Воспоминания о монастыре 1 страница

Собственно, это не столько мои воспоминания о монастыре, сколько моя личная биография, потому что пишу я в основном именно о своей жизни в монастыре. А заодно и о жизни вне монастыря, если она хоть как-то связана с монастырской. Здесь есть некоторые воспоминания и о школе, в которой я училась, и даже о книжках, которыми я в том возрасте увлекалась – особенно книжки были связаны с моей «монастырской» жизнью. Поэтому прошу не обвинять меня за отступления от основного рассказа, и тем паче не насмехаться надо мной за слишком глупые увлечения. Всё это было давно…

Глава 1

Когда мне было десять лет, летом 2003 года, мама однажды предложила мне пойти не в храм «Всех Скорбящих Радость», куда мы ходили обычно, а в какой-то новый храм, который был ближе к нашему дому.

Мы ничего не знали об этом храме, не знали даже, как туда добраться. Поэтому сели не на тот трамвай и поехали не в ту сторону – не прямо, а по кольцевой. И когда мы вышли из трамвая, то долго шли пешком, потому что приехали не туда, куда нужно было. Наконец мы услышали колокольный звон и пошли в ту сторону, откуда он звучал. И увидели небольшую церковь – светлую такую, с белыми стенами и синим куполом. И заборчик вокруг неё был прозрачный, решётчатый.

Не помню, какие у меня были тогда впечатления об этом храме. Скорее всего, ничего особенного я не испытала: ну, храм и храм. Он был тогда совсем новый, а вокруг него на небольшой территории были красивые клумбы с цветами и живой уголок с лебедями, белками и птицами. Но тогда я этого всего не заметила сразу.

Храм этот открылся на Благовещение, 7 апреля 2003 года. Это я уже потом узнала. В то время, когда мне было десять лет, в нём действовал только нижний придел – во имя святой равноапостольной Нины. Верхний храм, где престол был освящён в честь иконы Божией Матери «Всецарица», был ещё не отделан. Там даже иконостаса не было.

Помню, что однажды в храме была архиерейская служба, приезжал наш краснодарский митрополит Исидор. Вот тогда и позволили открыть верхний храм – только зайти и взглянуть. Службы там ещё не велись. Я увидела серые стены, открытый алтарь с престолом и лестницу на клирос и колокольню. Всё это было пыльное и некрасивое.

А рядом с храмом располагалась краевая онкологическая больница.

Потом я узнала, что строительство храма началось с крошечной комнатки в больнице, где поставили иконы и подсвечник. Туда приходили священники из других храмов, служили молебны. Приходили сёстры милосердия, раздавали больным книжечки и иконки. Инициатором строительства храма был главный врач Юрий Евгеньевич Дудик и его мать, Нина Яковлевна Кузьмина. Она построила храм на свои деньги, потому что когда-то была начальницей какой-то крупной нефтяной компании. А рядом с храмом, на его территории, построила ещё и небольшой корпус – он предназначался для умирающих больных, чтобы они были как можно ближе к храму. Но потом этот корпус использовали для совсем других целей. Но это было потом.

Храм ничем не отличался от остальных новых храмов Краснодара. Так же служили священники, так же приходили наёмные певчие, как и во всех остальных храмах.

Не помню, когда и как всё резко изменилось. Вероятно, я просто пропустила этот момент, наверное, мы тогда во «Всецарицу» не ходили.

К тому же я училась в воскресной школе храма «Всех Скорбящих Радость», и мне было разрешено стоять на клиросе во время служб. Часто мне давали читать что-нибудь нетрудное: Пятидесятый псалом, Трисвятое, ну и ещё что полегче. Потом я начала читать кафизмы и часы. Но мне было обидно, что мне не разрешают петь, ведь я училась на скрипке и имела прекрасный музыкальный слух. Но, по мнению регентши, голос у меня был чуть хриплый, да и неудивительно: в тот год я часто простужалась.

