Воспоминания о монастыре 13 страница

- Вы попали во владения Снежной королевы!

Постепенно все устали и потихоньку стали расходиться. Самыми отчаянными гулёнами оказались мы с Надеждой. Мы гуляли часов до одиннадцати. В основном мы играли в снежки. Надежда была в этой игре более опытна, чем я, поэтому в основном победа оставалась за ней. Она уворачивалась от моих снежков, а потом неожиданно налетала и залепляла мне снегом всё лицо. Мне было обидно. Наконец я придумала очень удобный способ отомстить. Когда Надежда в очередной раз бросилась ко мне, я не стала попусту уворачиваться, а побежала. Она погналась за мной. Я пробежала немного и неожиданно для неё села на землю и опустила голову к коленям. Она налетела на меня, с разбегу не успев затормозить, а я зачерпнула полную горсть снега и швырнула вверх. Цель была достигнута.

Когда снег стал таять, и пришли первые тёплые деньки, я как-то после своего дежурства «на свечках» пошла не в корпус, а к пруду. Одетая «по-парадному», затянутая в фартук, я решила немного погулять и слепить снеговика. Снег был мокрый и лепился легко. Я скатала весь снег за прудом, и снеговик был уже почти готов, как ко мне вдруг явилась Лия. Лии моя затея понравилась. Она стала мне усердно помогать. Мы сделали снеговику шляпку из льдинки, которую выловили в пруду, парик из прошлогодней пожухлой травы, вставили пуговички в «платье». Снеговик был в юбке. Мы решили, что у нас ведь всё-таки женский монастырь, и мужчине-снеговику здесь делать нечего, поэтому наше творение получило прозвание «снеговичка». Потом пришла Ника. Она немного посмеялась над нами, потом принесла фотоаппарат и сфотографировала всю нашу честную компанию: меня, Лию и Снеговичку. Потом мы пошли к белкам. Одна из наших белок была ручная, её можно было гладить и брать на руки, и она это довольно спокойно переносила и не вырывалась. Ника залезла в клетку, а потом туда же по очереди залезли мы с Лией и сфотографировались с этой белкой на плече.

Назария уже вполне освоила синтезатор, и как-то само так решилось, что надо купить новый синтезатор и подарить ей. Мы втроём – Назария, я и мама – поехали в тот магазин, где покупала синтезатор Настина мама. Таких синтезаторов, как наш, там уже не было, и мы купили другой – почти такой же, как наш, но с некоторыми усовершенствованиями. Когда мы вернулись в монастырь, нас встретила матушка.

- Ну что, купили?

- Купили.

- Такой же?

- Лучше! – гордо произнесла я. Мне даже нравилось, что у Назарии синтезатор лучше, чем у нас в монастыре. Мама возмущённо прервала меня:

- Да нет, он такой же!

- Нет, он лучше! – удивилась я.

- Да такой же, такой же! – рассердилась мама и спешно повела меня наверх. И уже там, наверху, где нас не могла услышать матушка, мама сердито объяснила мне:

- Не надо было говорить, что у Назарии синтезатор лучше. Матушке же обидно будет, что у неё (- то есть у матушки -) хуже.

Меня, признаться, несколько удивило то, что матушке это будет обидно. Как же так? Разве не справедливо, что у такой хорошей Назарии всё лучше, чем у нас?

Разумеется, я сразу же исследовала новый синтезатор, разобралась в дополнительных функциях и даже «ради пробы» записала на нём же песенку «Математика в снегу» - совместное произведение моё и Назарии. Поводом записать именно эту песенку именно на этом синтезаторе служило ещё и то, что Назария ведь должна была уехать, а песенка-то наша общая. Пусть она будет для неё, как память обо мне.

