.бы, чтобы они послужили доказательством мудрости ориентации е на Запад. И категорически возражал против ответа на хрущевский ультиматум уступками, причем предпочитал бы, чтобы Запад основывал свои планы воссоединени Германии на результатах проведения свободных выборов.

Точка зрения Аденауэра не разделялась, однако, его англо-американскими союз никами, причем в наименьшей степени была с ним согласна Великобритания. ПР-мьер-министр Гарольд Макмиллан, как, впрочем, и весь британский народ, проявл сдержанность в отношении возможного риска возникновения войны по поводу с лицы поверженного врага, который к тому же в значительной степени нес отве ^ ственность за потерю его нацией господствующей роли великой державы. В отли от Франции, Великобритания не отождествляла собственную безопасность в долго срочном плане с будущим Германии. Дважды в пределах жизни одного поколения ликобритания оказалась благодаря вмешательству Америки буквально в послед момент спасена от прямого нападения Германии, покорившей почти всю Европу-Будь у Великобритании возможность выбора, она предпочла бы сохранить Атлантиче^ ский союз, но под давлением силы она скорее согласилась бы на изоляцию от Евр пы, чем на отчуждение от Америки. Внутриполитические дилеммы Аденауэра интер ^ совали британских лидеров в гораздо меньшей степени, чем проблемы Эйзенхауэр8»

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

случае наступления судьбоносного кризиса способность последнего обеспечить внутреннюю поддержку своей внешней политике сыграла бы гораздо более значительную роль в деле, по существу, выживания Великобритании. Вот почему британские руководители воздерживались от крупных ставок в пользу германского единства и истолковывали сомнения Аденауэра как национализм, прячущийся за юридической педантичностью.

Прагматики в душе, британские руководители полагали сумасбродством пойти на риск возникновения ядерной войны по поводу передачи полномочий советских должностных лиц восточногерманским марионеткам в деле постановки транзитного штемпеля. В свете катастрофических последствий ядерной войны лозунг «Pourquoi raourir pour Danzig?» («Зачем умирать за Данциг?»), сыгравший огромную роль в деморализации Франции 1940 года, безусловно, поблек бы по сравнению с гораздо более отвратительным внешне лозунгом «Зачем умирать за транзитный штемпель?».

Именно поэтому Макмиллан стал страстным пропагандистом идеи переговоров — любых переговоров, — которые могли бы «усовершенствовать» процедуру доступа в Берлин и, как минимум, протянули бы время. «Если бы все главы государств то и дело сновали по территории друг друга, трудно было бы поверить в возможность внезапного и фатального взрыва», — позднее вспоминал он".

Из всех глав союзных государств Эйзенхауэр нес на себе самое тяжкое бремя ответственности, ибо решение пойти на риск возникновения ядерной войны ложилось почти исключительно на его плечи. И потому для Соединенных Штатов Берлинский кризис означал осознание того, что ядерное оружие, представлявшееся на протяжении Десятилетия американской ядерной монополии, или почти монополии, наиболее быстрой и относительно недорогой дорогой к обеспечению безопасности, стало в эпоху приближения к ядерному паритету все более тяжкой гирей, сковывающей готовность Америки идти на риск и потому ограничивающей свободу дипломатического маневра.

Пока Америка обладала естественным иммунитетом от прямого нападения, ядерное оружие предоставляло ей никогда не имевшееся ни у одной из наций преимущество. И, как это часто бывает, наиболее развернутый анализ всех этих преимуществ был произведен как раз в тот момент, когда они оказались на грани исчезновения. Примерно в конце периода американской ядерной монополии, или почти монополии, Даллес разработал концепцию «массированного возмездия» для отражения советской грессии и исключения на будущее застойных ситуаций типа корейской. И тогда вместо того, чтобы сопротивляться агрессии в точке ее возникновения, Соединенные Штаты могли бы наносить удар по первоисточнику нарушения спокойствия в такое время и таким оружием, которое было бы им наиболее удобно. Однако Советский оюз стал разрабатывать свое собственное термоядерное оружие и свои межконтинентальные стратегические ракеты как раз тогда, когда была провозглашена стратегия «массированного возмездия». Таким образом, практическое значение подобной стратегии стало очень быстро сводиться на нет — причем в мыслях еще быстрее, чем в Реальности. Всеобщая ядерная война стала средством, выходившим просто-напросто За рамки большинства возможных кризисов, включая и Берлинский. По правде гово-Ря, руководители демократических стран восприняли дикие преувеличения Хрущева По поводу претензий на ракетную мощь чересчур буквально (единственным достой-

Дипломатия

ным исключением был Эйзенхауэр). Но в 1958 году уже не было ни малейших сомнений в том, что всеобщая ядерная война в считанные дни породит столько жертв, что совокупное число погибших в обеих мировых войнах покажется ничтожным.