В ноябре мне исполнилось одиннадцать лет, я училась в четвёртом классе.

Однажды, уже зимой, в декабре, мы с мамой пришли во «Всецарицу», и мама мне сказала, что это монастырь. Я не поверила: не видела я тут никогда монахинь. Но мама утверждала, что она видела. Службы тогда уже совершались в верхнем храме. Он тогда был ещё очень скромно отделан: иконостас был сделан чуть ли не из фанеры, и обтянут красным бархатом, а иконы на нём были повешены на гвоздиках и верёвочках.

И вот тогда-то, в декабре, и случилось событие, первое из ряда тех, которые повлияли на мою дальнейшую жизнь.

Мама заметила, что с клироса (который был на балконе и поэтому не виден из храма) спускаются какие-то девочки. Она подошла к монахине на кассе. Я уловила обрывок разговора:

- А сколько вашей девочке лет?

- Одиннадцать, - сказала мама.

- Подойдите к сестре Евфалии…

После литургии я вышла во двор и стала ждать в беседке. Наконец я увидела, что мама беседует с какой-то монахиней.

- … Она уже была на клиросе в другом храме, но там ей не давали петь, а давали только читать… - это про меня.

И я попала в воскресную школу монастыря «Всецарица», который даже ещё не считался монастырём.

Занятия в воскресной школе начинались сразу после литургии. Вообще порядок был такой: девочки приходили на литургию, после литургии была трапеза отдельно для девочек (а потом уже обедали сёстры), и начинались занятия. Они проходили на третьем этаже монашеского корпуса – того корпуса, который раньше предназначался для умирающих больных… В корпусе было три этажа и подвальный этаж, где располагалась кухня, трапезная и просфорня. Кельи сестёр были на третьем этаже, там же было обширное помещение, называвшееся рукодельной. Там стояло пианино и много стульев. Третий этаж был отделан деревом. Вообще он был как бы мансардным. Мы садились во время занятий прямо на пол. Кто хотел – занимал стулья. А возле входа в рукодельную стояли по обе стороны дверного проёма (двери как таковой там не было) два огромных аквариума с декоративными рыбками.

Начало у занятий было всегда определённое, а конца не было никогда. Руководила нами матушка Евфалия. Сестёр в монастыре было мало, некоторые самые пронырливые девчонки знали всех, а я предпочитала оставаться в спокойном неведении. После занятий я уходила домой, а некоторые, особенно подружившиеся с матушкой Евфалией, оставались в монастыре.

В декабре в воскресной школе уже шла подготовка к Рождественскому спектаклю. А так как у нас были одни девочки (мальчиков не принимали, потому что женский монастырь), то они и играли все роли: и волхвов, и пастухов, а самая высокая – Тома – была царём Иродом. Для меня роли не нашлось, но я не горевала: в воскресной школе Скорбященского храма тоже готовили спектакль, и там я играла главную роль.

Своих подруг по воскресной школе из тогдашнего времени я помню не всех – в основном только тех, кто продержался до конца. Были там Даша, Аня Козлова (самая маленькая, ей было десять лет), Инна, Лиза, Лена, Наташа, Тома, Ира, которая вскоре ушла, потому что не могла петь. Потом, позже, были ещё две Насти – Спицына и Чеснокова. У обеих отцы были священниками: у Чесноковой – в Рождественском храме, при котором располагалась единственная в Краснодаре православная общеобразовательная школа, в которой я и училась. У Спицыной – в какой-то станице, позже, через несколько лет, его перевели в город Горячий Ключ. Ещё позже к нам добавлялись ещё какие-то девочки (помню двух Маш из воскресной школы кафедрального Екатерининского собора). Но до конца продержались немногие.