Назария и Лия должны были уехать после первой недели Великого поста. Значит, самое страшное – первые постовые службы и Великий канон, - мы служили ещё под их руководством. Если Иоанна-регентша «поставила» нам литургию, то с Назарией мы выучили и вечернюю службу. Конечно, за неделю великопостные службы не освоишь, но хоть что-то…

Помню, как мы пели «Покаяния отверзи ми двери». Впрочем, я неправильно выразилась: пели не мы, а я одна. Получилось это так. Мы искали это песнопение и нашли его начало в «Соловецком обиходе» - книге, которую мама ещё летом купила на Соловках во время поездки. А полностью оно у нас было на каком-то диске. Мы обрадовались, что песнопение у нас есть и на нотах, и как-то не обратили внимания, что оно там дано не полностью, а только первая часть. Обнаружили недостачу только за какое-то катастрофически короткое время до службы. Я расстроилась, заупрямилась, села за компьютер и быстро «списала» это произведение в нотную тетрадь. Но из-за скорости моя писанина была понятна только мне, и поэтому мне пришлось петь одной. Спела одна раз, второй, третий, потом мы как-то собрались и напечатали на компьютере это «Покаяние», а практика моего соло так и осталась.

Эпопея с записями продолжалась, только теперь мы записывали в храме и богослужебные песнопения. К сожалению, потом они потерялись в монастырском компьютере, и найти их у меня не было никакой возможности. Записывать было очень сложно. Во-первых, надо было перенести всю аппаратуру на клирос: компьютер, музыкальный центр, микрофоны. Почему-то напрямую в компьютер у нас записывать не получалось, и микрофоны подсоединялись сначала к музыкальному центру, а музыкальный центр каким-то специальным проводом соединялся с компьютером. Всем этим заведовал пономарь Владимир. Пели мы втроём – мама, Назария и я. Ника включала запись и останавливала её. Я потом правила саму запись. В общем, это было грандиозное мероприятие, и досадно, что оно ушло в никуда.

Записывали мы несколько песнопений отдельно в храме и одну службу целиком. Отдельно мы записывали, помню, кондак «Душе моя» из Великого канона и «Херувимскую» композитора Лапаева, которая очень красивая и похожа отдалённо на знаменный распев. К записи «Херувимской» мы привлекли и маму, так как там нужно было три голоса. С тех пор эта «Херувимская» у меня идёт под названием «Назариина», хотя мы с мамой её никогда не пели с тех пор.

Эти записи мы делали вне службы, просто среди дня. А когда закончили и стали собираться, то Ника первая спустилась вниз, но тут же поднялась и изумлённо зашептала:

- Там люди со свечками стоят! Они думают, что служба идёт!

Пели-то мы как на службе, да и песнопения у нас были такие, что невольно, наверное, хотелось стоять со свечой.

Началась первая неделя поста. Назария привлекала к пению на клиросе пономаря Владимира. Он пел с нами какой-то великий прокимен, очень сложный и красивый, а ещё, насколько я помню, у нас с ним очень хорошо получалось песнопение «Да исправится молитва моя». Оно поётся так: один человек – солист – стоит на середине храма и поёт стихи, а хор отвечает ему на каждый стих одним и тем же стихом. Так вот, солистом был Владимир, а хором – я. А само песнопение мы взяли в книжке «Соловецкий обиход». Мы оттуда много всего брали.

Первые четыре дня поста служится Великий Канон. Я уже второй год служила его вместе с сёстрами, но в прошлом году, конечно, не так активно участвовала в службах, и уж конечно, меньше понимала (хотя окончательно разобралась в этих службах с каноном только в 18 лет, по крайней мере, поняла, что эта служба называется «великое повечерие»). А с каноном у нас как-то произошло небольшое приключение. Отец Тихон, один из наших батюшек, очень любил церковный устав. И постоянно повторял нам, как хорошо он его знает и как плохо знаем мы. А так как устав толком мало кто знал (разве что Назария), потому что мало кто вообще в него вникал, то отец Тихон как-то раз услышал, что сёстры поют ирмоса канона не по два раза, как положено по уставу, а один раз. Он кинулся к матушке Неонилле с криком «Они службу сокращают!». Матушка, ни во что не вникнув, первым делом загорелась гневом праведным и пошла устраивать выволочку и правым и виноватым. Как-то дело замяли, не помню, чем всё кончилось. А ведь всё было просто. То, что в уставе написано «Канон на 14, ирмосы по дважды», конечно, выполнимо, но только служба при этом длится часов шесть. В уединённых монастырях, таких, как Валаамский или Соловецкий, такое не возбраняется, но вот там, где в монастырь на службу приходят люди из мира, длинные службы просто невозможны, иначе кто будет на них стоять? Да и певчим тяжело. Поэтому украинские матушки службу разумно сокращали: так, чтобы и всё прочитать, что надо, и в то же время чтобы не очень длинно получилось. Зачем повторять одно и то же, если в повторении нет какого-то особого смысла? Если можно не повторять, то лучше не повторять. Вот и пели они ирмосы по одному разу, а не по два. А отец Тихон решил, что это смертный грех, сам запутался и матушку запутал.