Столь поразительный факт высветил изначальную несовместимость дипломатических шагов, требующихся, чтобы угроза ядерной войны воспринималась как реальная, и необходимости обращения к общественному мнению демократических стран, без поддержки которого о готовности пойти на риск апокалиптического характера не могло быть и речи. А наличие уверенности в оправданности перед лицом Армагеддона влечет за собой готовность мгновенно отреагировать на вызов и продемонстрировать безрассудство, до такой степени выходящее за пределы нормы, что ни один агрессор не решится подвергнуть ее испытанию. Однако общественное мнение демократических стран по праву желало спокойной, рациональной, трезвой и гибкой дипломатии, — но в этом случае противник наверняка усомнился бы в решимости Америки пойти на столь крайнее средство, как всеобщая ядерная война.

Еще в самом начале Берлинского кризиса Эйзенхауэр решил, что ни в коем случае нельзя, успокаивая американскую публику, пугать советских руководителей, пресс-конференциях 18 февраля и 11 марта 1959 года он выдвинул ряд предложен^, уменьшавших угрозу ядерной войны, лежавшую в основе американской стратеги^ «Мы, безусловно, не собираемся вести наземную войну в Европе», — заявил он конкретно подвел защиту Берлина под эту категорию. Он представил как неверо (j ную возможность, что Соединенные Штаты будут «пробивать себе дорогу в Берлину С тем чтобы не оставалось ни единой двусмысленности, он также исключил возм • ность защиты Берлина при помощи ядерного оружия: «Не знаю, как можно меР"^ оружием освободить кого бы то ни было»14. Эти заявления, безусловно, порожд представление о том, что готовность Америки пойти на риск ядерной войны в свя Берлином весьма ограниченная. т

Умеренность реакции Эйзенхауэра частично объясняется тем, как он отНсч^ личность Хрущева, которого он, вместе с большинством американских лидеров. тал надеждой Запада на мир. Ультиматум Хрущева по Берлину не пеРеменйЛтУ " он Томпсона высказанной им два года назад точки зрения. 9 марта 1959 года 1Ш ^ повторил свое утверждение, что, по сложившемуся у него впечатлению, главные ^ ты Хрущева носят внутренний характер. По словам посла, хрущевские кРайн0С ^ это способ прийти к форме сосуществования, которая обеспечила бы предпосы экономической реформе и внутренней либерализации15. Как может угроза войнь дать основы сосуществования, не объяснялось. дноГо

Такого рода анализ не производил ни малейшего впечатления на еше ° ^ участника международного квартета - французского президента Шарля де который только что вернулся к власти после двенадцати лет политического не ^ Он не соглашался с англо-американским анализом хрущевской мотивации убежден: Берлинский кризис должен продемонстрировать Аденауэру, что *F> является незаменимым партнером Федеративной Республики. Он гораздо с боялся опасности очередного пробуждения германского национализма, чем у^ Хрущева. Как минимум, Шарль де Голль хотел снабдить Аденауэра якорем на cil де; если это окажется возможным, он бы хотел постараться вовлечь лишив

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

иллюзий Аденауэра в европейскую структуру, в меньшей степени руководимую Америкой.

В то время как Эйзенхауэр и Макмиллан пытались отыскать какое-либо из советских требований, которое могло бы быть удовлетворено с минимальным ущербом в долгосрочном плане или при полном его отсутствии, де Голль решительнейшим образом выступал против подобной стратегии. Он отвергал «рекогносцировочные переговоры», на которые его подталкивали англо-американские партнеры, ибо не видел никакой выгоды для Запада от подобной рекогносцировки. Он отрицательно относился к планам процедурных перемен, разрабатываемым в Вашингтоне и Лондоне, и отвергал аргументацию касательно того, что эти планы будто бы облегчат доступ в Берлин. Ибо Хрущев, в конце концов, предъявил этот ультиматум вовсе не для того, чтобы облегчить западным державам доступ в город. По мнению де Голля, корни советского вызова следует искать во внутренней структуре СССР, а не в каких-либо конкретных советских претензиях. Эйзенхауэр понимал, что в военном отношении Советский Союз стоит весьма низко; де Голль сделал еще один шаг и.сделал вывод, что хрущевский ультиматум базируется на изначально дефектной, хрупкой и стоящей на исключительно низком уровне политической системе:

«...В шумном потоке проклятий и требований, организованном Советами, есть нечто столь двусмысленное и столь нарочитое, что волей-неволей хочется обосновать это либо преднамеренной демонстрацией безумных амбиций, либо желанием отвлечь внимание от огромнейших затруднений: вторая гипотеза представляется мне более соответствующей истине, ибо, несмотря на принуждение, изоляцию от остального мира и воздействие силой, благодаря чему коммунистическая система осуществляет господство над странами, попавшими под ее иго, на самом деле провалы, недостатки, внутренняя ущербность системы и, что самое главное, характер осуществляемого системой бесчеловечного гнета ощущаются теперь в гораздо большей степени как элитой, так и массами, которые становится все труднее и труднее обманывать и принуждать к повиновению»16.

Советская военная мощь, таким образом, — всего лишь фасад, прикрывающий бесконечную внутреннюю борьбу, органичную для советской системы:

«...В этом лагере борьба между политическими течениями, интриги кланов, соперничество отдельных лиц периодически приводят к неразрешимым кризисам, последствия которых — или даже предваряющие их симптомы — не могут не расшатывать его...»17

Уступка советскому давлению лишь поощрит Хрущева на новые, еще более крупные зарубежные авантюры, которые послужат способом отвлечь внимание от коренного внутреннего кризиса системы, что может заставить Германию «...искать на Востоке то самое будущее, которому она с отчаянием ищет гарантий на Западе».

Де Голль вполне мог себе позволить столь непримиримую прозорливость, ибо, в отличие от американского президента, на нем не лежала окончательная ответственность за развязывание ядерной войны. Когда дело бы дошло до нажатия кнопки, в высшей степени сомнительно, чтобы де Голль был более готов рискнуть возможностью возникновения ядерного столкновения, чем Эйзенхауэр, а с учетом уязвимости его страны — в гораздо меньшей степени, чем американский президент. Но как раз

Дипломатия

вследствие убежденности в том, что основная опасность возникновения войны таилась в нерешительности Запада и что Америка является единственной нацией, способной противостоять Советам, де Голль позволял себе такую свободу маневра, которая заставила бы Америку твердо стоять на своем или принять на себя всю полноту ответственности за все возможные уступки. Игра была не из самых красивых, но raison d'etat преподает и не такие уроки. И именно исходя из raison d'etat, де Голль вывернул наизнанку традицию Ришелье держать подле себя Германию слабой и расчлененной, что в течение трехсот лет составляло сущность французской политики в Центральной Европе.

Де Голль стал ревностным сторонником франко-германской дружбы не вдруг и не в результате внезапного приступа сентиментальности. Со времен Ришелье целью французской политики было держать злонамеренного германского соседа в состоянии слабости или раздробленности, предпочтительно в том и другом сразу. В XIX веке Франция пришла к выводу, что она неспособна сдерживать Германию в одиночку, следствием этого были союзы с Великобританией, Россией и множеством малых стран. По окончании второй мировой войны такой вариант исключался. Даже совместных усилий Великобритании и Франции оказалось недостаточно, чтобы победить Германию в каждой из двух мировых войн. А с учетом того, что советские войска находятся вдоль Эльбы, а Восточная Германия превратилась в советского сателлита, результатом союза с Москвой может быть, скорее, советское господство в Европе, чем «сдерживание» Германии. Вот почему де Голль отказался от традиционного противостояния Германии и вверил будущее Франции дружбе с историческим врагом.