Рождественский спектакль смотрел сам митрополит Исидор. В присутствии всех сестёр и Нины Яковлевны, которая была в монастыре главной, хотя и не в постриге. Она даже одежду носила мирскую, но тем не менее чёрную. Мы, девочки, её видели нечасто. Но в нашем спектакле участвовала в роли ангела её внучка Поля. То есть она была ей не совсем родной внучкой, но подробности мне неизвестны. Поля тогда была совсем маленькая, ей было около шести лет, и с нами на занятия она, разумеется, не ходила: у нас были девочки в возрасте от десяти до четырнадцати лет.

После Рождественского спектакля мы начали серьёзное учение: из нас делали детский хор. Сначала пели ектении, потом постепенно добавляли остальные песнопения попроще, потом посложнее. У нас у всех были чёрные одинаковые папки с нотами. Почти все мы знали музыкальную грамоту хотя бы на элементарном уровне. Кто не знал – потихоньку отсеивался. Стабильно в хоре участвовало не менее десяти человек. Все мы пели первым голосом, потому что очень уж неуверенными были наши голоса и разделять нас матушка Евфалия боялась.

Пели мы только на литургии. Для того, чтобы мы прилично выглядели в монастыре (по крайней мере, соответственно обстановке), нам сшили специальные форменные платья. Они были чёрные, без пояса, с белыми манжетками и воротниками, которые можно было отстёгивать. К платьям полагались… не знаю, как это назвать. Мы называли наши «головные уборы» чепчиками. На самом деле чепчики они только напоминали, просто было что-то похожее. Спереди они завязывались, а на голове висели очень свободно. Чепчики были белые и чёрные. Когда начался Великий пост, мы отстегнули манжетки и надели чёрные чепчики. Позже, на Пасху, мы были «при всём параде».

В Великий пост в монастыре произошло грандиозное событие: Нина Яковлевна приняла монашеский постриг…

Глава 2

Казалось бы странным: как же существует, как начал существовать монастырь, если нет игумении. Но меня тогда такие мысли не волновали, я об этом ничего не думала. Только потом я узнала, в чём дело.

А тогда, в день пострига, мы, девочки, собрались в монастыре, надели свои форменные платья, нам раздали лилии, и мы пошли в храм.

С того дня осталась видеозапись, и те мои знакомые, кто видел её, говорят мне, что я там была очень маленькая. Действительно, я была почти самая маленькая среди всех девочек. А уж выглядела я и тогда младше своего возраста, потому что меньше других детей ходила в школу, а школьные занятия быстро превращают детей в маленьких взрослых.

Сам обряд пострижения я помню плохо. Помню, что Нина Яковлевна была в длинной белой рубашке. Помню, что она ползла от дверей храма до амвона, где стоял митрополит Исидор, совершавший постриг, а её прикрывали своими длинными мантиями две пожилые монахини. Незнакомые: в монастыре я их ни разу не видела до этого.

Потом начался сам постриг. Мы стояли впереди, с левой стороны, вместе с сёстрами. Не помню, пели ли мы что-нибудь или нет. Скорее всего, нет, потому что все песнопения при монашеском постриге – особые, и вряд ли их доверили бы нам, детям. Мы присутствовали просто ради торжественности.

Митрополит Исидор долго что-то спрашивал у Нины Яковлевны, а она отвечала: «Ей, Святый Владыко» или «Ни, Святый Владыко».

При постриге её назвали Неониллой. Это имя, как я позже узнала, означает «новая строгость, суровость». И оно, как я позже увидела, подходило бывшей Нине Яковлевне, а теперь матушке Неонилле, как нельзя лучше.

Все девочки подошли по окончании пострига к митрополиту и подарили ему цветы. Матушку Неониллу поздравляли многие. Вообще народу было много, полный храм.

Хорошо помню праздник Благовещения. У меня осталась фотография с того дня. Нам, воскресной школе, раздали белых голубей. С ними в руках мы обошли крестным ходом вокруг храма – конечно, под предводительством матушки Евфалии. Мы, видимо, даже что-то пели, потому что на фотографии ясно видно, что матушка Евфалия нами дирижирует.