Но это ещё ничего. Но тот же отец Тихон, знаток устава, запутался сам на том же Великом Каноне. Надо было петь «Честнейшую», а он то ли не запел, то ли запел не там, где надо, в общем, путаница была страшная: сбились с толку все священники и мы, певчие. Мы вообще не знали, что делать: то ли петь дальше канон, то ли «Честнейшую», то ли ждать ещё чего-то. Самое интересное, что отец Тихон потом долго зайчиком от нас прятался и даже не поинтересовался, а в чём, собственно, была заминка и из-за кого. Но у нас-то лежали указания перед глазами, и мы твёрдо знали, что мы не виноваты.

С Назарией мы придумали «постный звон». Ведь звонить-то в колокола перед службой надо, а трезвон, как обычно, устраивать не положено. Назария, как человек более опытный в этом деле, посоветовала мне звонить медленнее и печальнее. Собственно, мы продолжали звонить вместе, одна я пока ещё боялась, хотя и могла бы.

Как-то Назария попросила Нику нас сфотографировать в классе. Не объяснив, для чего это нужно, она заставила меня взять в руки лампаду и смотреть на неё – в общем, изобразить этакого ангелочка. Я послушалась. Ника сфотографировала меня, потом меня с Назарией. Потом Назария потребовала у неё напечатанной моей фотографии и занялась таинственной работой, о которой мы не знали, но я чуть-чуть догадывалась.

Запись произведений и песнопений шла ускоренным темпом. Мы переписали всё с кассет на компьютер, а потом на диск. Назария записала ещё и те произведения, которые просто нравились ей самой. Она и пела их сама, а я была только «оператором».

Наконец настал день расставания. Ещё с утра я, оставшись в келье одна, вдруг разрыдалась так, что сама Назария услышала и прибежала. Она начала меня утешать, но я не могла успокоиться.

Я никогда не плакала, когда кто-то из сестёр уезжал. Ну, уезжают и уезжают, другие приедут, какая разница. Но тут я просто не могла сдерживаться. Я твердила, как маленькая «не уезжайте, не уезжайте», как будто это могло что-то изменить.

В тот же день мне зачем-то понадобилось найти Назарию, а её нигде не было. Я поднялась к её келье. Келья у Назарии была как раз напротив колокольни, окном выходила прямо на неё. Дверь была приоткрыта. Я заглянула. Келья была пуста, а на кровати лежало что-то. Я подошла и посмотрела. Это был мой портрет – нарисованный с той фотографии, где я держу лампаду. Портрет был нарисован чёрной акварелью на ватмане и обёрнут зелёной цветочной сеткой, как рамкой.

Я никому не стала говорить об этом портрете. Даже предположений никаких не строила – зачем он и кому предназначается. Не до того мне было.

