Воспоминания о монастыре 5 страница

Глава 13

Надо немного рассказать о том, как получилось, что из храма при больнице возник монастырь.

Об этом я знаю только со слов мамы. Матушка Неонилла, когда она ещё была Нина Яковлевна, построила храм и корпус на свои деньги, храм передали епархии, и здесь начали служить обыкновенные священники. Среди них был назначен настоятель храма. Но Нина Яковлевна возмутилась: как же так – я здесь всё построила, а кто-то другой будет этим управлять? Ей объяснили, что женщина не может быть настоятельницей храма. И вот тогда она решила: здесь будет женский монастырь, а она сама будет его настоятельницей. Но монастыря даже в то время, когда мы там жили, ещё не было, точнее, он не был самостоятельным монастырём, не имел такого статуса. Для того, чтобы его признали монастырём, требовалось, чтобы в нём было не менее четырёх своих монахинь – не приезжих инокинь, а своих, собственных монахинь. Но у матушки не было даже послушниц. Этими послушницами должны были стать мы.

И за неимением другого (людей было слишком мало) в послушницы должны были принять и меня, тринадцатилетнюю девчонку. Хотя я того совершенно не хотела, но меня никто не спрашивал (как всегда), зато спросили мою маму. В то время она была ещё твёрдо нацелена на монастырскую дорогу и дала согласие. Так же не спросили Катю, которая тоже не имела особого желания вести монашеский образ жизни и вообще жить в монастыре. Это она мне сама говорила, когда я ей пожаловалась. Ей, как и мне, было некуда деваться, хотя была и разница: Кате было негде жить, кроме монастыря, но она была уже взрослая, а я просто не могла жить самостоятельно в силу своего юного возраста, но у меня был дом.

Лидии и Наталии в монастыре не было уже давно. Матушка их благополучно выгнала. Тогда я ещё не знала, что она горазда на «выгонку». Только сейчас я осознаю, сколько народа протекло через её монастырь и ушло – кто сам, кто и под «влиянием» матушки. Тогда я думала, что она выгоняет только за непристойное поведение, но теперь знаю, что это было далеко не всегда.

Послушницами должны были стать пять человек: мы с мамой, Галина с Катей и Даша. Нам сшили подрясники и апостольники, купили одинаковую обувь. Хотя могли бы и не покупать – всё равно она была некачественная и быстро износилась: за лето я «смолола» не только свои туфли, но и мамины, а потом снова стала ходить в собственных стареньких босоножках. Хотя всегда мне все говорили, что я очень аккуратная и бережливая.

День нашего «посвящения» был назначен на субботу перед Троицей. Время – перед вечерней службой.

С утра нам выдали длинные белые рубашки. Украинские сёстры объясняли нам, что будет происходить, давали советы. Они ведь все проходили через это, а в нашем монастыре такое случалось в первый раз.

Именно в тот день нас с мамой наконец-то поселили в «собственную» келью, и в классе воскресной школы мы больше не жили. Келья была небольшая, такая же, как та, в которой мы жили в первый раз нашего «прихода» в монастырь, но не та же самая, а рядом с ней. А в той, нашей первой келье, жили теперь Галина, Катя и Даша. А у нас стояли две кровати, шкаф и стол, но места было побольше. Эта келья была немного шире нашей первой. Позже мы обжились, и я даже перенесла в эту келью тумбочку из класса. Эту тумбочку монастырю пожертвовала Ника-старшая. Верхний ящик у тумбочки можно было запереть, но ключ был давно потерян ещё самой Никой. С этой тумбочкой у меня позже произошло приключение: я как-то открыла верхний ящик, повертела ради любопытства какую-то железочку в замочке, а потом закрыла ящик. Там остались лежать мои тетрадки. Ящик захлопнулся: замок защёлкнулся сам собой из-за этой железочки, которую я не туда повернула. Как-то мы его открыли, но мне слегка досталось за моё любопытство.

Примерно за полчаса до службы началось «таинство»…

… Мы были готовы. Нас даже сфотографировали: мы с мамой в белых рубашках, я стою у окна, мама сидит рядом. Для того, чтобы показать, как мне не хочется становиться послушницей, я сделала невероятно кислое лицо. На самом деле мне, конечно же, было интересно, просто я бы предпочла жить дома и быть свободным, независимым от монастыря человеком.