А из-за голубей потом случился скандал. Дело в том, что наши форменные платья мы оставляли в монастыре, в ризнице. И когда мы в следующий раз пришли на литургию, и надо было надеть платья, то те девочки, которые пришли раньше, быстренько надели те платья, которые остались чистыми после того, когда их владелицы подержали голубей. Девочки надели чистые платья, не разбираясь, чьи они. Опоздавшим пришлось надеть чужие платья, которые были, во-первых, им не по размеру, а во-вторых, ещё и не совсем чистые. Разбирались потом долго. Не помню, что досталось мне. Кажется, я не пострадала в этой ситуации. А платья мы потом стали забирать домой.

К Пасхе мы подготовились основательно. Ещё зимой мы ничего не умели, половину Рождественской службы проспали на ступеньках колокольни. А на Пасху не спал никто. Не помню точно, что мы пели на Пасху, но кажется, уже очень много. Уж по крайней мере, тропарь Пасхи мы знали, и ещё ирмосы пасхального канона.

На Светлой Седмице (помню точно – в среду) нас повезли на море. То есть это только так называлось.

Выехали все: сёстры (они были в белых апостольниках по случаю праздника Пасхи), девочки, наши родители. По дороге мы отслужили литургию в храме какой-то станицы, где папа Насти Спицыной был священником. Потом доехали до Геленджика. Там у нас была трапеза в кафе. Все девочки были в форме, кроме Лизы (она своё платье умудрилась забыть дома). После трапезы гуляли по берегу моря. Осталось несколько фотографий с того дня. Судя по ним, нас было в воскресной школе десять человек: Лиза, Лена, Наташа, Настя Спицына, Настя Чеснокова, я, Аня Козлова и ещё три девочки, имён которых я не помню. Скорее всего, потому, что они вскоре от нас ушли.

Поездка показалась мне неинтересной, потому что большую часть дня протряслись в душном автобусе. Мы проехали по побережью от Новороссийска до Геленджика. К тому же мне было неуютно в несуразном наряде перед обычными людьми, которые нас видели. Мне гораздо приятнее было бы, если бы разрешили искупаться. Но всё-таки по водичке мы немножко побегали.

Хотя вообще-то наша форма мне тогда не казалась несуразной, но слишком уж мы к себе привлекали внимание.

Не помню, почему и когда, но к лету девочкам запретили заходить в монашеский корпус. По-моему, кто-то что-то натворил.

Среди нас были особенно бойкие девочки, которые везде чувствовали себя как дома. Отлично помню, как Даша, воспользовавшись тем, что матушка Евфалия куда-то ушла, засунула руку в аквариум и попыталась поймать рыбку. Это случилось, когда занятия уже кончились, а мы ещё не желали расходиться. Вскоре Даша убежала, а мы дождались матушку Евфалию и рассказали ей про Дашино покушение на рыбок.

Матушка Евфалия Дашу ругала. Это я точно помню. Помню, что не меньше Даши частенько ругали Лизу, но не помню, за что. Но были ли их «подвиги» причиной того, что нам запретили вход в корпус, неизвестно. Воскресная школа стала кочевать из нижнего храма в беседку, из беседки на клирос, а то и просто устраивались на лавочках. Переодевались в форменные платья тоже где попало, а раньше могли это делать в ризнице. Помню, как в нижнем храме мы учили антифоны: «Благослови, душе моя, Господа…», «Хвали, душе моя, Господа…», «Во Царствии Твоем…».

Один раз, когда мы занимались в беседке, был такой случай. К матушке Евфалии подошла какая-то другая, незнакомая мне монахиня и стала ей что-то быстро говорить, а матушка Евфалия так же быстро ей стала отвечать. Я ничего не понимала из их разговора. Они говорили как-то не по-русски, и в то же время вроде и не по-иностранному. Речь была у них очень быстрой. Но это мне только казалось тогда, а теперь я понимаю, что незнакомый язык, даже незнакомый диалект, всегда кажется быстрым, но как только научишься его понимать, видишь, что он нисколько не быстрее нашего.