К четырём часам, когда Назария и Лия должны были отправиться на вокзал, я совсем извелась. А тут ещё и служба началась по каким-то причинам раньше обычного, но, правда, служили мы не с мамой, а с оставшимися украинскими сёстрами: Афинагорой, Дамианой, ну и кто там ещё был… Но посреди службы кто-то из «непоющих» прибежал на клирос и сказал, что Назария меня ищет. Я бросилась вниз, на улицу. Назария и Лия стояли уже возле машины, а вокруг столпились провожающие. Мне было ужасно обидно, что я не могу проводить Назарию до поезда. Снова разрыдавшись, я попрощалась с Назарией, более спокойно – с Лией и вся в слезах вернулась на клирос. Там уже пели полиелей, и на меня смотрели укоризненно: убежала вдруг, да ещё и опоздала петь.

Вечером, вернувшись в келью, я обнаружила на своей кровати тот самый свой портрет, который видела в келье Назарии. К портрету был приложен свёрнутый в трубочку лист бумаги, перевязанный зелёной лентой. Это были стихи Назарии, посвящённые мне. Я начала их читать и разрыдалась снова.

Этой ночью мне приснилось, что поезд на Украину остановился на полпути, и Назария вернулась ко мне. Я видела, как рано утром, когда на улице ещё темно, она открывает дверь кельи, идёт ко мне и говорит, что вернулась… Я радостно вскакиваю… И вижу, как всего лишь мама выходит из кельи в освещённый лампами коридор, чтобы стуком деревянной колотушки разбудить весь монастырь… Это было её послушание. Я, кстати, никогда не вставала по колотушке, я её просто не слышала. А вот Назария, как рассказывала мама, вставала даже раньше колотушки на полчаса, потому что она привыкла рано вставать в своём монастыре…

Вместо Назарии и Лии приехали Евстолия и Евлампия. Этих сестёр мы ещё не знали. Кажется, приехали ещё Наталья, Азария и Мелетия, а может, они приехали позже, после Пасхи. Точно не могу сказать, потому что не помню. Помню только, что на Пасху в монастыре были Евстолия, Евлампия, Дамиана и Артемия, но наверняка был кто-то ещё. В июне же из монастыря уехали Азария и Мелетия и с ними ещё третья сестра, но кто это был? Не помню, но не исключено, что Дамиана. Наталья же уехала раньше, и с ней я передала Назарии своё первое письмо.

Евстолия и Евлампия имели удивительную историю. До пострига их обеих звали Екатеринами, разница в возрасте у них была два месяца, и при этом они были сводными сёстрами. Я не представляю, как их папа с мамой разбирались с ними: куда же – две дочки и обе Кати, да ещё и ровесницы. Евлампия родилась на Камчатке, потом вместе с отцом, когда ей было 7 лет, она переехала в Архангельск. Как они попали на Украину, я точно не могу вспомнить, но в монастыре они были уже тогда года три, не меньше. Постриг они приняли незадолго до того, как приехали в Краснодар. А так как назвали их при постриге тоже похоже, то они путали даже сами себя. Евстолия как-то умудрилась написать в каком-то списке послушаний себя как Евлампию, и откликались они не сразу, а иногда и с ошибкой: зовёшь одну – идёт другая.

Они даже внешне были похожи, но всё равно разные: Евстолия – пониже ростом, с большими глазами, более разговорчивая, Евлампия – светло-рыженькая, с мягкими чертами лица, спокойная, с тихим голосом, очень приветливая. В службе они обе разбирались, причём Евлампия чуть лучше Евстолии, но, конечно, до Назарии или Иоанны-старшей им было далеко.

Постовые службы мы вели как-то без особых приключений, по крайней мере, впечатлений у меня от них не осталось. Но спустя короткое время после того, как уехала Назария, нам почему-то опять предстояла архиерейская. Почему так часто к нам приезжал архиерей – я не знаю. Но теперь нам надо было служить одним, без руководства Назарии. Повезло, что Ника и Марина остались в монастыре. Марина неплохо подпевала, она держала нам исон, а Ника хоть как-то разбиралась в службе. По крайней мере, лучше, чем мы. И вот мы стали готовиться к архиерейской. Поздно вечером, после уборки храма, решили как следует просмотреть все особенности службы, прорепетировать песнопения. Но как раз в это время в трапезной вешали новые красивые занавески. Конечно, я не могла сдержать любопытство. Я подошла к окну трапезной, села возле него и стала смотреть. Трапезная-то у нас была в подвале, и окна там были маленькие и на одном уровне с землёй. Из храма выскочила Ника, увидела эту мирную идиллию и закричала на меня:

- Что ты тут сидишь? Нам надо к службе готовиться! Матушки Назарии завтра не будет!