Моя белая рубашка была мне сильно велика, потому что всем выдали одинаковый размер – пятидесятый. В самый раз это одеяние было только у Даши. Поэтому я в своей рубашке путалась, не знала, как закатать рукава, чтобы они мне не мешали, и как подоткнуть подол, чтобы не волочился по земле…

Посвящение должно было происходить в келье матушки. Нас туда должны были провожать сёстры. Они пришли за нами с пением, пели что-то такое, чего я не помню, но слова и мелодия были какие-то печальные, и это не прибавляло мне радости.

Каждому из нас кто-то из сестёр говорил «напутственное слово», какие-то пожелания. Потом так же с пением нас проводили в келью матушки. Мы были без платков, с «хвостиками» или с распущенными волосами. В келье матушки присутствовал и один из наших священников, отец Тихон, к которому тогда матушка особенно благоволила.

Кажется, матушка и батюшка тоже сказали нам что-то в напутствие. Помню, что матушка сказала:

- И если вы даже покинете наш монастырь, всё равно вы останетесь в его истории, как первые насельницы…

Только через долгое время я поняла, что она была права. «Покинувших монастырь» знали все, о них ходили легенды (хотя часто не совсем правдивые). Но в тот момент я подумала, что зря она это сказала: вряд ли мы когда-нибудь уйдём отсюда. Вроде как если уж пришёл в монастырь – обратно дороги нет.

В порядке старшинства мы подходили к матушке. Сначала на нас надевали подрясник, опоясывали, потом надевали апостольник, потом давали чётки – всем одинаковые. Я была последней. Длиннющая белая рубашка торчала из-под подрясника, и я с трудом умудрилась подпоясаться так, чтобы её не было заметно. А сёстры в это время пели… Ещё нам вручили икону «Всецарицы» и свечу. Красивым строем мы вышли во двор и прошли в храм. Там уже было много прихожан, люди знали о том, что сегодня в обители появятся первые «собственные» сёстры…

Священник – настоятель храма – тоже сказал речь, что-то вроде «присутствуем при рождении монастыря». А потом мы поднялись на клирос, и началась обычная праздничная служба. Всю службу я простояла, мучаясь от жары и думая, как бы избавиться от этой длинной рубашки, так некрасиво торчащей из-под подола. Апостольник на мне всё время кривился, ведь мне его надели быстро, как попало, а я сама не могла его поправить – во-первых, я не знала, как это сделать, во-вторых, не было зеркала.

После службы мы все – матушка и пятеро послушниц – выстроились на ступенях храма, и нас сфотографировали. Дата фотографии – 10 июня 2006 года.

А ведь сколько событий, сколько искушений предшествовало этому дню и часу! Галина весь день с утра мыла фильтры, установленные в водопадике лебединого пруда. Это была всегда очень грязная и трудная работа. Галина едва успела привести себя в порядок. Мы с мамой и остальные сёстры где-то среди недели чистили подсвечники какой-то специальной пастой, которая всё равно не приносили желаемого результата. Мы тратили целый день и всё равно не успевали отчистить даже по одному подсвечнику. Скручивали их уже поздней ночью.

А на следующий день, на праздник Троицы, я заступила с утра на свою самую любимую работу – «на свечки». Люди в храм приходили толпами. В основном они были такие, кто заходит в храм раз в год поставить свечку. И они ставили по свечке на каждый подсвечник. А так как подсвечников в храме было тогда около десяти, а людей около ста каждую минуту, то представьте себе труд того, кто за этими подсвечниками следит.

Как ни странно, я ужасно любила такую работу. Мне скучно было следить за свечками в будни, когда на каждом подсвечнике горело по две-три свечки. Мне нравилось, когда свечей было море, когда они плавились, падали, когда на подсвечниках не хватало места, когда воск и стеарин просто тёк по ним и горел песок, когда по храму нужно было метаться со скоростью метеора.

Я тогда была в парадном послушническом облачении, поверх которого был надет ещё и чёрный монастырский фартук. Этот фартук мне нравился из всего моего одеяния больше всего, потому что можно было затянуться до «осиной талии», и тогда я становилась (по крайней мере, мне так казалось) стройнее. К тому же этот фартук надевался поверх апостольника и придерживал его – а апостольник всё-таки длинный, до пояса.