А ещё тогда матушке Евфалии пришла в голову идея разобрать с нами всю Литургию и выучить наизусть последовательность. Она нас заставила завести тетрадки и задиктовала нам последовательность литургических песнопений, включая возгласы священника и самые маленькие и незначительные реплики хора. Она заставила нас стоять на службе с этими тетрадями и следить за ходом литургии, мотивируя это тем, что так мы быстрей запомним порядок. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы кто-то действительно помнил наизусть все реплики и возгласы, а вот я их всё же выучила, но не тогда, а года через два.

Потом мы опять стали заниматься в корпусе, но не помню, почему. Новые песнопения мы разучивали всё быстрее. Вскоре нашим любимым «номером» стала «Херувимская» композитора Чеснокова. Там были очень высокие ноты, и мы старались перекричать друг дружку: у кого громче и лучше получится.

Случались у нас ссоры из-за папок. Папки с нотами у всех были одинаковые, а нот у одних было больше, у других меньше, у кого-то не хватало каких-нибудь песнопений. Поэтому частенько случалось, что хватали по ошибке чужую папку (как свалят все в одну кучу – поди разберись, где чья). Поэтому девочки вскоре придумали рисовать на папках простым карандашом. Получалось довольно неплохо, но картинки были недолговечными, зато это занятие позволяло скоротать время на литургии от одного разученного песнопения до другого. Песнопения мы добавляли к репертуару постепенно. Кое-кто скромно приклеил на папку скотчем бумажку с указанием имени владелицы. Однако папки всё равно не могли существовать вечно, и кто-то уже покупал свои собственные, которые отличались от других.

Забегу вперёд: к концу существования воскресной школы папки стали у каждой девочки своего цвета и размера. Никого они уже не заботили. Лично я нашла себе прозрачную белую папку на кольцах. Сейчас у меня в ней хранятся по три варианта первого и второго антифонов, четыре варианта «Во Царствии Твоем», два «Единородный Сыне», пять «Святый Боже», семь различных ектений, четыре Херувимских, пять «Милость мира», два «Достойно есть», тринадцать Рождественских колядок, шесть духовных кантов на разные темы, Часы и ирмосы канона Пасхи, семь напевов тропаря Пасхи (в том числе на греческом, грузинском и латинском языках) и четыре пасхальных песни. Репертуар, как видите приличный и папка не тоненькая. Но этот репертуар копился почти три года. Я думаю, что я ещё вернусь к этому перечислению.

Было время, когда мы настолько полюбили матушку Евфалию (не все, конечно, но многие из нас), что Даша (самая смелая) заявила, что обязательно уйдёт в монастырь. Она ходила вся в чёрном, с чётками, и гордо говорила нам: «Скоро вы меня увидите в монастыре!». Её обещания не сбылись. В монастыре я её так и не увидела.

Матушка Евфалия как-то решила заниматься с нами вокалом, и это мне очень не понравилось. Я люблю петь, но не люблю занятия вокалом. Матушка Евфалия заставляла нас делать какие-то упражнения для голоса и дыхания, но, к моему счастью, продержалось такое направление в наших занятиях недолго.

А потом случилось ещё одно событие из тех, которые очень повлияли на мою даьнейшую жизнь…

Глава 3

Матушка Евфалия знала, что моя мама – преподаватель скрипки. И однажды она спросила у меня, не может ли моя мама немного научить её играть на скрипке. Сказала, что «мы с сестрой так любим скрипку»…

Мама согласилась заниматься с сёстрами. Матушка Евфалия не имела в виду родную сестру, просто так было принято говорить обо всех в монастыре: сёстры. Мама занималась сначала с двумя сёстрами (первое занятие было в октябре, на праздник Покрова), а один раз пришла домой и пожаловалась мне, что ей теперь придётся ходить в монастырь как на работу, потому что все семь сестёр изъявили желание учиться на скрипке. От мамы я узнала, что сёстры были с Украины.