Я встала и глупо спросила:

- А почему её не будет?

И ведь несмотря ни на что, службу мы как-то более-менее удовлетворительно провели.

Школу я запустила настолько, что в третьей четверти меня могли бы вообще не аттестовать. Но, к счастью, я была на хорошем счету у всего педагогического коллектива, и они согласились поставить мне четвертные за одну-две работы, или за контрольную, а по русскому и литературе учительница вообще поставила мне пятёрки авансом. Поинтересовалась только, читала ли я «Дубровского». Я не помнила, читала ли я его или нет, но сказала «да», потому что дома у меня был сборник Пушкина, и когда-то я могла его читать. Учительница задала мне сочинение по этому произведению и отпустила.

Изумрудный город у меня чуть-чуть «примолк» на время пребывания в монастыре Назарии, но потом возник с новой силой, правда, уже где-то к концу мая. На восьмое марта от дяди Саши пришла посылка, в которой были ещё две книжки, кажется, четвёртая и восьмая. Существовала где-то в неизвестности ещё одна посылка с книжками, но она то ли потерялась на почте, то ли просто слишком долго там лежала и была отправлена обратно, в общем, до меня она дошла только к следующему моему дню рождения.

Для нас главным было подготовиться к Пасхе. Концерт в воскресной школе, обработка песен на синтезаторе, разучивание их с детьми – это было для нас теперь не самое сложное. На Рождество мы все силы отдали концерту, теперь же казалось, что это так, пустячок. Ну, во всяком случае, не стоит тратить на него столько энергии. Потому что на Рождество службу пели украинские сёстры. А на Пасху её должны будем петь мы. То, что мы ничего не знали и не разбирались в пасхальной службе – это ещё полбеды. Хуже было то, что у нас и нот-то никаких не было. На Пасху ведь всё меняется: канон поётся весь целиком, стихиры тоже, часы Пасхи тоже особые (и тоже поются целиком). А у нас не было ничего, никаких нот знаменного распева.

Мама обратилась к Анне Владимировне. Эта женщина вела когда-то пение в воскресной школе храма «Всех скорбящих Радость», куда я ходила до «Всецарицы». Конечно, пением оно только называлось, потому что пели там человека два из всей школы. Но Анна Владимировна пела где-то ещё в каком-то далёком храме на клиросе, и пела «вроде» знаменным распевом. Более того, в этом же храме когда-то служил наш отец Тихон, и он Анну Владимировну хорошо знал, и сам тоже утверждал, что она поёт «истинно знаменным распевом». Истинный он был или нет – это уже другой вопрос, и когда-нибудь я к нему вернусь. В общем, мама связалась с ней, и Анна Владимировна принесла нам ноты Пасхального канона.

Мы посмотрели на этот канон и скривились. Он был на двух-трёх нотах речитативом. Ерунда какая-то. И это после того, что пели мы? После «Душе моя»? Нет уж.

Пришлось пойти нашим обычным путём. Там же, откуда мы взяли половину своих песнопений (и в том числе то же «Душе моя»), нам предстояло взять и Пасхальный канон.