Я металась между подсвечниками, срывая свечки, сметая накапавший воск и выковыривая огарки из песка. Хотя каждый праздник на дверях вешали объявление «просим прихожан помочь на уборке подсвечников», приходили, как правило, медлительные старушки, да и то ненадолго. А здесь нужна была быстрота.

Люди в храм приходили невоцерковлённые. Чего только не наслушаешься от таких людей! Я «стояла на свечках» часто, особенно в праздники, и моя мама тоже, и мы были поражены, что иногда приходит людям в голову.

Иные люди уверены, что на Пасху нельзя ставить свечи за упокой. Бывает, что спрашивают, в каком порядке ставить свечи – сначала за здравие, а потом за упокой, или наоборот? Как будто от этого что-то зависит… Некоторые убеждены, что «грешно» ставить свечку левой рукой. Сколько споров разгорается – зажигать свечку от лампады или от другой свечи? На этот вопрос мы давали исключительно практический ответ: когда зажигают свечу от лампады, то в лампаду со свечи капает воск, а от этого лампада потом плохо горит. Но если на подсвечнике нет других свечей, то можно зажечь и от лампады.

А ведь люди считают: если зажёг от чужой свечи – судьбу перенял чужую. Есть и другое мнение, противоположное: от чужой свечи зажёг – благодать больше, ибо та свеча уже намоленная.

Когда много свечей, то часто люди в нетерпении суют несколько свечек в одну «чашечку» - держатель свечки, место, куда она втыкается. Здесь тоже несколько мнений: поставил две свечки вместе – судьбы соединил, или же судьбу чью-то себе взял, или ещё что-нибудь подобное, но обязательно про судьбу. А ведь никто не задумывается, что свечи горят, подсвечник плавится, а это лишние заботы нам, смотрительницам. Чем больше свечей, тем труднее за ними следить.

А если свеча вдруг упала, или не загорается, или согнулась – сколько страхов! Сразу сыпятся вопросы: «что это значит?».

А вот то и значит, что просто неаккуратно ставите…

Бывает и так: придёт какой-нибудь человек первый раз в церковь, поставит свечу и стоит возле подсвечника и смотрит: свечка его должна догореть до конца и не оставить огарка. И когда ты перед его носом снимаешь этот огарочек, чтобы освободить место для других свечей, он подпрыгивает:

- Это моя свеча! Зачем вы её снимаете?!

И не объяснишь, что другие люди тоже хотят поставить свечку, что места не хватает и что его свеча уже настолько маленькая, что её уже давно пора снимать.

Входят люди в храм и спрашивают:

- А где у вас тут Николай Угодник?

Показываешь – вон там икона висит.

- А Николай Чудотворец?

Объясняешь, что Николай Угодник и Николай Чудотворец – это одно и то же.

Некоторые люди задумчиво поднимаются на солею и хотят заглянуть в алтарь. Терпеливо отзываешь их обратно и объясняешь, что посторонним туда нельзя…

Подходит какой-нибудь военный и спрашивает громовым голосом:

- Кто у вас тут отвечает за здоровье?

Показываешь ему икону: вот, мол, Пантелеимон Целитель отвечает…

А ведь бывает, что приходят в храм и экстрасенсы, и гадалки – «подпитаться энергией». Становятся возле иконы и начинают какие-то пассы руками делать… Или становятся под купол – там, мол, энергии больше. Хотя под купол становятся и просто суеверные люди, которые считают точно так же. Бывает, что начинает кто-то скручивать замысловатым образом свечи, переворачивать их… Подходишь к таким – они сразу отходят.

В общем, когда стоишь «на свечках», вернее сказать, бегаешь – скучно не бывает.

Глава 14

Почему-то почти всегда моя любимая работа была такая, на которую больше никто не соглашался по доброй воле. Например, полив клумб вечером. Или чистка подсвечников на вечерней уборке храма. Или чистка картошки на кухне.

Клумбы вокруг храма были очень большие и красивые, и в жару их каждый день надо было поливать. Для этого после ужина надо было выходить, брать в руки шланг и ходить так до самой темноты, то есть часа два, не меньше.

Клумбы вокруг храма располагались так (вид с востока):

Красным и зелёным показано расположение клумб. Конечно, оно не совсем точное, тем более что кое-что изменилось. В левом верхнем углу – три ёлки, по сторонам входа в храм – тоже по ёлке. А возле часовни и напротив входа в храм были краны, к которым подключались шланги для полива.