В монастыре вообще не было своих сестёр. Позже я узнала, как туда попали украинские сёстры. Когда матушка Неонилла строила храм, то она наняла бригаду строителей с Украины, которые строили исключительно храмы. У одного из этих строителей была родная сестра-инокиня. Матушка Неонилла (тогда она была ещё Ниной Яковлевной) познакомилась с игуменией того монастыря, матушкой Михаилой. Монастырь находился почти на самом севере Украины, в Ровенской области, в посёлке Городок. Матушка Михаила согласилась, чтобы её сёстры приезжали в монастырь «Всецарица» как на послушания – на время, сменяя друг друга. До тех пор, пока матушка Неонилла не найдёт местных сестёр.

У мамы стало совсем мало свободного времени. Она утром бежала на работу в музыкальную школу, потом бежала в монастырь, там обедала (сёстры её кормили), потом бежала опять в музыкальную школу. Домой она приходила в половине восьмого вечера. Собственно, я не очень огорчалась. Я не умела скучать, хотя всегда была дома одна.

Но дело не кончилось тем, что мама стала преподавать в монастыре.

Однажды, где-то в конце декабря, мама вернулась из монастыря и сказала мне, что матушка Неонилла предложила нам жить в монастыре.

Я была потрясена. Во-первых, я вовсе не хотела быть монахиней. Во-вторых, мне было всего двенадцать лет, и я училась в пятом классе. Хотя в православной школе не смеялись бы над жительницей монастыря, но всё равно – я не хотела так сильно отличаться от других. Тем не менее мама не стала особо интересоваться моим мнением насчёт монастыря, а просто решила: раз уж зовут, предлагают, значит, это воля Божия, надо идти. В ближайшую субботу мы должны были переселиться туда, оставив дома кота Мурзика.

В субботу мы, как обычно, пришли на вечернюю службу. Стояли мы пока внизу, среди народа. На службе ко мне подошла матушка Евфалия.

- Пойдём, покажу вашу келью.

Келья была на втором этаже. Две кровати, стол, полочка для книг, шкаф в углу. Свободного места почти не оставалось – только-только пройти к окошку. Оно было маленькое, выходило на северную сторону (как и во всех кельях на втором этаже), на двор больницы.

С этого дня началась моя жизнь в монастыре.

С одной стороны, это давало мне повод для гордости: не каждая девочка в двенадцать лет удостоилась чести жить в монастыре, да ещё и чуть ли не на равных со взрослыми! С другой стороны, мне было в тягость жить здесь. Дома я могла громко петь, танцевать, играть в шумные игры сама с собой. Наконец, я могла есть, когда хотела. Здесь я всего боялась. Слышимость в монастыре была потрясающей. Если за стеной разговаривали, было слышно каждое слово. К тому же в корпусе была какая-то очень странная водопроводная система: если на втором или на третьем этаже включали воду в ванной, то гул стоял по всем батареям. Ещё здесь были хлопающие двери. Но самым замечательным была «труба» от подвального этажа до третьего.

Корпус был построен так, что лестница, связывающая все четыре этажа, была расположена как будто в колодце. По этому колодцу или «трубе», как это называла моя мама, шли наверх все звуки и особенно запахи. Если на кухне резали лук, то на третьем этаже у всех текли слёзы. Не нужно было гадать, что будет на обед: достаточно было выйти в коридор и глубоко вздохнуть. Интересно, что входная дверь тоже располагалась возле лестничной «трубы», и мы всегда знали, когда кто-то входил или выходил. Дверь была железная, и грохот стоял по всему корпусу. К тому же лестница и все этажи корпуса, кроме третьего, были богато отделаны гранитом и мрамором. Акустика была грандиозной. Матушка Неонилла жила на первом этаже, но ей не нужно было утруждать себя подниматься наверх, чтобы кого-нибудь позвать. Достаточно было просто не очень громко крикнуть.