Ещё в прошлом году, когда мы ездили в Екатеринбург, мы купили там диск «Поем Господеви» - запись сестёр Ново-Тихвинского монастыря, великопостные и Пасхальные песнопения. Там были ирмосы Великого канона, там был тот самый кондак «Душе моя», там же был и Пасхальный канон и стихиры. В общем, всё, что нам нужно. Способ был проверенный, дающий самые большие результаты. Мы писали песнопение нотами по слуху – как диктант в музыкальной школе. Вот только диктанты никогда не бывают такими большими и такими сложными. Времени у нас было не так уж много. К тому же пасхальный канон начала списывать мама, а я стала проверять, обнаружила ошибки, раскритиковала всю мамину работу и села писать сама и с начала. Причём мне приходилось писать не с компьютером, как мы всегда делали раньше, а с обычного магнитофона. То ли компьютер был занят, то ли по какой-то другой причине, но я писала в келье, сосредоточенно вслушиваясь в звучание магнитофона и каждые три ноты останавливая диск, чтобы записать ноты. Это было очень трудно. Но канон был настолько красивый, что дело того стоило. Не петь же, в самом деле, на трёх нотах.

А самое красивое в этом каноне было то, что катавасии в нём были на греческом языке. Естественно, мы тоже хотели петь на греческом. Ника раскопала где-то текст.

Как раз незадолго до этого к нам в монастырскую библиотеку поступила книжка с милым детским названием «Наташина азбука». Вот только размеры книги назвать милыми мог только один человек, и это была я. Книжка была толщиной с энциклопедию. А когда я начала её читать, то увидела, что здесь в доступной и понятной форме рассказывается вовсе не про обычный русский алфавит. Не как для первоклашек. Книга была учебником сразу двух языков: церковно-славянского и греческого. Там содержались правила чтения, некоторые правила грамматики, самые известные молитвы на греческом. Естественно, меня всё это очень заинтересовало, и я решила выучить греческий. Дальше желания у меня пока дело не пошло, но кое-что я запомнила. Попыталась даже выучить правила чтения. Правда, вскоре их забыла.

А Ника тоже когда-то учила греческий и знала больше, чем я. Поэтому, когда она принесла нам текст ирмосов Пасхального канона на греческом языке, я после недолгих препирательств уговорила её, чтобы она сама написала нам этот текст русскими буквами.

Но ведь Пасха Пасхой, а других служб никто не отменял. И мы пели много чего… Не всё удавалось раскопать на дисках, а если и удавалось, то когда списывать? И Ника лазила в интернете, рылась там по ночам, когда я уже спала. Пасха приближалась, началась Страстная седмица.

Мы с Евстолией и Евлампией, а также с Никой, сидели в классе и терзали «богослужебные указания», чтобы выудить из них последнюю информацию о том, как же нам служить. Службу на Пасху мы «делили»: пели пополам с украинскими сёстрами. Наш клирос составляли я, мама, Ника и Марина. Украинский клирос составляли я и украинские сёстры. Я могла петь как угодно и любым голосом, поэтому меня ставили всюду. Также я была звонарём. И спорила с мамой, «выбивая» себе право на Пасху звонить самостоятельно, без её помощи. Мама же утверждала, что я устану.

Самой запоминающейся службой из Страстной недели у меня получилась служба в Великую субботу. Да и вообще, суббота была днём довольно ярким. Службу я запомнила потому, что там поётся особое песнопение вместо Херувимской песни – «Да молчит всяка плоть». Песнопение это я особенно хорошо запомнила, потому что увидела его за пять минут до исполнения. Это был своего рода рекорд. Никогда ещё не проходило так мало времени от вручения мне нот до момента начала пения. И никогда я не пела такое сложное произведение с листа.

Просто у нас этого песнопения не было, и Ника с великим трудом раскопала его в интернете, уже во время литургии распечатала и принесла мне.

Когда поют незнакомое произведение несколько человек, каждый из них может ошибиться. Плохо, если они ошибаются по-разному и в разных местах. К сожалению, избежать этого невозможно. Поэтому лучше, если незнакомое произведение поёт кто-то один. Если он ошибётся, то это будет меньше заметно, особенно если он сам не выдаст своей ошибки. Все подумают, что так и надо.

Исходя из этого, незнакомое песнопение дали петь мне, так как опыт я уже имела и солировать не боялась.