Сначала я брала шланг от крана напротив храма, и поливала из него клумбы возле ворот, возле храма, от ворот до часовни и возле корпуса. Потом брала шланг от крана возле часовни и поливала всё остальное. Занятие это было однообразное, зато никто не мешал, и я была сама себе хозяйкой. Правда, у меня уставали и замерзали пальцы, зато в жару лучшего занятия не придумаешь. Поливая цветы, я время от времени поливала себя. Часто я пела во время этого занятия какие-нибудь свои песенки, а так как двор был большой, а все были в храме или в корпусе, я никому не мешала.

Был такой случай.

Однажды, в жаркий день, я поливала клумбы возле беседки. Шланг от часовни был длинный и тяжёлый. Внезапно вода в шланге булькнула и перестала течь.

«Что такое? – подумала я. – Наверное, шланг перекрутился где-нибудь».

Обратите внимание на схему: стоя возле беседки, крана я не видела. Зато от крана до бокового входа в храм было всего несколько шагов.

Я быстро пошла вдоль шланга: если он перекручивался, то мог сорваться с крана из-за напора воды.

Всё было в абсолютном порядке. Дойдя до крана, я с удивлением обнаружила, что он выключен. Я, недоумевая, включила воду и вновь вернулась к поливу.

Через несколько минут повторилось то же самое.

Я (уже с удивлением, граничащим с раздражением) снова пошла вдоль шланга и снова обнаружила, что кран закрыт. Рассерженная, я включила его снова и вернулась к концу шланга, а когда подошла, то увидела, что вода всё равно не течёт.

В крайней растерянности я взяла конец шланга и потащила его к крану, чтобы проверить: открою кран и посмотрю, будет ли вода течь…

Вода послушно потекла. Я потащила шланг обратно, но на полпути вода снова выключилась. Я оглянулась. И увидела, как Ольга, убиравшая верхний храм, стремительно бросается от крана к боковому входу. А личико у неё очень хитренькое и озорное…

Я догнала её, включила по дороге кран и успела её облить.

Где-то в июне в монастырском хозяйстве появился гусёнок. У нас уже были утки и лебеди, и гусёнок стал ещё одним жителем пруда. Вечером он вылезал оттуда, и мы с Дашей шли с ним за монастырскую ограду, на территорию больницы. Там росло много травы, и гусёнок там пасся. Мы шли, а он бежал за нами. Он был некрасивый, нескладный, крылышки – как обрубки, тощий и грязно-жёлтый. В общем, гадкий утёнок какой-то.

А ещё около этого времени появился кролик. Он был маленький и чёрный. Я в нём души не чаяла, потому что с детства моими любимыми животными являются зайцы (а кролики на них всё-таки похожи – тоже ушастые). Я носила его в клетке на прогулку, кормила (чуть ли не с рук), гладила, брала на руки, он был такой лапушка… Любимое место у нас с ним было (во всяком случае, у меня, а насчёт него не знаю) возле водопада, на газоне. Я садилась на камни возле водопада, «отстёгивала» верхнюю часть клетки и вместе с кроликом ставила её на траву. Пока он щипал травку, я занималась своими делами.

Как-то в кафедральном соборе служилась какая-то очень важная и торжественная служба. Наш монастырь обязали на ней присутствовать. Дело было в воскресный день. В монастыре должен был остаться кто-то из сестёр, чтобы спеть воскресную литургию.

Решили, что останемся мы с мамой. К тому времени я уже кое-как разбиралась в литургии, и с мамой мы уже пели не раз. Другое дело, что у нас практически не было репертуара, и вообще оставлять нас одних было громадным риском. Партесом мама не пела, а знаменных нот многих песнопений у нас не было. Решили, что помогут нам брат регентши Иоанны (не помню, как его зовут), который в то время ещё строил со своей бригадой стену, пономарь Владимир и девочки воскресной школы, у которых был полный репертуар литургических песнопений. Регентом назначалась я. Нам сказали:

- Ну, девочки вам помогут!

И утром все уехали. Оставили бы нам хоть Иерофею! Хоть она и не могла нам помочь в плане порядка службы, но могла бы подтянуть, где надо, второй голос. А так пришлось надеяться только на Владимира и Иоанниного брата.

Прихожане в тот день были весьма удивлены тем, что с клироса женского монастыря доносятся низкие мужские голоса.