Сестёр в монастыре было в то время семь: инокини Евфалия, Азария, Панкратия, Феодосия (родная сестра Евфалии), Иерофея, и послушницы Галина и Светлана. Все они жили на третьем этаже.

Расписание в монастыре было такое: в будние дни – утром литургия в восемь часов, потом завтрак. Потом сёстры расходились по послушаниям (о них я подробнее напишу позже). В половине второго был обед. В пять часов вечера была служба, после неё – ужин. В воскресенье литургия была в девять. После неё был сразу обед. Но я ходила не с сёстрами, а с воскресной школой, а потом так же с ними занималась. В праздничные дни, если они не выпадали на воскресенье, литургия начиналась в восемь.

К монастырской жизни меня начали приучать уже вечером в воскресенье.

Я сидела в келье одна. Вдруг явилась матушка Азария и сказала по-украински:

- Ходы зи мною на кухню. Ходы!

Я поняла, что мне надо идти с ней на кухню.

Там уже была послушница Галина (я их всех одинаково звала матушками). Помню, что, кажется, Азария меня покормила сначала, а потом мне предложили помочь чистить грибы. Чистили мы вместе с Галиной, а Азария что-то готовила и при этом разговаривала со мной по-украински (она не любила говорить по-русски, хотя умела).

Она говорила и улыбалась. Я ничего не понимала, но видела, что она улыбается, и улыбалась в ответ. Наконец Галина увидела, что я абсолютно ничего не понимаю из монолога Азарии, и спросила для пущей уверенности:

- Ты хоть что-нибудь понимаешь, что она говорит?

- Не-а, - призналась я.

Азария расхохоталась:

- А я думаю: чог о вон а смэ е цця? А вон а нич о го нэ поним а е! (чего она смеётся? А она ничего не понимает!).

- Я же вижу: вы улыбаетесь, ну и я улыбаюсь, - объяснила я.

Не помню, как я ходила в школу из монастыря. Впрочем, я вообще в школу ходила очень редко. А дорога от монастыря до школы была длиннее, чем от дома, на целых четыре остановки. Всего мне теперь приходилось проезжать на трамвае 27 остановок, да ещё и с пересадкой. Все остановки я знала наизусть.

Вскоре после нашего переселения в монастырь матушка повезла нас с мамой в епархию, к митрополиту Исидору.

Епархия меня поразила. Сейчас я довольно смутно всё это помню, но кажется, что здание внутри напоминало какой-то дворец. Мы вошли к митрополиту. Не помню точно, что говорила матушка, что говорил митрополит. Но матушка нас представляла как своих первых послушниц. Помню, как она просила у митрополита благословение одеть нас в монастырскую одежду:

- А то что это – в красном…

Я была в оранжевой куртке. Мама – в белом свитере.

Митрополит дал благословение. Нам вскоре сшили чёрные подрясники и выдали чёрные платки. Не очень-то я была этому рада, но меня никто не спрашивал.

Постепенно меня приучали к монастырской жизни.

Глава 4

Руководила мной матушка Евфалия. По-моему, просто потому, что она меня больше всех знала. Ну и вообще, среди сестёр она считалась старшей и больше всех командовала.

Однажды вечером, после ужина, она мне сказала:

- Пойди в храм, помоги Галине убирать.

Каждый вечер после ужина кто-то из сестёр убирал храм. Я направилась туда.