Берлинский кризис предоставил де Голлю возможность применить подобную стр тегию на практике. Он осторожно продвигал Францию на роль защитника европе -ской самобытности и целостности и воспользовался Берлинским кризисом, что ь^ продемонстрировать понимание Францией европейских реалий и принятие ею близ к сердцу национальной озабоченности Германии. Подход де Голля носил комплекснь характер и требовал точнейшего балансирования между открытой поддержкой стояш^ перед Германией целей национального характера и отсутствием поощрения дости ния их Германией в одиночку или посредством сговора с Советским Союзом. И де Голля возникли опасения: раз Москва мертвой хваткой вцепилась в Германию, советские руководители могут вдруг выступить в роли поборников ского единства или пристроить на французской границе свободно плавающую в ^ политики Германию. Преследующий Францию многовековой, связанный с Герман кошмар мог реализоваться в кошмар вполне вероятной германо-советской сделки.^ ^

Де Голль ответил на это с характерной для него отвагой. Франция смирится ^ личием у Германии военно-экономической мощи, даже с ее преобладанием в ^ областях, и поддержит объединение Германии в обмен на признание Бонном п0, ческого лидерства Франции в Европе. Это был холодный расчет, а не великая стр^ де Голль, безусловно, скончался с чувством исполненного долга, ибо на его веку мания еще не объединилась. e(tf.

Пытаясь найти нечто среднее между броской непримиримостью де Голля и <•: лением Макмиллана к переговорам во что бы то ни стало, Даллес прибег к зна

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

тактике подмены сущности спора погружением в юридические детали, что так сработало в его пользу во время Суэцкого кризиса. 24 ноября 1958 года, через две недели после угрожающей речи Хрущева, Даллес начал выявлять варианты перемены процедуры доступа, не уступая, однако, по сути. Он писал Аденауэру, что попытается «заставить Советский Союз придерживаться своих обязательств», одновременно «имея „де-факто" дело с мелкими [гедеэровскими] функционерами в той мере, в какой они будут являться лишь точными исполнителями нынешних договоренностей»19. На пресс-конференции 26 ноября Даллес выдвинул положение, будто бы восточногерманские официальные лица действуют в качестве «агентов» Советского Союза, — ход этот заставляет вспомнить историю с его «Ассоциацией пользователей каналом» времен Суэцкого кризиса (см. гл. 21)20.

На пресс-конференции 13 января 1959 года Даллес сделал еще один шаг и возвестил об исторической перемене американской позиции в отношении воссоединения Германии. После сделанного им заявления относительно того, что свободные выборы являются «естественным способом» объединения Германии," он добавил: «Но я бы не сказал, что это единственный способ, которым могло бы быть достигнуто объединение». Даллес даже сделал намек на то, что возможна какая-либо форма конфедерации обоих германских государств: «Существуют самые разнообразные способы, сводящие воедино страны и народы...» 22 И он подчеркнуто намекнул на то, что ответственность за воссоединение Германии должна быть переложена с союзников на самих немцев, чем рубил под корень существо политики Аденауэра.

Германская реакция была предсказуемой, хотя никто не потрудился ее предсказать. Вилли Брандт, тогдашний обер-бургомистр Берлина, заявил, что испытывает «потрясение и недоумение». Даллесовская теория «агентов», сказал Брандт, подвигнет Советы на еще более «бескомпромиссное» поведение23.

Агрессивность не являлась нормальным стилем поведения Аденауэра. Кроме того, он в высшей степени восхищался Даллесом. Тем не менее он отреагировал на словесные упражнения Даллеса точно так же, как Идеи во времена Суэца. В беседе с послом Дэвидом Брюсом Аденауэр сделал эмоциональное заявление, утверждая, что высказывания Даллеса полностью подрывают политику его правительства, стремящегося к объединению через Запад и на основе свободных выборов. «Конфедерация в любой Форме», настаивал он, будет «абсолютно неприемлемой»2.

Разница в перспективном видении стала болезненно очевидна в середине января '959 года, когда Аденауэр направил заместителя постоянного статс-секретаря по пр-литическим вопросам министерства иностранных дел Херберта Диттмана в Вашингтон, чтобы выразить «шок» по поводу советского предложения относительно мирного Договора с Германией и настоять на переговорной позиции, исходящей из традиционной политики Запада. Визави Диттмана, заместитель государственного секретаря Соединенных Штатов Ливингстон Мерчант, дал ясно понять, что в данном кризисе Аденауэр не может рассчитывать на обычную для Даллеса безоговорочную поддержку во всем. Даллес, настаивал он, хочет избежать каких бы то ни было «крайних позиций» и «заполучить русских за столом переговоров». Немцам лучше всего было бы «снабдить нас новыми идеями»25. По мере расширения кризиса, как только Америка и Великобритания заявляли о поиске «новых идей», они тем самым выдвигали эвфе-

Дипломатия

мизм — повышение статуса восточногерманского режима или отыскание формулы удовлетворения определенных советских требований.