Мы начали литургию. Девочек не было. А на них была вся наша надежда. Наконец, когда мы уже кончали Великую ектению, мы увидели, что по лестнице не спеша поднимаются четыре девочки. Я судорожно принялась их организовывать для первого антифона. Они ничего не понимали, рассеянно доставали папки, листали страницы. Спасла меня Настя Спицына, которая была дочерью священника и регентши и сообразила, в какой отчаянной ситуации мы оказались. Она чуть ли не закричала на остальных троих:

- Неужели вы не видите, что она, – то есть я, – и так волнуется?

Общими усилиями нам удалось спеть кое-как начало литургии, дальше пошло легче. Но если бы не девочки, мы действительно пропали бы. Девочки под моим руководством пели почти все песнопения. Я выбирала самые лёгкие, чтобы не нервничать лишний раз.

Служба была для нас невыносимо трудной. Это была наша первая самостоятельная литургия, и мы отчаянно путались во всём, особенно в ектениях. Ни Владимир, ни брат Иоанны нам помочь не могли: Владимир постоянно куда-то убегал, а брат Иоанны в службе разбирался не лучше нас.

К счастью, к концу литургии на клирос явился отец Тихон, он начал нам подсказывать и даже подпевать немного, и, таким образом, мы всё-таки выплыли. Мы были смертельно уставшие, но довольные тем, что получилось хотя бы так. Могло быть хуже.

Вскоре после нашего «приёма в послушницы» сёстры снова поменялись, и от нас уехали Иоанна-старшая, Елисея и Ольга-вторая. А с Ольгой-моей мы были теперь практически неразлучны. Нас ставили вместе на кухню, мы вместе пели на клиросе. Раньше исон нам тянули Иоанна и Елисея, а теперь приходилось это делать Ольге. Она не очень-то была этому рада. А клирос теперь разделился так, что Ольга попала с Азарией и с кем-то ещё, но Азария на службы практически не ходила, потому что она очень много шила. А вот кто ещё был на клиросе с Ольгой, я не помню. Но во всяком случае, вечернюю службу мы пели вдвоём, а на литургии к нам присоединялась мама.

Вечернюю службу мы служили замечательно. Ольга пела первым, я вторым голосом. Мы так пели акафист, а потом сразу начиналась служба. Моей задачей было быстро подняться на клирос после акафиста. Бывало так, что ещё на ступеньках меня настигал возглас священника:

- Благословен Бог наш…

И я начинала наизусть:

- Аминь… - и начальные молитвы от «Царю Небесный» до «Приидите поклонимся». За то время, пока я их произносила, я должна была: 1) включить микрофоны 2) найти часослов 3) открыть его на нужной странице. А иногда ещё и 4) найти и открыть тропарь и кондак.

Перед службой положено звонить в колокола. К этому мы с Ольгой тоже приспособились. Дело в том, что когда звонили в колокола, то не было слышно ни чтения, ни пения. Мы этим воспользовались. В конце девятого часа (или шестого, если дело было перед литургией) я не отвечала на очередной возглас священника, а вылетала пулей на колокольню, где Ольга уже успевала отблаговестить, и мы начинали звонить. А отзвонив, я спокойно выходила снова на клирос и сразу же начинала:

- Аминь… - и продолжала читать. Не знаю, какое впечатление создавалось на самом деле, но мы добивались того, чтобы отсутствия чтеца не было заметно.

На вечерней службе нужно много читать. Мы с Ольгой уже приспособились распределять чтение между собой поровну – ну, или почти поровну. Я читала девятый час, Ольга – кафизму. Потом я читала «Господи воззвах», мы по очереди – стихиры, потом Ольга читала шестопсалмие (пономари почему-то не любили его читать и препоручали нам), я – первую кафизму, она – вторую. Потом я читала 50-й псалом, мы вместе – канон, потом она – хвалитные псалмы и я – первый час. А канон мы приспособились читать не так, как обычно его читают – по очереди каждый читает по тропарю. Мы читали так: допустим, читается два канона – один из Октоиха, другой из Минеи. Тогда одна из нас читала только канон из Октоиха, а другая в это время отдыхала. Потом другая читала канон из Минеи, а первая отдыхала. Это было очень удобно. К тому же часто регенты и священники жалуются на болтовню на клиросе. У нас такого не было: нас было всего двое, и пока одна читала, другая лежала в смертельной усталости на прохладных ступеньках колокольни. А во время пения, ясное дело, разговаривать невозможно.