Я пела довольно спокойно, но с трудом. Ноты были написаны просто отвратительно, разобрать их было очень сложно. Поэтому я часто ошибалась, но, не смущаясь, сочиняла на ходу. Уж что-что, а импровизация у меня с раннего детства была любимым занятием. Я ещё в пять лет, катаясь на велосипеде по улицам, распевала мелодии собственного сиюминутного сочинения. Таким образом я допела до конца «Да молчит всяка плоть», а дальше уже неожиданностей не было.

В субботу обычно уже начинают освящать куличи и яйца, и народу приходит довольно много. Батюшки и сёстры заранее распределили дежурство, кому с кем и в какое время ходить освящать. На освящение требовался один батюшка и две сестры – для пения и сбора пожертвований. Мне и маме выпало ходить с отцом Дионисием с трёх часов дня и до пяти – всего два часа. Потому что матушка Неонилла вдруг скомандовала, чтобы освящение было только до пяти вечера. О том, что люди будут идти и позже, непрерывно до самого завтрашнего вечера, она как-то не подумала. Итак, все распределились по два часа. Наше дежурство было последним.

Всё время с конца литургии и до трёх часов мы трудились, не покладая рук. Во-первых, у нас ещё не была набрана девятая песнь пасхального канона – самая длинная и сложная. Во-вторых, мы саму пасхальную службу ещё ни разу не репетировали и вообще не разбирали. И вот мы собрались в классе – я, мама, Марина с Никой и «малышки», то есть Евстолия с Евлампией, - и стали разбираться с указаниями.

Тогда пасхальная служба казалась нам чем-то запредельным, хуже, чем архиерейская. Теперь я удивляюсь, чего там можно было испугаться, так как выучила пасхальную службу почти наизусть. Но тогда мы сидели, чуть ли не дрожа от страха, волнуясь и переживая, и с трепетом водили пальцем по указаниям. Разобрав службу, мы успели набрать канон и стали его распечатывать. Когда мы разложили напечатанные ноты на полу, мы ахнули: их оказалось тридцать страниц. Такого количества нот мы ещё ни разу не набирали. А когда мы их сложили в папку, оказалось, что время наше уже кончилось и надо идти «ходить», то есть освящать вместе с батюшкой куличи и всё прочее. Потому что люди приносили часто не только куличи и яйца, но и фрукты, и конфеты, и прочие лакомства, и даже мясо и водку. Кажется, отец Дионисий сердился на таких людей и требовал, чтобы они это убрали.

Вообще, послужив с отцом Тихоном, отец Дионисий немного испортился характером и стал более жёстким и требовательным – не в меру. Но освящал он здорово: брызгал так, что всё оказывалось облитым и мокрым насквозь. Когда же у него оставалось совсем немного воды, он просто переворачивал свою чашу с водой кому-нибудь на голову. Людям почти всегда это нравилось. Иногда только какая-нибудь не в меру накрашенная и начёсанная тётенька лет сорока сердилась, видимо, за то, что батюшка испортил ей макияж и причёску.

Наступило пять часов, а люди всё шли, и шли, и шли. И отец Дионисий всё ходил, и ходил, а вместе с ним ходили мы. И проблеска в хождении нашем не предвиделось. А тут ещё мне сёстры поручили сделать на крестный ход «фонарики» для свечек – из одноразовых стаканчиков. Я в перерывах между круговыми обходами шла в храм, где вовсю шла уборка и украшение, забиралась на клирос и делала эти фонарики – пробивала в донышках дырочки и для красоты обклеивала стаканчики снаружи цветной бумагой.

В девять вечера к нам на помощь пришли «малышки»: они стали ходить вместо нас, а мы с мамой и с Мариной пошли репетировать службу. Репетировали мы так: мы с Мариной пели, а мама, которая в это время была занята чем-то ещё (времени уже ни на что не хватало), просто нас слушала. Греческие катавасии решено было мне петь соло.

Да, рассказать кому из профессиональных регентов, что пасхальную службу мы готовили за два часа до самой службы, провели всего одну репетицию (да и ту еле-еле), а канон списывали с диска по слуху – нам бы, пожалуй, не поверили.