По иронии судьбы Великобритания и Соединенные Штаты подталкивали Германию на курс, почти наверняка ведущий к росту германского национализма, в то время как Аденауэр, в значительно меньшей степени доверявший своим согражданам, сохранял твердую решимость не подвергать их подобному искушению. Эйзенхауэр и Макмиллан полагались на обращение их в истинную веру; Аденауэр же не позволял себе забыть их первородный грех.

Макмиллан был первым, кто нарушил строй. 21 февраля 1959 года он на свой страх и риск отправился в путешествие в Москву для «переговоров рекогносцировочного характера». Поскольку Аденауэр не одобрял все это предприятие с самого начала, да и среди союзников на этот счет консенсуса не существовало, «рекогносцировки» Макмиллана по поводу возможных уступок, должно быть, сводились к уже знакомому набору «усовершенствований» в процедуре доступа вместе с обычным для британского премьера призывом к миру на базе личных отношений между мировыми лидерами.

Хрущев истолковал визит Макмиллана как лишнее подтверждение изменения соотношения сил и преддверье еще более благоприятных перемен. Во время визита Макмиллана Хрущев выступил с крикливой речью, утверждая свои требования в бескомпромиссной форме. В последующей речи, уже после отбытия премьер-министра, он высмеял предположение Макмиллана относительно облегчения пути к миру благодаря хорошим личным взаимоотношениям между мировыми лидерами: «История учит, что не на конференциях меняются границы государств. Решения, принятые на конференциях, могут лишь отражать новое соотношение сил. А оно является резупь татом победы или поражения в конце войны или следствием других обстоятельств» • Это была откровенная пропаганда принципов «Realpolitik», которая вполне могл прозвучать из уст Ришелье или Бисмарка.

После взрыва со стороны Аденауэра Даллес отступил. 29 января он отказался ^ теории «агента» и перестал намекать на то, что конфедерация может оказаться пут к германскому единству. Отход Даллеса от прежних позиций был, однако, по пр имуществу тактическим. Не переменились ни убеждения, ни действующие лииа. ^ ^ и во время Суэцкого кризиса за два года до этого, американская политика зависеЛсоб. сведения воедино тончайших нюансов подхода Эйзенхауэра и Даллеса. С учетом ственного анализа советской системы Даллес наверняка понимал точку зрения ^ науэра и в значительной степени ее разделял. Но, как и ранее, Даллес вынужден ^ делать расчет, каким именно образом сочетать свою стратегию с гораздо более ментарным подходом со стороны Эйзенхауэра. 6ьШ.

Потому что независимо от сказанного и сделанного большинство вопросов,, ^ ших предметом заботы Аденауэра, воспринимались Эйзенхауэром как теоретич ' если не как лишенные какого бы то ни было отношения к делу. Счастье, что ХрУ не были досконально известны частные суждения Эйзенхауэра на этот счеТ'ъЯВИЛ 28 ноября 1958 года, то есть в тот самый день, когда Хрущев официально преД^ ^ свой ультиматум, Эйзенхауэр намекнул в телефонном разговоре с Даллесом, бы положительно отнесся к идее вольного города без американских войск при У

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

вии, что Берлин и подходы к нему находились бы под юрисдикцией Организации Объединенных Наций.

Когда президентские советники или члены кабинета расходятся во мнениях со своим шефом, то они обязаны решить, настаивать ли на своем, пока расхождение еще носит чисто, теоретический характер, или подождать, когда будет приниматься решение по существу. От ответа на этот вопрос зависит степень будущего влияния, поскольку президенты, как правило, — лица с сильной волей, которым можно противоречить лишь определенное число раз. Если советники предпочтут сделать предметом спора гипотетические случаи, то могут вызвать ненужное к себе предубеждение, ибо президент способен передумать самостоятельно. С другой стороны, если ждать самих событий, советники рискуют вылететь с треском. Даллес выбрал срединный путь. Предостерегая Эйзенхауэра относительно «соглашений на бумаге», он предупредил, что для того, чтобы Берлин оставался свободным, необходимо присутствие американских войск27. Как выяснилось, время принятия решений так и не настало. Ибо в итоге Даллес смертельно заболел и через шесть месяцев, 24 мая 1959 года, скончался.

Дата добавления: 2015-08-10