Вообще службы проходили у нас потрясающе спокойно, и я не помню, чтобы когда-то было лучше.

В то время у нас служили четыре священника: отец Владимир – иеромонах, высокий, вечно чем-то недовольный и с багровым лицом; отец Лазарь – тоже иеромонах, небольшого роста, любитель пошутить и поболтать (особенно с молоденькими послушницами Ольгой и Иванкой), отец Тихон – тоже иеромонах, маленький, щупленький, нервный, любитель знаменного пения, единственный из всех священников нам сочувствовал; и отец Павел, единственный «белый священник», добрый и мягкий, который никогда ни с кем не спорил и не вникал в пение.

Священники тоже делились на пары: Владимир с Лазарем, Тихон с Павлом. Один из пары был служащим, другой – требным, то есть вёл исповедь, молебны, панихиды, крестил, венчал и тому подобное. Потом они менялись.

Владимир и Лазарь нас ненавидели. Знаменное пение, да и мы сами, просто выводили их из себя. Собственно, многие украинские сёстры, например, Азария и Иерофея, тоже терпеть не могли наш распев. Как-то раз мама рассказывала Иерофее про какой-то монастырь. Иерофея спросила:

- А там поют нормально или знаменным?

На вечерней службе из «нашего» клироса регентом была, конечно, Ольга, потому что я плохо отличала стихиры на хвалитех от стихир на Господи воззвах, понятия не имела, где их искать, и абсолютно не знала гласов. Но зато на литургии управляла я. Я вела партию, я давала тон, показывала исон, и к тому же я пела уверенней. В общем, я считалась б о льшим умельцем в области знаменного пения, чем все остальные.

О подобном моему управлению рассказывала Азария.

Как-то раз, когда она был ещё начинающим регентом (таким же начинающим, как я, но, конечно, постарше), её послали в какой-то деревенский храм, где на клиросе пели еле-еле две старушки. Они пели так уже пятнадцать лет и пели одну и ту же мелодию «Херувимской», «Милость мира» и всего остального. Когда Азария им показала ноты, они чрезвычайно удивились:

- А шо це за горошек?

Азария объяснила им, что это ноты, по которым поют. А когда она им спела другой распев Херувимской, они были просто поражены тем, что на свете существует ещё одна Херувимская. И Азария говорила:

- Ничого нэ знаешь, а як дадут тоби двух ще худших за тэбэ, всэ будэшь знаты! (Ничего не знаешь, а как дадут тебе двух, ещё худших, чем ты, всё будешь знать!).

Сама Азария (в миру её звали Любой) пришла в монастырь в тринадцать лет, но пришла по доброй воле – «утикла от школы», не желая учиться. Но в монастыре ей пришлось учиться ещё больше, чем в школе. До монастыря она даже не умела варить макароны. Её поставили первым делом на коровник, и там она пробыла два года. Теперь она знала о коровах всё: о каждой корове, какие у неё привычки, что ей нравится. «Коровью науку» она постигла в совершенстве, и тогда её перевели в швейную. Азария прибежала к своим коровам и плакала, обнимала их, и говорила, что никогда она их не бросит и никуда от них не уйдёт. Но в швейную она всё-таки перешла и здесь тоже постигла науку в совершенстве. А заодно научилась и готовить, и петь, и хором управлять, службу вести. В то время, когда она жила во «Всецарице» и мы там жили, ей было уже двадцать шесть лет. Шила она – просто как фабрика. В монастыре она считалась «самой парадной швеёй», шила облачения священникам, а у нас сшила облачение даже самому митрополиту Исидору.

Не знаю, почему я так много помню про Азарию и так мало – про других сестёр. Наверное, просто Азария больше других любила рассказывать о себе.

Глава 15

Где-то в начале лета к нам приехали – правда, ненадолго, - ещё две матушки: Юлия и Марианна. Они вместе с Ольгой и Иоанной-младшей учились в регентском училище при их монастыре, учились на одном курсе и все вместе, вчетвером, ушли в монастырь. Я в то время любила слушать, как они все вчетвером пускались в воспоминания о своей студенческой жизни. Из двоих вновь приехавших я больше сдружилась с Марианной, хотя (по воспоминаниям уже маминым, а не моим) она была более строгая.