- Меня прислали вам помогать…

Галина обрадовалась:

- Вот бери тряпочку и вытирай насухо вот этот подсвечник…

Уборка храма заключалась в том, что мы вытерли насухо все подсвечники и заново смазали их чистым маслом. Потом отскребли воск с пола и вымыли полы. Кое-где надо было поправить лампады. Если были цветы, надо было проверить, не завяли ли они, сменить, где нужно, воду в вазах. Но это я прошла уже позже, а тогда просто делала всё, что мне говорила Галина. Мы с ней очень подружились. Ей было двадцать пять лет.

А потом как-то раз Евфалия снова сказала мне:

- Помоги Галине убрать храм.

Я с лёгким сердцем направилась в храм и была очень удивлена, не найдя там Галины. А храм убирала какая-то незнакомая мирская женщина. Я робко обратилась к ней.

Оказалось, что её тоже звали Галина. Она приходила сюда, в монастырь, помогать убирать храм и следить за свечами на службах. А вообще она была кандидат наук по виноградарству. Но это я потом узнала.

Тогда эта мирская Галина дала мне какую-то не очень приятную работу (а я-то надеялась на подсвечники). И вообще она была уже совсем взрослая (ровесница моей мамы), и мне с ней было не так интересно.

Евфалия взялась за меня всерьёз.

Сёстры разделялись на послушания так: Евфалия и ещё две сестры были на клиросе, в это время остальные разделялись: двое менялись на кассе (по полдня), двое дежурили на кухне. На следующий день Евфалия, к примеру, была на кухне одна (она вполне управлялась), двое остальных с её клироса были на кассе, а остальные четверо – на клиросе. Потом опять менялись, но те, что были в прошлый раз на кассе, теперь были на кухне. Кажется, разделение было такое: один клирос – Евфалия, Иерофея и Светлана, другой клирос – Азария, Феодосия, Панкратия и Галина. Панкратия на клирос приходила редко, она пела четвёртым голосом. Евфалия и Феодосия пели первым, Иерофея и Светлана – вторым, Галина и Азария – третьим. Вообще Евфалия и Азария могли петь любыми голосами, но один у них был предпочтительный.

Евфалия быстро приспособилась брать с собой везде меня. Я больше любила петь на клиросе, но мне приходилось идти с Евфалией на кухню. Я любила петь с Азарией и теряла эту возможность.

На клиросе я пела «голосом, которого нет», то есть если кого-то не хватало, то ставили меня. Я быстро выучила несложные обиходные распевы.

Маму пока на послушания ставили мало, потому что она ещё работала в музыкальной школе. Но один раз матушка Неонилла вызвала её к себе и серьёзно сказала:

- Учите устав (имелся в виду устав церковных служб). Я вас от всех послушаний освобождаю, только учите устав. А то вдруг Украина уедет – как же мы будем служить?..

Вскоре после этого Евфалия попросила мою маму помочь ей на кухне. Мама робко заоправдывалась тем, что матушка ей сказала учить устав. Евфалия сказала:

- Я вас от устава освобождаю. В вашем возрасте это уже слишком сложно. У нас вот была мать Нафанаила, она кончила консерваторию по сольфеджио, так она говорила, что устав и не сравним с сольфеджио.

Тогда мама ей поверила. Но через несколько лет оказалось, что и Евфалия, и матушка Неонилла ошибались и преувеличили сложность устава раз в десять. Потому что сейчас уже мама знает устав наизусть, и выучить его было несложно. Да и вообще, устав невозможно выучить зубрёжкой – достаточно просто постоянной богослужебной практики.

По истечении недолгого времени я поняла, как ошибалась в своём восприятии всего монастыря в целом и Евфалии в частности. Помню, как Евфалия заставляла меня убирать корпус. Надо было подмести и вымыть полы от первого этажа до третьего. Кухня и трапезная убиралась отдельно дежурными. Я очень уставала и поэтому не старалась. Но Евфалия придирчиво оценивала мою работу и один раз заставила меня всё переделывать. Чуть ли не со слезами я принялась мыть всё заново. Наконец Евфалия была удовлетворена.

Дата добавления: 2015-07-20