Минут за пятнадцать до службы я наконец-то освободилась и пошла в келью отдохнуть. Но отдыхать долго не пришлось…

Первой насущной проблемой пасхальной службы было пение. Второй – колокольный звон. Звонить я к тому времени уже более-менее могла самостоятельно, но мама всё равно боялась, что я устану и не справлюсь. После долгих споров я всё-таки настояла на том, что звонить буду одна.

Звон на Пасхальной службе положено начинать одновременно с крестным ходом. В нашем храме это достаточно удобно: звонарь сквозь решётчатый пол колокольни видит, когда люди выходят из храма. Я стояла на колокольне «наизготовку» и благовестила. Вдруг из дверей храма подо мной показался фонарь – человек с фонарём идёт первым в крестном ходе. Я начала трезвонить и в упоении трезвонила минут пять. Потом наконец засомневалась: что такое, люди из храма не выходят и вокруг храма не идут… Что случилось? Оглядываюсь на маму, а мне уже руками машут из дверей колокольни: не звони! Оказывается, фонарь «высунули» из дверей и сразу занесли обратно, а я, не глядя, начала звонить, хотя было ещё рано. Впрочем, меня никто не ругал. Подумаешь, трезвон на пять минут раньше. Потом я снова начала благовестить, а уже потом, когда по-настоящему вышел крестный ход, я задала трезвон «по первому классу».

Это непередаваемое зрелище: в темноте, далеко внизу под твоими ногами плывёт и переливается целое море из живых огней – все люди со свечами. Крестный ход обошёл храм три раза. Это сделали для того, чтобы все люди вышли из храма, и пока шёл крестный ход, в центре храма установили фигуру Воскресения Христа и огромный букет белых цветов. Букет этот был сделан на высокой подставке для комнатных цветов, правда, сделан так, что самой подставки не было видно. Её полностью закрыли цветами сверху донизу. Представляете, люди входят и видят такую красоту, зная, что пять минут назад её не было.

Всё-таки саму службу я запомнила слабо – слишком уж яркими были воспоминания о подготовке к ней. Пусть и ночная, пусть и мы пели, но и всё. После службы же, как обычно, была праздничная трапеза. Потом мы отправились спать (уже часа в четыре утра).

Проснулась я от колокольного звона. Звон был невероятно заунывный, я узнала мелодию, которой звонила в Великий пост. Я бросилась на колокольню. Объяснялось всё очень просто: когда-то я научила звонить «постным звоном» Дамиану, и теперь она, за незнанием другой мелодии, звонила именно так. Я, разумеется, тут же перехватила инициативу и начала трезвонить сама.

На Пасху в церкви разрешается звонить в колокола всем желающим, так же и всю Светлую Седмицу (от Пасхи до следующего воскресенья). Но начиная с того года, я побиваю все рекорды среди таких «желающих», потому что все просто приходят, дёрнут пару раз за верёвки и уйдут. Я же в тот год торчала на колокольне целый день, до самой вечерней службы. Правда, трезвонить непрерывно я не могла по нескольким причинам: во-первых, мне никто бы не разрешил (всё-таки уши отдыхать должны), во-вторых, я и сама бы устала (всё-таки рукам тяжеловато), и в-третьих, у нас в этот день опять было дежурство по освящению куличей и яиц, как и в субботу. Только отличие было в том, что в субботу мы ходили молча, а теперь можно было возглашать «Христос Воскресе!» и петь тропарь Пасхи. Но сегодня мы ходили только часа два, по графику. А так как ходили мы тоже не непрерывно, то в перерывах между обходами я вырывалась на колокольню и «навёрстывала упущенное». Пару раз я спустилась в трапезную, причём что завтрак, что обед прошли в едином ключе: большой кусок мороженого, торта и кулича. И я опять мчалась на колокольню. Правда, звон у меня в тот год был ещё довольно однообразным, но меня это не так уж волновало: главное – что я звоню.

Дата добавления: 2015-07-20