А в начале июля матушка Неонилла решила организовать первую паломническую поездку монастыря. По её расчётам, поездка должна была продлиться две недели, а в маршрут входили: Валаам, Соловки, Троице-Сергиева Лавра, Петербург – часовня Ксении Петербургской, и Лодейное поле – мощи Александра Свирского.

В поездке должны были участвовать не только монастырские насельницы, но и все особо приглашённые знакомые матушки, её сына, а заодно и особо выделенные старшие члены маминой воскресной школы: пригласили Настю-с-косой, её маму, Нику-старшую и ещё одну тётеньку по прозвищу «Полинина тётя». У мамы в младшей группе была девочка Полина, которую опекала её бывшая воспитательница в детском саду. Эта воспитательница о Полине заботилась, приводила её на занятия, и, кажется, даже часто брала Полину к себе домой. Полина была странной девочкой – она никогда не улыбалась. То есть она пыталась улыбаться, но у неё получалось какое-то зажатое и строгое подобие улыбки. А вот эту воспитательницу мы и прозвали «Полинина тётя», а на самом деле её звали Галина Николаевна. Я запомнила это потому, что нашу Галину, которая была в монастыре, тоже звали Галиной Николаевной.

Ника долго думала, ехать ли ей в эту поездку, и в конце концов так и не поехала – что-то там у неё сорвалось. А Настя с мамой решили перед поездкой пожить немного в монастыре и помогать здесь, как могут.

За неделю до поездки они переселились в монастырь.

Им отвели келью на нашем же этаже. Настю определяли всюду вместе со мной, и поэтому мы вместе поливали, ходили на кухню и на свечки. Но мне с ней было трудно. Настя была полностью противоположна мне. Она терпеть не могла брызгаться, не выносила свечки, была медлительна и часто рассеянна. Я рассчитывала во время полива повеселиться вволю – побрызгаться, пообливаться, – а Настя вечно с плаксивым лицом выступала, что ей неприятно. Я радостно металась между свечками – а Настя забивалась в «кладовку» - крошечную каморку под лестницей на клирос, где хранились тряпки, швабры, был кран и мусорное ведро – и сидела там. Даже на трапезе мы не могли столковаться – я уминала гречку за обе щеки и сметала свою порцию за две минуты – а Настя куксилась, ела медленно и часто оставалась доедать после молитвы.

Но именно в это время я окончательно приспособила Настю под Изумрудный город. К тому располагали несколько причин: во-первых, больше никого вокруг не было, во-вторых, Настя подавала мне прекрасные идеи, в-третьих, сама обстановка настраивала меня на сказочный лад. Мне казалось, что наш монастырь по своей планировке очень напоминает Волшебную страну – ту, где Изумрудный город находится. Собственно, Настя не так уж сильно заинтересовалась Изумрудным городом. Она не прочитала ни одной книги (кроме самой первой, да и то в далёком детстве), она вообще не любила читать, а интересно ей стало только потому, что я в то время начала писать продолжение и… В общем, история была такая.

Я придумывала новых героев, и мне пришло в голову придумать в сказку саму себя. Разумеется, не как автора (рассказывать не от первого лица), а просто как некую загадочную героиню, девочку-призрак по имени Аня. Почему призрак? Потому что это таинственнее. Аня (то есть я) одета во всё чёрное (просто потому, что я сама одета в чёрное – по-монастырски) и знает о Волшебной стране абсолютно всё, при этом сама она личность очень непонятная и таинственная. Я рассказала об этом Насте. Она захотела, чтобы я и её вставила в свою сказку, только не как обычную девочку, а как русалку, но эта русалка должна была обладать характером Насти. Имя должно быть похожее, но другое. Мы придумали имя «Анеста» - вроде и похоже на «Анастасия», и со смыслом (по-гречески «Анэсти» - воскрес), и в то же время сказочное и необычное.

Итак, Настя стала русалкой Анестой. Правда, ненадолго, позже мы кое-что переделали. А ещё Настя подавала мне замечательные идеи относительно сюжета.

По вечерам мы просто гуляли в монастырском дворе. Особо не разгуляешься (всё-таки монастырь, ни бегать, ни прыгать нельзя), но всё же мы могли болтать, сколько влезет. А потом нашли себе развлечение – катание с горки.

В верхний храм было два входа – главный и боковой. А в нижний храм был один вход, и он был прямо под боковым входом в верхний храм. Если смотреть сбоку, вид был примерно такой:

Дата добавления: 2015-07-20